 |
"Лехаим" № 06/2021(350) Литературно-публицистический альманах Выходит с 1991 года Главный pедактоp Боpух Гоpин ISSN 0869-5792 128 стр. Подписано в печать 19.05.21 Выходит в свет 06.06.21 © «Лехаим», 2021 Фоpмат 60×90/8. Тиpаж 23500 экз. Объем 16 печ. л. Цена договорная ISBN 978-5-9953-0777-8 «Лехаим» зарегистрирован в Комитете РФ по печати, регистрационный номер 01126 от 22.05.92 Учредитель Религиозная организация ортодоксального иудаизма Московская Марьинорощинская еврейская община. E-mail: lechaim@lechaim.ru В журнале публикуются известные деятели, публицисты, музыкальные, литературные и арт- критики, переводчики, историки, искусствоведы, а также русские и зарубежные писатели, в творчестве которых отражена еврейская тема. Каждый номер журнала включает корпус переводных материалов ведущих зарубежных журналистов и прозаиков. Литературный блок журнала – это художественные тексты классиков XX века и современных авторов еврейской и израильской литературы в переводах с идиша, иврита, английского и других языков; авторские фотоистории, эссе, документальные рассказы и очерки русскоязычных литераторов. Ежемесячно в Лехаиме обзор книжных новинок ведущих российских издательств, еврейских издательств. |
|
80 лет назад началась Великая Отечественная война. Мы подготовили подборку цитат, как этот день, 22 июня 1941 года, вспоминают авторы книг, вышедших в издательстве «Книжники».
Григорий Канович 22 июня 1941 года предрассветную тишину в Йонаве, настоянную на запахах не отцветшей в палисадниках сирени и парного молока, которое еще вчера разносили в ведрах по всему местечку бойкие молочницы‑крестьянки, взорвали бомбы. Первой от этого невообразимого, оглушительного грохота проснулась мама. Она распахнула настежь окно и глянула на светлеющее небо, исполосованное грозными сполохами далекого пожара. Прислушиваясь к раскатам непонятного, неутихающего грома, мама вдруг увидела приближающуюся эскадрилью самолетов со свастикой на бортах. Они летели над густыми грибными перелесками, за которыми в Гайжюнай располагалась часть Красной Армии. Оттуда на сонное местечко почти без всяких интервалов одна за другой продолжали накатывать волны мощных взрывов. Взволнованная мама стала будить отца. Тот что‑то забормотал во сне, заворочался с бока на бок, натянул на голову одеяло и зарылся в подушку, но мама упрямо продолжала колотить его кулачками и приговаривать: — Вставай, Шлеймке! Вставай! — Что случилось? — спросил он, спросонья укоризненно уставившись на жену. — Война! — Какая война? Что тебе привиделось? И тут, как бы в ответ на его вопрос, за окнами снова загрохотало, и небо прошили трассирующие очереди. Казалось, безумец‑портной забрался на одинокое облако и без передышки строчит и строчит на швейной машине. — Это, Хенка, на самом деле кошмарный сон. Все ждали, когда же немцы и русские столкнутся лбами. И вот грянуло! Столкнулись! — По‑моему, больше всех этого ждали сами литовцы, которые в отличие от нас, евреев, в основном опасались прихода русских, а не немцев. За себя я не боюсь, а вот за Гиршке очень… Ему еще жить и жить. — Он и будет жить. Только ты проследи, чтобы парень в эти дни никуда не выходил из дома. И сама зря не высовывайся. Сейчас каждый неверный шаг может стоить жизни. — За ним я, конечно, прослежу, а вот что делать с беспомощными Коганами? Без опеки они совсем пропадут. Старики уже еле передвигаются. Рувима, представь себе, я даже веду под руку в туалет. Им надо помочь раздеться и лечь в кровать. Сами могут только поднести дрожащей рукой ложку ко рту. — Жалко их, но что поделаешь? Сейчас, как бы это жестоко ни звучало, каждый должен думать и заботиться о самих себе и своих стариках, а не об этих несчастных Коганах. Моя мама, наверное, из Йонавы никуда не двинется. Что бы ни случилось, она ни за что не расстанется со своим Довидом… Пока они, понизив голос, переговаривались и прикидывали, за что в первую очередь надо взяться — то ли немедленно складывать чемоданы, то ли еще немного выждать — чья сила перевесит, бомбардировка армейской части в Гайжюнай не утихала ни на миг, а становилась все сильнее и яростнее. Валы грохота обрушивались на местечко, и жители не знали, куда деться от этого ужаса. — Бедный Валерий Фишман! — вдруг вспомнила старшего лейтенанта из Гомеля мама. — Не погиб ли он? — Все мы бедные. Если Красная Армия не остановит немцев, нам придется убираться отсюда. Другого выхода у нас нет. Ноги в руки — и в путь‑дорогу! — сказал отец. — Куда? — Туда, где нет немцев. — Может, до нас они все‑таки не доберутся. Шмулик говорил, что Красная Армия — самая сильная в мире. Даст отпор любому врагу. Ее никому не удастся одолеть. — Мало ли что говорил твой шустрый братец! Тоже мне нашелся специалист в военном деле! Да он пехотинца от летчика не отличит, — отрубил отец. Мама и отец не заметили, как рассвело. Улицы Йонавы, которые обычно с утра наполнял самый разношерстный люд, были пусты. На дверях магазинов висели пудовые замки. Не видно было ни одного богомольца, который спешил бы на утреннюю службу в костел или синагогу. Только бездомные собаки гонялись за такими же бездомными кошками, пытающимися спрятаться от них в подворотнях. Время от времени по опустевшим улицам местечка с ревом проносились армейские машины, которые перевозили раненых танкистов из Гайжюнай в Каунас в окружной военный госпиталь.  — У меня такое впечатление, что с сегодняшнего дня вся наша прежняя жизнь отменяется, — невесело сказал отец. — Видно, портному, если он останется в живых, придется на время или, может, навсегда распрощаться со старым ремеслом. Родители ненадолго замолкали, пытаясь упрятать в молчание свое уныние и растерянность. Сменяя друг друга, они то и дело подходили к окну, но перед ними открывалась одна и та же картина — грозящая Б‑г весть какими непредвиденными опасностями пустота. Только в полдень кое‑где открылись литовские лавки и магазины. Из‑за полного безвластия и хаоса евреи‑лавочники, опасаясь расправ и погромов, отсиживались дома, как в окопах. Опасения их были не беспочвенными. То тут, то там на улицах стали появляться группы парней с белыми повязками на рукавах, заменивших стражей порядка из ведомства, где служил Шмулик Дудак. Пока немецкие части вели бои вдали от Йонавы, эти молодые люди скрывали свои намерения, никого не трогали, только пристально всматривались в каждого прохожего, определяя на глаз по его внешности принадлежность к еврейскому племени, от которого они в патриотическом угаре обязались в срочном порядке избавить многострадальную Литву. 
Владимир Гельфанд 22 числа посетил вместе с Олей и ее подругами Валей Иашковой [?] и Майей Белокопытовой в Малый театр, гастролировавший в Днепропетровске. Шла комедия Островского А. Н. «Правда хорошо, а счастье лучше». Комедия ставилась знаменитыми народными и заслуженными артистами союза и республики и прошла с большим успехом, несмотря на слабость сюжета, свойственную ранним произведениям Островского. Веселые и возбужденные постановкой, мы покинули зрительный зал драмат[ического] театра им. Горького. По улицам, в трамваях теснилось и суетилось множество людей. В трамваях висели на подножках, так что с трудом удалось сесть в него и выбраться на нужной остановке. У Оли мы узнали, что Германия объявила нам войну. Это было ужасно и неожиданно. Олю вызвали в школу, и, т. к. мамы не было дома, я тоже пошел с ней. Там все ребята были уже в сборе. Комсомольцы и не комсомольцы клеили окна, рыли ямы, хлопотали, шумели и вообще были в необычном состоянии и поколебали мое неверие в совершившееся. Но вот ребята стали собираться у репродуктора, подошел и я, услышал по радио речь т. Молотова. Тут уже не было основания для неверия, и пришлось согласиться с совершившимся фактом.
Сергей Беркнер Жизнь и борьба Белостокского гетто Было около четырех часов утра 22 июня. На улице светло как днем. Небо молнией перерезали гитлеровские (их было много!) и советские (их было ужасно мало!) самолеты. Бомбы разрывались совсем близко — наш дом находился недалеко от железнодорожного вокзала. Где‑то горело, поднимались клубы черного дыма, пахло гарью. Все выбежали во двор. Над нами жили два офицера НКВД. Когда они пробежали мимо отца, он их спросил: «Что происходит? Это война?» Проявив должную бдительность, они успели ответить: «Вероятно, это маневры…» Надо было что‑то решать. Как допризывник, я ушел в школу и со многими другими ребятами‑выпускниками направился в военкомат. Там полным ходом шла эвакуация. На машины грузили ящики с бумагами, сейфы, и один из работников военкомата, посмотрев на нас, посоветовал: «А вы, хлопцы, не беспокойтесь». А затем философски добавил: «Когда положено будет, получите повестки». Позже стало известно, что военкомат, как и другие советские учреждения, срочно эвакуировался в первые два дня. И, конечно, ни в Белостоке, ни в десятках других городов и районов, оккупированных в первые дни, повесток из военкомата никто уже не получил.
Эстер Маркиш Утром 22 июня 1941 года мы с Маркишем собирались ехать в подмосковный поселок Ильинское — осматривать дачу, которую Маркиш намеревался купить. Около полудня мы уже стояли в дверях, когда раздался телефонный звонок. Звонила моя мать. Подняв трубку, я услышала только одно слово: «Война!» Войны и ждали, и не ждали — надеялись, что «мудрая сталинская политика» убережет Советский Союз от столкновения с Германией, и не верили в это. И однако начало войны было чудовищной неожиданностью, громом среди ясного неба. Пять минут спустя Маркиш уехал в Союз писателей, на воинский призывной пункт. А я отправилась в загородный пионерский лагерь, где отдыхали летом дети писателей; там жили наши дети Симон и Ляля.
Соломон Перел 22 июня 1941 года. Наступление началось на рассвете. В 5 часов мы вскочили со своих кроватей от рева первых авиабомб, сброшенных немцами. Несколько минут спустя мы узнали, что началась война. Немцы нарушили пакт о ненападении и начали наступление на Россию. Советский воспитатель, еврей, вдруг появился в спальне и приказал всем еврейским детям быстро одеваться и спасаться бегством. Повсюду работали громкоговорители. Мы слышали, как нарком иностранных дел Молотов провозгласил «отечественную войну за Родину».  В дорогу отправились целой группой. Мы думали, что Красная Армия с фашистскими завоевателями расправится быстро, прежде, чем нам удастся добраться до Минска. Об этом мы пели в наших советских патриотических песнях, об этом говорилось в речах партийных функционеров, непрестанно обещавших уничтожить противника. Но во время нашего бегства перед нами открывалась другая картина. Дороги и поля усеяны были мертвыми и ранеными. Везде распространялись пожары, воздух был полон ядовитым дымом и сладковатым трупным запахом. Нашу группу охватила паника, все разбежались. Я остался один и хотел пробиваться на север, к Сморгони, чтобы добраться до брата Исаака. Однако волна беженцев захватила меня с собой на восток и привела в маленькую деревню неподалеку от Минска. Там я узнал, что дальше на восток бежать невозможно, потому что немцы заняли город. Повсюду я видел ужасные следы опустошения.  В этом кошмаре я старался сохранять ясную голову. Как тысячи других, я стал спасаться бегством. Перепрыгивал через перевернутые повозки, повисал на борту переполненного грузовика. И при этом только одно было у меня в голове: я должен выжить. Земля горела под градом бомб и гранат. Плотный дым поднимался к небу, потом рассеивался. Свист смертоносных металлических снарядов, начиненных взрывчаткой, усиливался, приближаясь. Когда над нами пролетали самолеты со свастикой и крестами, я бросался плашмя на землю, чтобы защититься от них, хоронился под корни деревьев, чтобы избежать взрывной волны. Вторжение это по праву называли блицкригом. Характерным для него было продвижение огромных танковых колонн в глубь вражеской территории, не особо задумываясь о том, что творится на флангах.  Когда танки доходили до определенной цели, то разделялись на две колонны, двигавшиеся направо и налево, пока путем многократного разветвления не присоединялись к другим, параллельно действующим танковым колоннам. Таким образом немцам удалось в течение нескольких дней образовать клин, который они контролировали с севера на юг по всей линии фронта. Поэтому Красной Армии приходилось действовать между такими клиньями, то есть фактически в окружении противника. Положение становилось драматичным: куда ни посмотришь, везде пожары, раненые и убитые… Мне было 16 лет.
Геда Зиманенко В июне 41‑го года я была в санатории, лечила язву. Дети с детским садом уехали, а Марк оставался в Москве, работал. 21 июня, в субботу, я вернулась в Москву. Марк встретил меня у поезда — вижу, что уставший, но рад моему возвращению. Я говорю ему: «Марочка, странно так — я тревожусь: военные обычно вежливые, воспитанные, а тут всю дорогу в поезд без билетов садились, проводниц отшвыривали и в вагон лезли». Он ответил, не задумываясь: «Летние месяцы, военные домой в отпуск едут, железная дорога, как всегда, не справляется», — так легко, спокойно сказал — моя тревога и ушла. Мы пришли домой в Барабанный переулок, и Марк говорит: «На электроламповом заводе сегодня будет открытое партийное собрание, пойдем». Была уже середина дня. Детей нет, мы одни дома, впереди воскресенье — редко так бывало. Я ничего делать не стала, просто посидели, поговорили, а вечером пошли на собрание. Зал большой, доклад делал военный — генерал, со шпалами в петлицах. Рассказывал о международном положении, сказал, что у нас все хорошо, мир прочен, с немцами пакт о ненападении, так что беспокоиться не о чем. Его засыпали вопросами: почему немцы стоят на нашей границе, почему провокации? А он ответил: «Мы с немцами дружим, они нам помогают техникой, мы им хлебом, и все это я точно знаю». И в конце он сказал с пафосом: «На нашей земле войне не бывать», — и эти слова я потом вспоминала всю войну, и стали они для меня черными словами… Мы успокоились, пришли домой и легли спать. Спали хорошо. Утром Марк говорит: «Гедочка, у нас дома хлеба нет — забыл купить, пока ты в санатории была. Я схожу в магазин». — «Иди». А я стала пол мыть: целый месяц женщины дома не было — пыль всюду, пол месяц не мыт. Включила радио — передавали музыку. Я рада, что домой вернулась, что Марк рядом, музыку слушаю, на душе хорошо… И вдруг музыка прерывается — «экстренное сообщение», Левитан. И тут возвращается из булочной Марк — без хлеба, вид растерянный, недоуменный: «Гедочка, не могу понять, в чем дело: жуткая очередь, все молчат, покупают хлеб мешками… Я помыкался и ушел, обойдемся пока». И тут опять радио, и уже выступление Молотова: «Сегодня, двадцать второго июня, в 4 часа утра, без объявления войны, германские войска напали на нашу страну…» И сразу, как он закончил, в коридоре шум, беготня, коридор длинный — кто‑то бежит и кричит, и такой ликующий звук!.. Мы выглядываем за дверь — а у двери листовка «Бей жидов — спасай Россию». Вот почему офицеры в поезд без билета садились: знали уже. Уже крепость бомбили, города бомбили, предатели появились, которые все знали и листовки бросали, Сталина не боялись, не скрывались. До войны мы забыли о национальностях — все вместе интернационалистами были, ни разу нам с Марком не напомнили, что мы евреи. И вот в первый день войны мы узнали, что мы жиды.
Миша Лев Было воскресенье, но я поднялся намного раньше, чем в будни. К двум часам надо было быть в институте, где предстояло сдать устный экзамен. Никакие отговорки на экзамене по школьной гигиене не помогут. Профессору надо отвечать в точном соответствии с учебником, который он же и написал. Сижу, зубрю уже с пяти утра. Вопрос только в том, довезу ли я наскоро приобретенные знания от своего подмосковного жилья до института. За это время все еще может вытрястись из головы. На железнодорожной платформе сегодня шумнее, чем обычно. В воскресенье многие люди уезжают из города. Поезда идут один за другим, и вагоны переполнены. Радио транслирует музыку. Но кто в этом шуме может ее воспринять? Вдруг радио умолкает, и после короткой паузы слышится необычно напряженный голос диктора: «Говорят все радиостанции Советского Союза». И еще раз: «Говорят…» Кто мог ожидать, что через минуту мы услышим: «Гитлер напал на наши границы». Продолжаю ехать в институт, но уже не знаю, зачем. Ведь завтра пойду в военкомат и заявлю: «Посылайте меня на фронт».  В тот самый день, когда началась война, 22 июня 1941 года, мой отец написал мне и моему брату Исроэлу (Изе): «Мы с мамой сегодня ночью не сможем заснуть. Сердце болит за вас, дети, но мы благословляем вас и заклинаем: бейте проклятого врага».
Лена Розенберг‑Едваб Понедельник, 22 июня 1942 года Сегодня год с начала войны. Год тому назад из окна поезда, который шел из Друскининкая в Белосток (и не дошел!), мы слышали грохот с багрового неба над горящим Гродно, взрывы бомб, гул немецких бомбардировщиков. Тогда я еще не имела ни малейшего понятия о том, чем нам грозит война… Верила, что скоро буду дома. Сейчас я далеко от линии фронта, ужасов войны не вижу. Но нам уже сообщили, что семьсот тысяч человек пропали без вести, погибших и раненых — миллионы! Люди на костылях, без рук, без челюстей, с отмороженными ногами, искалеченными лицами, изуродованными телами… Жены без мужей, матери без сыновей… Каждый день дети оплакивают погибших отцов и братьев. В нашем классе две девушки потеряли своих отцов. Виталий — девятнадцатилетнего брата. Столько сирот в Советском Союзе и вообще в мире. Об этом не пишут в газетах, не слагают песен, потому что надо крепить дух для борьбы и развивать идею свободы. Однако положение трагично: про западный фронт пока нет никаких новостей. Надежды на весну и лето не сбылись. Сталин в своей речи сказал, что войну надо закончить в 1942 году. Неужели это возможно?  |
© Лехаим
|
"Lechaim" № 06/2021(350) Literarisch-publizistischer Almanach Erscheint seit 1991 Chefredakteur Boruch Gorin ISSN 0869-5792 128 Seiten. Signiert im Druck 19.05.21 Veröffentlicht am 06.06.21 © "Lechaim", 2021 Format 60×90/8. Druckauflage 23500 Exemplare. Band mit 16 Druckseiten, Preis ist verhandelbar. ISBN 978-5-9953-0777-8 "Lehaim" ist beim Komitee der Russischen Föderation für Presse registriert, Registrierungsnummer 01126 vom 22.05.92. Gründer Religiöse Organisation des orthodoxen Judentums Moskau Maryinoroshchinskaya Jewish Community. E-Mail: lechaim@lechaim.ru Die Zeitschrift veröffentlicht bekannte Persönlichkeiten, Publizisten, Musik-, Literatur- und Kunstkritiker, Übersetzer, Historiker, Kunstkritiker sowie russische und ausländische Schriftsteller, deren Werke das jüdische Thema widerspiegeln. Jede Ausgabe des Magazins enthält einen Korpus übersetzter Materialien von führenden ausländischen Journalisten und Schriftstellern. Der literarische Block der Zeitschrift umfasst künstlerische Texte von Klassikern des 20. Jahrhunderts und zeitgenössischen Autoren der jüdischen und israelischen Literatur in Übersetzungen aus dem Jiddischen, Hebräischen, Englischen und anderen Sprachen; Fotogeschichten von Autoren, Essays, Dokumentarberichte und Aufsätze von russischsprachigen Schriftstellern. Monatlich in Lehaim Rezension von Buchneuheiten führender russischer Verlage, jüdischer Verlage. |
|
Vor 80 Jahren begann der Große Vaterländische Krieg. Wir haben eine Auswahl an Zitaten zusammengestellt, in denen sich Autorinnen und Autoren aus Büchern des Verlags Knizhniki an den 22. Juni 1941 erinnern
Grigori Kanowitsch Am 22. Juni 1941 wurde die morgendliche Stille in Jonava, durchdrungen vom Duft des noch nicht erblühten Flieders in den Vorgärten und dem Aroma der dampfenden Milch, die fröhliche Bäuerinnen in Eimern durchs Dorf trugen, jäh von Bombenexplosionen zerrissen. Als Erste erwachte Mutter durch das unvorstellbare, ohrenbetäubende Grollen. Sie riss das Fenster auf und blickte in den heller werdenden Himmel, durchzogen von unheilvollen Funken des fernen Feuers. Inmitten des endlos donnernden Lärms sah sie plötzlich ein Geschwader von Flugzeugen mit Hakenkreuzen auf den Flügeln, das über die dichten Pilzwälder hinwegflog, hinter denen ein Teil der Roten Armee in Gaižiūnai stationiert war. Von dort schlugen ununterbrochen gewaltige Detonationen auf den verschlafenen Ort ein, eine nach der anderen. Beunruhigt begann die Mutter, den Vater zu wecken. Er murmelte im Schlaf, wälzte sich hin und her, zog sich die Decke über den Kopf und vergrub sich ins Kissen. Doch Mutter klopfte unnachgiebig mit den Fäusten auf ihn ein und rief: – Steh auf, Schlejme! Steh auf! – Was ist los? – fragte er, sie im Halbschlaf vorwurfsvoll anblickend. – Krieg! – Welcher Krieg? Was hast du denn geträumt? Doch als Antwort auf seine Frage donnerte es erneut vor dem Fenster, und der Himmel war durchzogen von Leuchtspurgeschossen. Es schien, als säße ein verrückter Schneider auf einer einsamen Wolke und nähte unentwegt mit seiner Maschine. – Das, Henka, ist kein Traum. Alle haben erwartet, dass die Deutschen und die Russen aufeinander losgehen. Und nun ist es soweit! Sie haben es getan! – Meiner Meinung nach waren es vor allem die Litauer, die auf diesen Moment gewartet haben. Sie hatten mehr Angst vor den Russen als vor den Deutschen, im Gegensatz zu uns Juden. Ich habe keine Angst um mich – aber ich habe große Angst um Hirschke... Er hat doch noch das ganze Leben vor sich. – Er wird leben. Du musst nur darauf achten, dass der Junge die nächsten Tage das Haus nicht verlässt. Und haltet den Kopf unten. Jede falsche Bewegung könnte euch das Leben kosten. – Ich werde auf ihn aufpassen. Aber was ist mit den hilflosen Kogans? Sie sind verloren, wenn sich niemand um sie kümmert. Die alten Leute können kaum noch gehen. Ruvim, stell dir vor: Ich muss sie sogar zur Toilette begleiten. Ich helfe ihnen beim Ausziehen und Zubettgehen. Den Löffel führen sie mit zitternder Hand zum Mund. – Sie tun mir leid, aber was soll man tun? So grausam es klingt – jeder muss zuerst an sich und seine Alten denken. Meine Mutter wird Jonava wohl kaum verlassen. Was auch geschieht – von ihrem Dovid wird sie sich nicht trennen. Während sie sich leise unterhielten und berieten, ob sie ihre Koffer sofort packen oder noch etwas abwarten sollten, um zu sehen, wessen Stärke sich durchsetzen würde, hörte das Bombardement der Einheit in Gaižiūnai nicht einen Moment auf, sondern wurde immer heftiger. Wellen von ohrenbetäubendem Lärm stürzten auf den Ort herab, und die Einwohner wussten nicht, wohin sie vor dem Schrecken fliehen sollten. – Der arme Walery Fischman! – erinnerte sich Mutter plötzlich an den Oberleutnant aus Gomel. – Ob er das wohl überlebt hat? – Wir alle sind arm dran. Wenn die Rote Armee die Deutschen nicht aufhält, müssen wir verschwinden. Es bleibt uns kein anderer Ausweg. Beine in die Hand und los! – Aber wohin? – Dorthin, wo es keine Deutschen gibt. – Vielleicht kommen sie ja doch nicht bis zu uns. Schmulik sagte, die Rote Armee sei die stärkste der Welt. Sie wird jeden Feind aufhalten. Niemand kann sie besiegen. – Ich weiß nicht, was dein kluger Bruder da geredet hat! Vom Militär versteht er jedenfalls nichts! Er erkennt nicht mal den Unterschied zwischen einem Infanteristen und einem Piloten – sagte Vater. Mutter und Vater merkten nicht, wie der Morgen dämmerte. Die Straßen von Jonava, die sonst am Morgen voller Leben waren, lagen verlassen. Die Läden waren mit dicken Vorhängeschlössern verschlossen. Kein Mensch eilte zum Morgengottesdienst in Kirche oder Synagoge. Nur streunende Hunde jagten herrenlose Katzen, die sich in den Hinterhöfen zu verstecken versuchten. Von Zeit zu Zeit rasten Armeefahrzeuge durch die leeren Straßen und brachten verwundete Panzerfahrer aus Gaižiūnai ins Kreiskrankenhaus von Kaunas. – Ich habe das Gefühl, dass ab heute unser ganzes altes Leben zu Ende ist, – sagte mein Vater traurig. – Es scheint, als müsse der Schneider, wenn er überlebt, sich für eine Zeit – oder vielleicht für immer – von seinem Handwerk verabschieden. Die Eltern schwiegen eine Weile und bemühten sich, ihre Verzweiflung und Ratlosigkeit zu verbergen. Abwechselnd traten sie ans Fenster, doch der Blick bot stets dasselbe Bild: eine Leere, durchsetzt mit unvorhersehbaren Gefahren, die niemand benennen konnte. Erst gegen Mittag öffneten einige litauische Läden und Geschäfte wieder. Die jüdischen Händler jedoch blieben aus Angst vor Übergriffen und Pogromen in ihren Wohnungen, die ihnen nun wie Schützengräben erschienen. Ihre Furcht war keineswegs unbegründet. Auf den Straßen tauchten plötzlich Gruppen junger Männer mit weißen Armbinden an den Ärmeln auf – sie ersetzten die bisherigen Polizisten, zu deren Einheit auch Shmulik Dudak gehört hatte. Während sich die deutschen Truppen in Kämpfe außerhalb Jonavas verwickelt hatten, hielten diese jungen Männer sich noch zurück. Sie berührten niemanden, beobachteten jedoch jeden Passanten mit durchdringendem Blick, um anhand seines Aussehens zu entscheiden, ob er dem jüdischen Volk angehörte – jenem Volk, dessen Existenz sie im patriotischen Rausch als Bürde für das gequälte Litauen ansahen, das es ihrer Meinung nach dringend zu befreien galt.
Wladimir Gelfand Am 22. Juni besuchte ich gemeinsam mit Olya und ihren Freundinnen Valya Iaschkowa [?] und Maya Belokopytova eine Aufführung des Maly-Theaters, das gerade in Dnepropetrowsk gastierte. Gespielt wurde die Komödie „Die Wahrheit ist gut, doch das Glück ist besser“ von A. N. Ostrowski. Die Inszenierung war mit berühmten Persönlichkeiten sowie verdienten Künstlern der Union und der Republik besetzt und wurde, trotz der inhaltlichen Schwächen, die typisch für Ostrowskis Frühwerk sind, mit großem Erfolg aufgenommen. In heiterer Stimmung und beeindruckt von der Vorstellung verließen wir den Zuschauerraum des Gorki-Theaters. Auf den Straßen und in den Straßenbahnen herrschte dichtes Gedränge. Die Menschen hingen förmlich an den Trittbrettern der Waggons, sodass es uns kaum gelang, an der richtigen Haltestelle ein- oder auszusteigen. Von Olya erfuhren wir dann die erschütternde Nachricht: Deutschland hatte der Sowjetunion den Krieg erklärt. Es war furchtbar – und völlig unerwartet. Olya wurde umgehend in die Schule gerufen. Da meine Mutter nicht zu Hause war, ging ich mit. In der Schule hatten sich bereits alle Jungen versammelt. Komsomolzen und Nicht-Komsomolzen klebten Fenster ab, gruben Gruben, lärmten – sie waren ganz aufgeregt, wie in einem Ausnahmezustand. Diese ungewohnte Betriebsamkeit erschütterte meinen Zweifel an der Wirklichkeit der Nachrichten. Doch dann begannen sich Menschen um einen Lautsprecher zu versammeln. Auch ich trat näher – und hörte im Radio die Stimme von Herrn Molotow. Jetzt gab es keinen Raum mehr für Zweifel. Die Realität musste akzeptiert werden.
Sergej Berkner Das Leben und der Kampf im Ghetto von Bialystok Es war gegen vier Uhr morgens am 22. Juni. Draußen war es bereits taghell. Deutsche Flugzeuge – unzählige! – und nur wenige sowjetische Maschinen durchpflügten den Himmel mit grellen Lichtblitzen. Bombeneinschläge erschütterten die Umgebung – unser Haus lag nicht weit vom Bahnhof entfernt. Irgendwo war ein Feuer ausgebrochen, dichter schwarzer Rauch stieg auf, der Geruch von Brand lag in der Luft. Alle liefen hinaus in den Hof. Zwei NKWD-Offiziere wohnten über uns. Als sie an meinem Vater vorbeirannten, fragte er sie: „Was ist hier los? Ist das Krieg?“ Mit routinierter Wachsamkeit brachten sie noch hervor: „Wahrscheinlich nur Manöver...“ Man musste etwas unternehmen. Als Wehrpflichtiger ging ich zur Schule und schloss mich dort zahlreichen anderen Schulabgängern an, um gemeinsam zum Einberufungsbüro zu gehen. Doch dort herrschte bereits hektische Betriebsamkeit: Kisten mit Akten und Tresore wurden in Lastwagen verladen – die Evakuierung war in vollem Gange. Einer der Mitarbeiter des Rekrutierungsbüros warf uns einen flüchtigen Blick zu und sagte beruhigend: „Macht euch keine Sorgen, Jungs.“ Dann fügte er nachdenklich hinzu: „Wenn es so weit ist, bekommt ihr eure Einberufungsbescheide.“ Später stellte sich heraus, dass das Wehrkreiskommando – wie auch viele andere sowjetische Einrichtungen – bereits in den ersten beiden Tagen hastig evakuiert worden war. Natürlich erhielt in Bialystok, wie auch in Dutzenden anderer Städte und Bezirke, die schon in den ersten Tagen von der Wehrmacht besetzt worden waren, niemand mehr eine Einberufung.
Esther Markisch Gegen Mittag standen wir bereits in der Tür, als das Telefon läutete. Es war meine Mutter. Als ich den Hörer abnahm, hörte ich nur ein Wort: "Krieg!" Man erwartete den Krieg und man erwartete ihn nicht - man hoffte, dass die "weise Politik Stalins" die Sowjetunion vor einem Zusammenstoß mit Deutschland bewahren würde, und glaubte nicht daran. Und doch war der Ausbruch des Krieges eine ungeheure Überraschung, ein Donnerschlag. Fünf Minuten später ging Markish zum Schriftstellerverband, zum Rekrutierungszentrum der Armee. Und ich ging in das Pionierlager auf dem Lande, wo die Kinder von Schriftstellern ihre Sommerferien verbrachten; unsere Kinder Simon und Ljalja lebten dort.
Salomon Perel 22. Juni 1941. Die Offensive begann im Morgengrauen. Um 5 Uhr sprangen wir aus den Betten, als die ersten Bomben der Deutschen fielen. Ein paar Minuten später erfuhren wir, dass der Krieg ausgebrochen war. Die Deutschen hatten den Nichtangriffspakt gebrochen und einen Angriff auf Russland gestartet. Der sowjetische Erzieher, ein Jude, erschien plötzlich im Schlafzimmer und befahl allen jüdischen Kindern, sich schnell anzuziehen und zu fliehen. Überall dröhnten Lautsprecher. Wir hörten, wie Molotow, der Volkskommissar für Auswärtige Angelegenheiten, einen "inneren Krieg für das Vaterland" ausrief.
Wir sangen davon in unseren sowjetischen patriotischen Liedern, es wurde in den Reden der Parteifunktionäre erwähnt, die unaufhörlich versprachen, den Feind zu vernichten. Doch auf der Flucht bot sich uns ein anderes Bild. Die Straßen und Felder waren mit Toten und Verwundeten übersät. Überall breiteten sich Brände aus, die Luft war erfüllt von giftigem Rauch und süßlichem Leichengeruch. Panik ergriff unsere Gruppe und alle zerstreuten sich. Ich blieb allein zurück und wollte mich nach Norden kämpfen, in Richtung Smorgon, um meinen Bruder Isaac zu erreichen. Eine Welle von Flüchtlingen nahm mich jedoch mit nach Osten und brachte mich in ein kleines Dorf in der Nähe von Minsk. Dort erfuhr ich, dass es unmöglich war, weiter nach Osten zu fliehen, weil die Deutschen die Stadt besetzt hatten. Überall sah ich schreckliche Zeichen der Verwüstung. Der Boden brannte unter dem Hagel von Bomben und Granaten. Dichter Rauch stieg in den Himmel, dann verflüchtigte er sich. Das Pfeifen der tödlichen, mit Sprengstoff gefüllten Metallgranaten wurde immer lauter, je näher sie kamen. Wenn Flugzeuge mit Hakenkreuzen und Kreuzen über uns hinwegflogen, warf ich mich flach auf den Boden, um mich vor ihnen zu schützen, vergrub mich unter Baumwurzeln, um der Druckwelle zu entgehen. Diese Invasion wurde zu Recht als Blitzkrieg bezeichnet. Sie zeichnete sich dadurch aus, dass riesige Panzerkolonnen tief in das feindliche Gebiet vorstießen, ohne Rücksicht auf die Flanken zu nehmen. Ich war 16 Jahre alt.
Geda Zimanenko Im Juni 1941 befand ich mich in einem Sanatorium zur Behandlung eines Magengeschwürs. Die Kinder und der Kindergarten waren bereits evakuiert worden, Mark war in Moskau geblieben und arbeitete. Am Samstag, dem 21. Juni, kehrte ich nach Moskau zurück. Mark holte mich vom Zug ab – ich sah ihm an, dass er müde, aber froh war, mich wiederzusehen. Ich sagte zu ihm: „Marotschka, das ist merkwürdig – ich mache mir Sorgen. Militärangehörige sind sonst höflich und diszipliniert, aber diesmal stiegen sie ohne Fahrkarten ein, stießen die Schaffner beiseite und zwängten sich in die Waggons.“ Ohne zu zögern antwortete er: „Es sind Sommermonate, die Soldaten fahren heim in den Urlaub, und das Bahnsystem ist wie immer überfordert.“ Er sagte das so ruhig und gelassen, dass meine Beunruhigung nachließ. Zu Hause in der Drumlane angekommen, schlug Mark vor: „Heute findet in der Glühlampenfabrik eine offene Parteiversammlung statt. Lass uns hingehen.“ Es war bereits Nachmittag. Die Kinder waren nicht da, wir waren allein zu Hause – ein seltener Moment. Ich tat nichts Besonderes, wir saßen einfach da und sprachen miteinander. Am Abend gingen wir zu der Versammlung. Der Saal war groß. Ein General mit goldenen Schulterklappen hielt einen Vortrag über die internationale Lage. Er erklärte, alles sei in Ordnung, es herrsche Stabilität, es bestehe ein Nichtangriffspakt mit Deutschland, es bestehe kein Grund zur Sorge. Auf die Fragen aus dem Publikum – warum sich deutsche Truppen an der Grenze sammelten, was es mit den Provokationen auf sich habe – antwortete er: „Wir sind mit den Deutschen befreundet, sie liefern uns Ausrüstung, wir geben ihnen Getreide. Ich kenne die Lage sehr genau.“ Zum Schluss sagte er feierlich: „Es wird keinen Krieg auf unserem Boden geben.“ Ich habe diesen Satz den ganzen Krieg hindurch nicht vergessen – er wurde für mich zu einem schwarzen Omen. Beruhigt kehrten wir nach Hause zurück und gingen schlafen. Wir schliefen gut. Am Morgen sagte Mark: „Gedotschka, wir haben kein Brot zu Hause – ich habe vergessen, welches zu kaufen, während du im Sanatorium warst. Ich gehe eben zum Laden.“ – „Geh nur.“ Ich begann, den Boden zu putzen – ich war seit einem Monat nicht mehr zu Hause gewesen, überall lag Staub. Ich stellte das Radio an – es lief Musik. Ich war glücklich, wieder zu Hause zu sein, Mark war bei mir, ich hörte Musik und fühlte mich wohl. Plötzlich wurde die Musik unterbrochen – „Dringende Mitteilung“, gesprochen von Levitan. In diesem Moment kam Mark aus der Bäckerei zurück – ohne Brot, mit verwirrtem Blick: „Gedotschka, ich verstehe nicht, was da los ist. Eine endlose Schlange, alle schweigen, sie kaufen das Brot säckeweise... Ich stand einfach nur da und bin dann gegangen. Wir kommen irgendwie über die Runden.“ Dann wieder das Radio: Molotows Rede: „Heute, am 22. Juni, um 4 Uhr morgens, hat die deutsche Armee ohne Kriegserklärung unsere Grenze überschritten...“ Kaum war die Rede zu Ende, herrschte Lärm im Hausflur, Stimmen und eilige Schritte. Der lange Korridor hallte wider von hektischer Bewegung. Jemand rief und rannte. Wir öffneten die Tür – und da lag ein Flugblatt auf der Schwelle: „Schlagt die Juden – rettet Russland.“ Deshalb waren die Offiziere am Vortag ohne Fahrscheine in den Zug gestiegen: Sie wussten es bereits. Die Festungen wurden bombardiert, Städte angegriffen, Verräter tauchten auf, warfen Flugblätter und hatten keine Angst vor Stalin – sie versteckten sich nicht. Vor dem Krieg hatten wir unsere Herkunft vergessen – wir waren alle Internationalisten. Mark und ich hatten nie erlebt, dass uns jemand daran erinnerte, dass wir Juden waren. Und am ersten Kriegstag erfuhren wir es.
Mischa Lev Eine Kerze brennt in meiner Erinnerung Es war Sonntag, aber ich stand viel früher auf als an Werktagen. Ich musste um zwei Uhr im Institut sein, wo ich eine mündliche Prüfung ablegen musste. Bei der Schulhygieneprüfung halfen keine Ausreden. Der Professor musste genau nach dem Lehrbuch antworten, das er geschrieben hatte. Ich habe seit fünf Uhr morgens gepaukt. Die Frage ist nur, ob ich das eilig erworbene Wissen aus meiner Heimat in der Nähe von Moskau in das Institut mitnehmen werde. In dieser Zeit kann mir noch alles aus dem Kopf schütteln.Auf dem Bahnsteig ist es heute lauter als sonst. Am Sonntag verlassen viele Menschen die Stadt. Die Züge kommen einer nach dem anderen und die Waggons sind überfüllt. Aus dem Radio ertönt Musik. Aber wer kann sie bei all dem Lärm hören? Plötzlich verstummt das Radio, und nach einer kurzen Pause ertönt eine ungewöhnlich angespannte Ansagerstimme: "Alle Radiosender der Sowjetunion sind am Apparat". Und wieder: "Sie sagen..." Wer konnte ahnen, dass wir in einer Minute hören würden: "Hitler hat unsere Grenzen angegriffen". Ich gehe weiter ins Institut, aber ich weiß nicht, warum. Schließlich werde ich morgen zum Einberufungsamt gehen und erklären: "Schickt mich an die Front".
Lena Rosenberg-Edwab Heute ist es ein Jahr her, dass der Krieg begonnen hat. Vor einem Jahr hörten wir aus dem Fenster des Zuges, der von Druskininkai nach Bialystok fuhr (und es nicht schaffte!), das Grollen vom purpurnen Himmel über dem brennenden Grodno, die Explosionen der Bomben, das Grollen der deutschen Bomber. Damals hatte ich nicht die geringste Ahnung, was uns im Krieg drohen würde... Ich glaubte, dass ich bald wieder zu Hause sein würde. Jetzt bin ich weit weg von der Front, ich sehe die Schrecken des Krieges nicht mehr. Aber man hat uns bereits mitgeteilt, dass siebenhunderttausend Menschen vermisst werden, Millionen Tote und Verwundete! Menschen auf Krücken, ohne Arme, ohne Kiefer, mit erfrorenen Beinen, entstellten Gesichtern, verstümmelten Körpern... Ehefrauen ohne Ehemänner, Mütter ohne Söhne... Jeden Tag trauern Kinder um ihre toten Väter und Brüder. In unserer Klasse haben zwei Mädchen ihre Väter verloren. Vitaly - sein neunzehnjähriger Bruder. Es gibt so viele Waisenkinder in der Sowjetunion und in der Welt im Allgemeinen. In den Zeitungen wird nicht darüber geschrieben, es werden keine Lieder darüber geschrieben, denn wir müssen unseren Kampfgeist stärken und die Idee der Freiheit entwickeln. Aber die Situation ist tragisch: Es gibt immer noch keine Nachrichten von der Westfront. Die Hoffnungen auf Frühling und Sommer haben sich nicht erfüllt. Stalin hat in seiner Rede gesagt, dass der Krieg 1942 zu Ende sein soll. Ist das wirklich möglich? Eine Krankenschwester bandagiert einen Verwundeten an der Kalinin-Front. Juli 1942 |
russisch