РАССКАЗЫ НЕМЕЦКИХ СОЛДАТ О ВОЙНЕ С РУССКИМИ. МНЕНИЯ НЕМЦЕВ О РУССКИХ СОЛДАТАХ ВО ВРЕМЯ ВТОРОЙ МИРОВОЙ ВОЙНЫ |
||
12.08.2021 | ||
Немецкая открытка и тетрадь, изъятые при аресте военнопленных Меня призвали на военную службу. В боях под Ревелем 20 августа пал за свое отечество Ферди Валбрекер. Последнее воскресенье сентября мы Ганс и я - провели в Аахене. Было очень приятно увиден, немцев: немецких мужчин, женщин и немецких девушек. Раньше, когда мы только прибыли в Бельгию, разница мне не бросилась в глаза… Чтобы действительно полюбить свою родину, нужно сначала побыть вдали от нее. 1941 год. Октябрь. 10. 10. 41. Я в карауле. Сегодня переводили в действующую армию. Утром читали список. Почти исключительно люди из строительных батальонов. Из июльских новобранцев — только несколько минометчиков. Что поделаешь? Я могу лишь ждать. Но в следующий раз, вероятно, и меня коснется. Зачем мне проситься добровольно? Я знаю, что там будет труднее выполнять свой долг, гораздо труднее, но все же… 14. 10. 41. Вторник. В воскресенье из 1 взвода отбирали пулеметчиков. Среди них был я. Мы должны были проглотить 20 пилюль хинина; проверялась годность к службе в тропических условиях. В понедельник получил ответ: годен. Но я слышал, что отправка отменена. Почему? Сегодня у нас был смотр. Его проводил наш командир роты. Все это только театральное представление. Как можно было заранее предвидеть, все сошло хорошо. Отпуск в Люттих на 18-19.10 устроен. 22. 10. 41. Отпуск уже миновал. Хорошо было. Военного священника мы еще застали. При богослужении я ему прислуживал. После обеда он показывал нам Люттих. День был приятный. Я чувствовал себя опять среди людей. Ганс, Гюнтер и Клаус уехали. Кто знает, увидимся ли мы. Дома от моего брата уже много недель (7-9) нет вестей. После того как я получил известие о смерти Ферди Вальбрекера, у меня такое чувство, как будто и мой браг тоже будет убит. Да предохранит от этого Господь Бог, ради моих родителей, особенно ради матери. Вернер Кунце и Косман убиты. Об Африке ничего больше не слышно. Написал Фриде Грислам (отношение к правительству и к народу; солдат и женщина в настоящее время). 1941 год. Ноябрь. 20. 11. 41. Пять дней в Элтфенборне миновали. Служба была там очень легкая. Кроме стрельбы взводом, мы, практически, ничего не делали. Но мы были в Германии, и это было приятно. В Элтфенборне я посетил священника. То, как держатся немцы в бывшем Эйфен-Мальмеди, можно понять; мы ожидали другую Германию. Не такую антихристианскую. Но там имеются и валлонские деревни, и не мало. Во время стрельб кто-то разжег костер. Когда так стоишь и смотришь на пламя, то всплывают старые воспоминания. Как это было раньше. Для меня ничего лучшего не могло бы сейчас быть, чем отправиться с несколькими парнями в путь, но… П… тоже писал о потере времени; теперь, когда мы в расцвете своих сил и хотим их использовать. Над чем бы только не потрудились? Какие задачи ожидают нас! Говорят, опять формируются два маршевых батальона. Из дому известие: Вилли Вальбрекер тоже убит. Мы тоже принесли свою жертву. Вилли четвертый. Я спрашиваю: кто следующий? 26.11. 41. Вилли Шефтер в лазарете. Это был настоящий товарищ. Все чаще мне приходит в голову мысль, что я бесцельно теряю здесь свое время. Я колеблюсь, кем хочу быть: Африка; техническая профессия; или же священником только для Бога. Товарищеских отношений у нас в комнате не найти. Я хотел бы скорее попасть на фронт. Это будет хорошо для меня. 25. 11. 41. Вчера утром неожиданно для всех пришел приказ об отправке. Теперь никто не хотел этому верить, когда нас собрали. Но это так. День прошел в обмундировке. Наконец пришло то, чего я ожидал, и я твердо верю, что еще придет. Наступает более трудное, но лучшее (если это подходящее выражение) время. Теперь предстоит показать: мужчина ты или трус. Я надеюсь, что это переживание будет для меня приобретением на всю жизнь; я стану более зрелым. Об общем воодушевлении, которое сказалось в пьянстве, писать не хочу; его не хватит надолго. 1941 год. Декабрь. 8. 12. 41. На этой неделе я написал разные вещи, и можно было бы еще много писать. Об общем воодушевлении, о долге в настоящий момент и т. д. Дюссельдорф! Для тебя это не хорошо. Нет! В среду была здесь и Магдалина (в прошлое воскресенье здесь были мои родители). Гестапо сделало обыск и забрало мои письма и другие вещи. Комментарии излишни. В воскресенье я получу отпуск и узнаю об этом еще. От меня они пошли к Дилеру и забрали там много вещей. Вправе ли они, ведь мы живем в Германии; Дилер был забран в…, а оттуда отправлен в Дортмунд, где он находится в предварительном заключении. До воскресенья они еще сидели. Иоган тоже там. Считаю, что там сидит человек 60-100. 12.12. 41. Пятница. Со среды мы в пути. Говорят, что мы 13.12. будем в Инстербурге, а 15.12 - по ту сторону границы. Америка тоже вступила в войну. Здесь в вагоне тесно. Попадем ли мы на Южный фронт, теперь, пожалуй, сомнительно. Относительно Гестапо я был у нашего капитана; он обещал мне полную поддержку. Я составил письмо, но тут еще некоторые мелочи, посмотрим. Где-то мы будем на Рождество. 13.12. 41. Суббота. Письмо в Гестапо написал. Капитан, вероятно, подпишет ходатайство. Чего еще желать. Я изложил все по-деловому. Успех сомнителен. Мы в Инстербурге. Вост. Пруссия почти вся позади. Не брился я с понедельника. «Небритый и вдали от родины». Товарищеских отношений все еще не встречал. Надеюсь, что на фронте в этом отношении лучше; иначе это было бы для меня большим разочарованием. 16. 12. 41. Вторник. Литва, Латвия - позади. Мы в Эстонии. В у нас была длительная остановка. Я был в городе. Ничего интересного. Рига была уже лучше. К сожалению, мы не могли попасть в город. У нас в вагоне настроение ужасное! Вчера подрались двое; сегодня опять двое. Товарищеские отношения здесь - иллюзия, утопия. Литва - ровная страна, широко простирается перед нашим взором. Бедная эта страна. Повсюду деревянные хижины (домами их нельзя назвать), крытые соломой. Внутри маленькие и тесные. Латвия не такая ровная. Одна часть гористая, покрытая лесом. Дома даже в деревнях здесь лучше, выглядят уютнее. В Эстонии тоже много леса и холмов. Население здесь очень симпатичное. Языка совершенно не понять. Здесь тоже всего мало. Водки нет. Продовольственные карточки. В Риге, говорят, расстреляли 10 000 евреев (немецких евреев). Комментарии излишни. За грабеж расстреляли трех человек, я это поддерживаю, как бы это ни было сурово. Чтобы это не распространилось, необходимо решительное вмешательство. Это ошибка: во вторник мы еще не были в Эстонии (18.12.) 18.12. 41. В России. Эстонию проехали очень быстро. Россия - ровная бесконечная страна. Тундра. Получили патроны. Мы ехали по следующему маршруту: Рига - Валк (Эстония) - Россия; в Псков. Псков, говорят, третий по красоте город России. Я читаю Шекспира: «Венецианский купец» и «Гамлет». Мы находимся в 10 км. от Пскова и, вероятно, долго здесь пробудем. Шекспир мне нравится. 19.12. 41. Мы все еще под Псковом. Дело в том, что русские сильно повредили железнодорожное хозяйство и здесь мало паровозов. Я дал нескольким русским хлеба. Как благодарны были эти бедные люди. С ними обращаются хуже, чем со скотом. Из 5000 русских осталось приблизительно 1000. Это позор. Что сказали бы Двингоф, Этиггофер, если бы они узнали это? Затем я «посетил» одного крестьянина. Когда я дал ему папиросу, он был счастлив. Я посмотрел кухню. Беднота! Меня угостили огурцами и хлебом. Я оставил им пачку папирос. Из языка не понятно ни слова, кроме: «Сталин», «коммунист», «большевик». Кольцо вокруг Петербурга несколько дней тому назад прорвано русскими. Русские прорвались на 40 км. Против танков… ничего не могли сделать. Русские здесь чрезвычайно сильны. Замкнуто ли кольцо со стороны озера, это сомнительно. Наших войск там слишком мало. Когда падет Ленинград? Война! Когда придет ей конец? 21. 12. 41. Сегодня воскресенье. Это ни в чем не заметно. Поездка кончилась. В Гатчине (балтийской) нас выгрузили. Население осаждало наши вагоны, просили хлеба и т. п. Это хорошо, когда можешь доставить радость ребенку, женщине или мужчине. Но их слишком много. Мы находимся в 6 км. от вокзала. В одной комнате с 4 широкими кроватями нас 16 человек; на каждую кровать - 3 человека, а остальные четыре..? О последних днях в вагоне не хочу ничего писать. От солдатской дружбы - ни следа. В одном лагере для пленных, говорят, в течение одной ночи умерло больше 100 пленных. 22. 12. 41. Наша квартира хороша. Хозяйка (финка) очень любезна, но бедна. Мы даем ей довольно много. Ведь лучше давать, чем брать. 24. 12. 41. Сегодня сочельник… В Гатчине большая часть церквей разрушена немецкими летчиками, а не красными. На дворце еще и сейчас стоит крест. (Бра)ухич ушел в отставку, или его отставили. Что это означает? 27. 12. 41. Рождество прошло. На самом деле это были очень, очень грустные дни, настоящего рождественского настроения не могло быть. Говорят, что 1 дивизия, так как она участвовала в очень тяжелых боях, будет отправлена на юг Франции. Мы поэтому попадем, вероятно, в 12 дивизию. Я надеюсь на это. Другие хотели бы тоже попасть на юг Франции. Сегодня мы видели семь вагонов с солдатами, которые прибыли из кольца под Ленинградом. Эти солдаты выглядели ужасно. Таких картин в кинохронике не видно. Здесь постепенно становится холодно. 20 градусов. Написал кое-что о солдатской жизни. Я много думаю о Дилере, Иоганне и вещах, связанных с ними. 30. 12. 41. Сегодня или завтра нас отправляют, и притом в 1 дивизию… Что-то там будет с Дилером, Иоганном и другими… 1942 год. Январь. 03. 01. 42. Наступил Новый год. Окончится ли война в 1942 году? 31.12.41 г. мы выступили из Гатчины. Когда мы прошли 15-20 км, подъехали два автобуса и один грузовик, которые сразу же доставили 60 чел. в 1 дивизию. Среди этих 60-ти были также я, Вунтен и Цуйцинга. В дивизии нас сразу же распределили по полкам; мы трое попали в 1 полк. В тот же вечер нас направили в 3 батальон, где мы провели ночь в холодном, как лед, блиндаже. Это было новогодним подарком. Затем нас распределили по ротам. Вунтен и я попали в 10 роту. Мы сдали на кухню свои продукты и «потопали» к роте, которая в течение пяти дней была на отдыхе и как раз 1.1.42. вечером возвращалась на передовую. И вот мы находимся в блиндаже. 6-7 часов в день стоим на посту. В остальное время лежим или едим. Жизнь, недостойная человека. Мы находимся здесь между Ленинградом и Шлиссельбургом, у Невы, там, где она делает резкий изгиб. Переправа все еще в русских руках. Мы находимся влево от нее. Блиндаж сносный (по сравнению с другими). Здесь спокойно. Изредка стреляют минометы. Вчера вечером был убит один человек. Сегодня во втором взводе убит один. Наша жизнь находится в руках Бога. 10 дней мы должны оставаться на передовой, а затем - 5 дней отдыха. Рота насчитывает 40-50 чел. От дивизии (15000) осталось в живых только 3000. Кольцо вокруг Ленинграда не сомкнуто (пропаганда). Питание очень хорошее. 04. 01. 42. Выглядишь как свинья. Это не слишком сильно сказано. Умываться нельзя. И вот, в таком виде кушать. Я пишу так не для того, чтобы жаловаться. Это просто должно быть зафиксировано. Вчера мы принесли убитого - «Мы не несем клада, мы несем мертвеца». Остальные не обращают на это внимания. Это оттого, что видишь слишком много мертвых. Дружба! Придет ли она еще? Не знаю. Или я еще не освоился с новой обстановкой? Иоганн и Дилер, что это может быть? Часто приходишь в бешенство, когда думаешь об этой подлости. Если затем подумаешь, что находишься здесь на фронте, то возникают вопросы, на которые хотелось бы получить ответ. Но существует разница между правительством и народом. В этом - единственное решение. 07. 01. 42. Вчера прибывало еще пополнение из 4 маршевой роты. Ходят разговоры, что нас в ближайшие дни сменят!?! «Товарищи» поют часто красивую песню: «Хайль Гитлер, хайль Гитлер. Они поют эту песню на мелодию «Тетка Гедвига, тетка Гедвига, машина не шьет»… Комментарии излишни. В нашем отделении имеется один солдат. Он католик. Ему 35 лет. Крестьянин (6 коров, одна лошадь). Он из Альтенбурга; от Буршайда 2,5 часа ходьбы. Может быть, его можно будет как-то использовать для группы, или..? (?). 1. 42 Вчера шел разговор, что мы отсюда уходим. Обоз будто бы уже погрузили. Все верят в это. Я тоже считаю, что это правда. Я называю это большим свинством. «Товарищи» радуются. Я понимаю тех, которые с самого начала здесь. Но мы, которые только что прибыли, и уже обратно; это прямо скандал. Но мы ничего не можем в этом изменить. Куда отправляют, никто не знает. В Кенигсберг? В Финляндию, ходить на лыжах? 13. 1. 42. Мы на отдыхе. Если это можно назвать отдыхом. Во всяком случае, лучше, чем на передовой. Насчет смены: за Мгой, где находится обоз, строится новая позиция. 18. 1. 42. Мы снова на десять дней на передовой. На этот раз на правой позиции (южной). Мы должны выставлять несколько больше постов. Блиндаж маленький, холодный. Разговоры действительно были попусту. Наверное, это продлится долго. Но мы полагаем, что весной при наступлении нас не будет здесь, так как тогда мы пропали, говорят все. С дружбой получается смешно. Иногда бываешь доволен, а иной раз опять самый нетоварищеский и эгоистичный поступок, какой только может быть. В ближайшее время опять буду собирать папиросы, так как товарищи действительно не заслуживают, чтобы им всегда дарить папиросы. 30. 1. 42. Лишь сегодня у меня нашлось время писать дальше. Вместо десяти дней получилось тринадцать, но в блиндаже было довольно хорошо… В течение этого времени я одни раз брился и «мылся» в крышке с водой (1/4 литра). Фон Лееб тоже ушел, или его отстранили. Рейхенау умер. Неизвестно, как это надо понимать. Я тоже не против того, чтобы попасть в Германию. 1942 год. Февраль. 02. 02. 42. Два дня отдыха очень скоро кончились. Еще в воскресенье, 31.1, пришел приказ. В 18 часов мы вышли и опять обратно. Мы должны были быть здесь лишь на следующее утро, в 6 часов. Ночью сменили белье и «умывались». Мы находимся дальше на восток от старой позиции. Снова у Невы. Участок спокойнее и лучше. Блиндажи все довольно удобные. Рота занимала 1800 метров (вероятно - длина участка обороны - прим. ред.). В нашем отделении 4 человека. Мы выставляем на ночь одного человека. Это было бы ничего, если бы нас днем не занимали слишком много другими делами (таскание боеприпасов). Говорят, мы останемся здесь до наступления? Мы не получаем окопного пайка. Это неправильно. 15. 2. 42. Я опять в другом отделении. Завтра мы переходим в другое место. Эрвин Шульц был ранен 7.2 осколком мины. Из-за этого мы вынуждены стоять на посту втроем. Это многовато, но другие отделения стоят все столько же. Так что нужно быть довольным. Здесь еще все спокойно. Я радуюсь каждому письму из дому. Об Иоганне и Дилере я теперь знаю наконец… Кончаю. Молитву нельзя забывать. Я буду рад тому времени, когда я буду свободен от военной службы и смогу жить так, как я хочу - не так, как все другие. Да здравствует Москва! Рот фронт! 22. 2. 42. Мы все еще на той же позиции. Стало снова холоднее. Почтой я доволен. Гестапо была у нас. Они хотели узнать, адрес. Надеюсь, что я скоро услышу что-нибудь об этом. 27. 2. 42. Сегодня мне исполняется 19 лет. Ефрейтор Шиллер прибыл из Мги. Ранение было не страшное, оно было причинено не русскими, а Домераком. Я уже сейчас радуюсь тому дню, когда я смогу начать работать, свободный от военной службы. Унтер-офицер Ридель, кажется, большая свинья. О Гестапо еще ничего не слышно. Если бы как-нибудь несколько дней совсем ничего не слышать из всего того, что так противно. 1942 год. Март. 09. 03. 42. Снова прошло несколько дней. Было бы хорошо выспаться несколько ночей. Пищи мне не хватает - слишком мало хлеба. Ходят дикие разговоры о Вене, Кобленде и др. 12. 03. 42. С 9.30 до 10 час было проведено приблизительно 100-200 выстрелов на винтовку, по 600-1000 выстрелов на пулемет; кроме того, была выпущена масса осветительных ракет. После 10 час - тишина. Днем мы не должны были показываться. Это было проделано на участке от переправы до Шлиссельбурга (15 км.) Командование хотело привлечь таким путем перебежчиков или вызвать высылку разведотряда, так как нужны были пленные, чтобы получить показания. В ночь с 9.3. на 10.3. на левом крыле нашей роты пришел человек - перебежчик или нет, в этом мнения очевидцев расходятся. Он многое рассказал: позиции защищены плохо, кушать нечего, командир роты будто бы еврей и т. п. Правда ли это - сомнительно. Сколько русских попало в наши руки на указанном участке, я не знаю. Было еще сказано, что если мы не получим пленных, то придется выслать через Неву разведотряд, который, можно сказать, является командой смертников. Добровольцы, вперед! Нужно привести пленных! О Гестапо еще ничего не слыхал. 20. 3. 42 В 20-30 нас погрузили и перевезли на грузовиках в Шапки (немного дальше). 21. 3. 42 Разведотряд в лесу. 24. 3. 42 Около 3 часов. Приказ: приготовиться. Теперь в качестве резерва батальона сидим в блиндажах, в которых «солнце светит». Хуже всего - артиллерийский огонь. 10 рота - потери 9 чел. 10, 11, 12 роты- потери 60 чел. 9 рота - потери 40%. Наша позиция — омега (возможно, Мга — прим. сост.}. Питание - лучше. Пасха. Что будет на Пасху? Перевел: шехн. интендант I ранга - Зиндер. В развитие темы и в дополнение к статье Елены Сенявской , размещенной на сайте 10 мая 2012 г., предлагаем вниманию читателей новую статью того же автора, опубликованную в журнале На завершающем этапе Великой Отечественной войны, освободив оккупированную немцами и их сателлитами советскую территорию и преследуя отступающего противника, Красная армия перешла государственную границу СССР. С этого момента начался ее победоносный путь по странам Европы – и тем, которые шесть лет томились под фашистской оккупацией, и тем, кто выступал в этой войне союзником III Рейха, и по территории самой гитлеровской Германии. В ходе этого продвижения на Запад и неизбежных разнообразных контактов с местным населением, советские военнослужащие, никогда ранее не бывавшие за пределами собственной страны, получили немало новых, весьма противоречивых впечатлений о представителях других народов и культур, из которых в дальнейшем складывались этнопсихологические стереотипы восприятия ими европейцев. Среди этих впечатлений важнейшее место занимал образ европейских женщин. Упоминания, а то и подробные рассказы о них встречаются в письмах и дневниках, на страницах воспоминаний многих участников войны, где чаще всего чередуются лиричные и циничные оценки и интонации.
Другой советский офицер, подполковник ВВС Федор Смольников 17 сентября 1944 г. записал в своем дневнике впечатления о Бухаресте: «Гостиница Амбасадор, ресторан, нижний этаж. Я вижу, как гуляет праздная публика, ей нечего делать, она выжидает. На меня смотрят как на редкость. «Русский офицер!!!» Я очень скромно одет, больше, чем скромно. Пусть. Мы все равно будем в Будапеште. Это так же верно, как то, что я в Бухаресте. Первоклассный ресторан. Публика разодета, красивейшие румынки лезут глазами вызывающе {Здесь и далее выделено автором статьи} . Ночуем в первоклассной гостинице. Бурлит столичная улица. Музыки нет, публика ждет. Столица, черт ее возьми! Не буду поддаваться рекламе…» В Венгрии советская армия столкнулась не только с вооруженным сопротивлением, но и с коварными ударами в спину со стороны населения, когда «убивали по хуторам пьяных и отставших одиночек» и топили в силосных ямах. Однако «женщины, не столь развращенные, как румынки, уступали с постыдной легкостью… Немножко любви, немножко беспутства, а больше всего, конечно, помог страх». Приводя слова одного венгерского адвоката «Очень хорошо, что русские так любят детей. Очень плохо, что они так любят женщин», Борис Слуцкий комментирует: «Он не учитывал, что женщины-венгерки тоже любили русских, что наряду с темным страхом, раздвигавшим колени матрон и матерей семейств, были ласковость девушек и отчаянная нежность солдаток, отдававшихся убийцам своих мужей» . Григорий Чухрай в своих воспоминаниях описывал такой случай в Венгрии. Его часть расквартировалась в одном местечке. Хозяева дома, где расположился он сам с бойцами, во время застолья «под действием русской водки расслабились и признались, что прячут на чердаке свою дочку». Советские офицеры возмутились: «За кого вы нас принимаете? Мы не фашисты!». «Хозяева устыдились, и вскоре за столом появилась сухощавая девица, по имени Марийка, которая жадно принялась за еду. Потом, освоившись, она стала кокетничать и даже задавать нам вопросы… К концу ужина все были настроены доброжелательно и пили за «боротшаз» (дружбу). Марийка поняла этот тост уж слишком прямолинейно. Когда мы легли спать, она появилась в моей комнате в одной нижней рубашке. Я как советский офицер сразу сообразил: готовится провокация. «Они рассчитывают, что я соблазнюсь на прелести Марийки, и поднимут шум. Но я не поддамся на провокацию», - подумал я. Да и прелести Марийки меня не прельщали - я указал ей на дверь. На следующее утро хозяйка, ставя на стол еду, грохотала посудой. «Нервничает. Не удалась провокация!» - подумал я. Этой мыслью я поделился с нашим переводчиком венгром. Он расхохотался. Никакая это не провокация! Тебе выразили дружеское расположение, а ты им пренебрег. Теперь тебя в этом доме за человека не считают. Тебе надо переходить на другую квартиру! А зачем они прятали дочь на чердаке? Они боялись насилия. У нас принято, что девушка, прежде чем войти в брак, с одобрения родителей может испытать близость со многими мужчинами. У нас говорят: кошку в завязанном мешке не покупают...» У молодых, физически здоровых мужчин была естественная тяга к женщинам. Но легкость европейских нравов кого-то из советских бойцов развращала, а кого-то, напротив, убеждала в том, что отношения не должны сводиться к простой физиологии. Сержант Александр Родин записал свои впечатления о посещении – из любопытства! – публичного дома в Будапеште, где его часть стояла какое-то время после окончания войны: «…После ухода возникло отвратительное, постыдное ощущение лжи и фальши, из головы не шла картина явного, откровенного притворства женщины... Интересно, что подобный неприятный осадок от посещения публичного дома остался не только у меня, юнца, воспитанного к тому же на принципах типа «не давать поцелуя без любви, но и у большинства наших солдат, с кем приходилось беседовать... Примерно в те же дни мне пришлось беседовать с одной красивенькой мадьяркой (она откуда-то знала русский язык). На ее вопрос, понравилось ли мне в Будапеште, я ответил, что понравилось, только вот смущают публичные дома. «Но – почему?» - спросила девушка. Потому что это противоестественно, дико, - объяснял я: - женщина берет деньги и следом за этим, тут же начинает «любить!» Девушка подумала какое-то время, потом согласно кивнула и сказала: «Ты прав: брать деньги вперёд некрасиво»…» Иные впечатления оставила о себе Польша. По свидетельству поэта Давида Самойлова, «...в Польше держали нас в строгости. Из расположения улизнуть было сложно. А шалости сурово наказывались». И приводит впечатления от этой страны, где единственным позитивным моментом выступала красота польских женщин. «Не могу сказать, что Польша сильно понравилась нам, - писал он. - Тогда в ней не встречалось мне ничего шляхетского и рыцарского. Напротив, все было мещанским, хуторянским - и понятия, и интересы. Да и на нас в восточной Польше смотрели настороженно и полувраждебно, стараясь содрать с освободителей что только возможно. Впрочем, женщины были утешительно красивы и кокетливы, они пленяли нас обхождением, воркующей речью, где все вдруг становилось понятно, и сами пленялись порой грубоватой мужской силой или солдатским мундиром. И бледные отощавшие их прежние поклонники, скрипя зубами, до времени уходили в тень...». Но не все оценки польских женщин выглядели столь романтично. 22 октября 1944 г. младший лейтенант Владимир Гельфанд записал в своем дневнике: «Вдали вырисовывался оставленный мною город с польским названием [Владов], с красивыми полячками, гордыми до омерзения . … Мне рассказывали о польских женщинах: те заманивали наших бойцов и офицеров в свои объятья, и когда доходило до постели, отрезали половые члены бритвой, душили руками за горло, царапали глаза. Безумные, дикие, безобразные самки! С ними надо быть осторожней и не увлекаться их красотой. А полячки красивы, мерзавки». Впрочем, есть в его записях и иные настроения. 24 октября он фиксирует такую встречу: «Сегодня спутницами мне к одному из сел оказались красивые полячки-девушки. Они жаловались на отсутствие парней в Польше. Тоже называли меня «паном», но были неприкосновенны. Я одну из них похлопал по плечу нежно, в ответ на ее замечание о мужчинах, и утешил мыслью об открытой для нее дороге в Россию - там де много мужчин. Она поспешила отойти в сторону, а на мои слова ответила, что и здесь мужчины для нее найдутся. Попрощались пожатием руки. Так мы и не договорились, а славные девушки, хоть и полечки». Еще через месяц, 22 ноября, он записал свои впечатления о первом встретившемся ему крупном польском городе Минске-Мазовецком, и среди описания архитектурных красот и поразившего его количества велосипедов у всех категорий населения особое место уделяет горожанкам: «Шумная праздная толпа, женщины, как одна, в белых специальных шляпах, видимо от ветра надеваемых, которые делают их похожими на сорок и удивляют своей новизной . Мужчины в треугольных шапках, в шляпах, - толстые, аккуратные, пустые. Сколько их! … Крашеные губки, подведенные брови, жеманство, чрезмерная деликатность . Как это не похоже на естественную жизнь человечью. Кажется, что люди сами живут и движутся специально лишь ради того, чтобы на них посмотрели другие, и все исчезнут, когда из города уйдет последний зритель…» Не только польские горожанки, но и селянки оставляли о себе сильное, хотя и противоречивое впечатление. «Поражало жизнелюбие поляков, переживших ужасы войны и немецкой оккупации, - вспоминал Александр Родин. – Воскресный день в польском селе. Красивые, элегантные, в шелковых платьях и чулках женщины-польки, которые в будни – обычные крестьянки, сгребают навоз, босые, неутомимо работают по хозяйству. Пожилые женщины тоже выглядят свежо и молодо. Хотя есть и черные рамки вокруг глаз… » Далее он цитирует свою дневниковую запись от 5 ноября 1944 г.: «Воскресенье, жители все разодеты. Собираются друг к другу в гости. Мужчины в фетровых шляпах, галстуках, джемперах. Женщины в шелковых платьях, ярких, неношеных чулках. Розовощекие девушки – «паненки». Красиво завитые белокурые прически… Солдаты в углу хаты тоже оживлены. Но кто чуткий, заметит, что это – болезненное оживление. Все повышено громко смеются, чтобы показать, что это им нипочем, даже ничуть не задевает и не завидно ничуть. А что мы, хуже их? Черт ее знает, какое это счастье – мирная жизнь! Ведь совсем не видел ее на гражданке!» Его однополчанин сержант Николай Нестеров в тот же день записал в своем дневнике: «Сегодня выходной, поляки, красиво одетые, собираются в одной хате и сидят парочками. Даже как-то не по себе становится. Разве я не сумел бы посидеть так?..» Куда беспощаднее в своей оценке «европейских нравов», напоминающих «пир во время чумы», военнослужащая Галина Ярцева. 24 февраля 1945 г. она писала с фронта подруге: «…Если б была возможность, можно б было выслать чудесные посылки их трофейных вещей. Есть кое-что. Это бы нашим разутым и раздетым. Какие города я видела, каких мужчин и женщин. И глядя на них, тобой овладевает такое зло, такая ненависть! Гуляют, любят, живут, а их идешь и освобождаешь. Они же смеются над русскими - "Швайн!" Да, да! Сволочи... Не люблю никого, кроме СССР, кроме тех народов, кои живут у нас. Не верю ни в какие дружбы с поляками и прочими литовцами...». В Австрии, куда советские войска ворвались весной 1945 г., они столкнулись с «повальной капитуляцией»: «Целые деревни оглавлялись белыми тряпками. Пожилые женщины поднимали кверху руки при встрече с человеком в красноармейской форме». Именно здесь, по словам Б.Слуцкого, солдаты «дорвались до белобрысых баб». При этом «австрийки не оказались чрезмерно неподатливыми. Подавляющее большинство крестьянских девушек выходило замуж «испорченными». Солдаты-отпускники чувствовали себя, как у Христа за пазухой. В Вене наш гид, банковский чиновник, удивлялся настойчивости и нетерпеливости русских. Он полагал, что галантности достаточно, чтобы добиться у венки всего, чего хочется». То есть дело было не только в страхе, но и в неких особенностях национального менталитета и традиционного поведения. И вот наконец Германия. И женщины врага - матери, жены, дочери, сестры тех, кто с 1941-го по 1944-й год глумился над гражданским населением на оккупированной территории СССР. Какими же увидели их советские военнослужащие? Внешний вид немок, идущих в толпе беженцев, описан в дневнике Владимира Богомолова: «Женщины - старые и молодые - в шляпках, в платках тюрбаном и просто навесом, как у наших баб, в нарядных пальто с меховыми воротниками и в трепаной, непонятного покроя одежде. Многие женщины идут в темных очках, чтобы не щуриться от яркого майского солнца и тем предохранить лицо от морщин ...» Лев Копелев вспоминал о встрече в Алленштайне с эвакуированными берлинками: «На тротуаре две женщины. Замысловатые шляпки, у одной даже с вуалью. Добротные пальто, и сами гладкие, холеные». И приводил солдатские комментарии в их адрес: «курицы», «индюшки», «вот бы такую гладкую…» Как же вели себя немки при встрече с советскими войсками? В донесении зам. начальника Главного Политического управления Красной Армии Шикина в ЦК ВКП(б) Г.Ф.Александрову от 30 апреля 1945 г. об отношении гражданского населения Берлина к личному составу войск Красной Армии говорилось: «Как только наши части занимают тот или иной район города, жители начинают постепенно выходить на улицы, почти все они имеют на рукавах белые повязки. При встрече с нашими военнослужащими многие женщины поднимают руки вверх, плачут и трясутся от страха, но как только убеждаются в том, что бойцы и офицеры Красной Армии совсем не те, как им рисовала их фашистская пропаганда, этот страх быстро проходит, все больше и больше населения выходит на улицы и предлагает свои услуги, всячески стараясь подчеркнуть свое лояльное отношение к Красной Армии». Наибольшее впечатление на победителей произвела покорность и расчетливость немок. В этой связи стоит привести рассказ минометчика Н.А.Орлова, потрясенного поведением немок в 1945 г.: «Никто в минбате не убивал гражданских немцев. Наш особист был «германофил». Если бы такое случилось, то реакция карательных органов на подобный эксцесс была бы быстрой. По поводу насилия над немецкими женщинами. Мне кажется, что некоторые, рассказывая о таком явлении, немного «сгущают краски». У меня на памяти пример другого рода. Зашли в какой-то немецкий город, разместились в домах. Появляется «фрау», лет 45-ти и спрашивает «гера коменданта». Привели ее к Марченко. Она заявляет, что является ответственной по кварталу, и собрала 20 немецких женщин для сексуального (!!!) обслуживания русских солдат. Марченко немецкий язык понимал, а стоявшему рядом со мной замполиту Долгобородову я перевел смысл сказанного немкой. Реакция наших офицеров была гневной и матерной. Немку прогнали, вместе с ее готовым к обслуживанию «отрядом». Вообще немецкая покорность нас ошеломила. Ждали от немцев партизанской войны, диверсий. Но для этой нации порядок – «Орднунг» - превыше всего. Если ты победитель – то они «на задних лапках», причем осознанно и не по принуждению. Вот такая психология...». Аналогичный случай приводит в своих военных записках Давид Самойлов: «В Арендсфельде, где мы только что расположились, явилась небольшая толпа женщин с детьми. Ими предводительствовала огромная усатая немка лет пятидесяти - фрау Фридрих. Она заявила, что является представительницей мирного населения и просит зарегистрировать оставшихся жителей. Мы ответили, что это можно будет сделать, как только появится комендатура. Это невозможно, - сказала фрау Фридрих. - Здесь женщины и дети. Их надо зарегистрировать. Мирное население воплем и слезами подтвердило ее слова. Не зная, как поступить, я предложил им занять подвал дома, где мы разместились. И они успокоенные спустились в подвал и стали там размещаться в ожидании властей. Герр комиссар, - благодушно сказала мне фрау Фридрих (я носил кожаную куртку). - Мы понимаем, что у солдат есть маленькие потребности. Они готовы, - продолжала фрау Фридрих, - выделить им нескольких женщин помоложе для… Я не стал продолжать разговор с фрау Фридрих». После общения с жительницами Берлина 2 мая 1945 г. Владимир Богомолов записал в дневнике: «Входим в один из уцелевших домов. Все тихо, мертво. Стучим, просим открыть. Слышно, что в коридоре шепчутся, глухо и взволнованно переговариваются. Наконец дверь открывается. Сбившиеся в тесную группу женщины без возраста испуганно, низко и угодливо кланяются. Немецкие женщины нас боятся, им говорили, что советские солдаты, особенно азиаты, будут их насиловать и убивать... Страх и ненависть на их лицах. Но иногда кажется, что им нравится быть побежденными, - настолько предупредительно их поведение, так умильны их улыбки и сладки слова. В эти дни в ходу рассказы о том, как наш солдат зашел в немецкую квартиру, попросил напиться, а немка, едва его завидела, легла на диван и сняла трико». «Все немки развратны. Они ничего не имеют против того, чтобы с ними спали» , - такое мнение бытовало в советских войсках и подкреплялось не только многими наглядными примерами, но и их неприятными последствиями, которые вскоре обнаружили военные медики. Директива Военного Совета 1-го Белорусского фронта № 00343/Ш от 15 апреля 1945 г. гласила: «За время пребывания войск на территории противника резко возросли случаи венерических заболеваний среди военнослужащих. Изучение причин такого положения показывает, что среди немцев широко распространены венерические заболевания. Немцы перед отступлением, а также сейчас, на занятой нами территории, стали на путь искусственного заражения сифилисом и триппером немецких женщин, с тем, чтобы создать крупные очаги для распространения венерических заболеваний среди военнослужащих Красной Армии ». Военный совет 47-й армии 26 апреля 1945 г. сообщал, что «...В марте месяце число венерических заболеваний среди военнослужащих возросло по сравнению с февралем с.г. в четыре раза. ... Женская часть населения Германии в обследованных районах поражена на 8-15%. Имеются случаи, когда противником специально оставляются больные венерическими болезнями женщины-немки для заражения военнослужащих». Для реализации Постановления Военного Совета 1-го Белорусского фронта № 056 от 18 апреля 1945 г. по предупреждению венерических заболеваний в войсках 33-й армии была выпущена листовка следующего содержания: «Товарищи военнослужащие! Вас соблазняют немки, мужья которых обошли все публичные дома Европы, заразились сами и заразили своих немок. Перед вами и те немки, которые специально оставлены врагами, чтобы распространять венерические болезни и этим выводить воинов Красной Армии из строя. Надо понять, что близка наша победа над врагом и что скоро вы будете иметь возможность вернуться к своим семьям. Какими же глазами будет смотреть в глаза близким тот, кто привезет заразную болезнь? Разве можем мы, воины героической Красной Армии, быть источником заразных болезней в нашей стране? НЕТ! Ибо моральный облик воина Красной Армии должен быть так же чист, как облик его Родины и семьи!» Даже в воспоминаниях Льва Копелева, с гневом описывающего факты насилия и мародерства советских военнослужащих в Восточной Пруссии, встречаются строки, отражающие другую сторону «отношений» с местным населением: «Рассказывали о покорности, раболепстве, заискивании немцев: вот, мол, они какие, за буханку хлеба и жен и дочерей продают». Брезгливый тон, каким Копелев передает эти «рассказы», подразумевает их недостоверность. Однако они подтверждаются многими источниками. Владимир Гельфанд описал в дневнике свои ухаживания за немецкой девушкой (запись сделана через полгода после окончания войны, 26 октября 1945 г., но всё равно весьма характерна): «Хотелось вдоволь насладиться ласками хорошенькой Маргот – одних поцелуев и объятий было недостаточно. Ожидал большего, но не смел требовать и настаивать. Мать девушки осталась довольна мною. Еще бы! На алтарь доверия и расположения со стороны родных мною были принесены конфеты и масло, колбаса, дорогие немецкие сигареты. Уже половины этих продуктов достаточно, чтобы иметь полнейшее основание и право что угодно творить с дочерью на глазах матери, и та ничего не скажет против. Ибо продукты питания сегодня дороже даже жизни, и даже такой юной и милой чувственницы, как нежная красавица Маргот». Интересные дневниковые записи оставил австралийский военный корреспондент Осмар Уайт, который в 1944-1945 гг. находился в Европе в рядах 3-й американской армии под командой Джорджа Патона. Вот что он записал в Берлине в мае 1945 г., буквально через несколько дней после окончания штурма: «Я прошелся по ночным кабаре, начав с «Фемины» возле Потсдаммерплатц. Был теплый и влажный вечер. В воздухе стоял запах канализации и гниющих трупов. Фасад «Фемины» был покрыт футуристическими картинками обнаженной натуры и объявлениями на четырех языках. Танцевальный зал и ресторан были заполнены русскими, британскими и американскими офицерами, сопровождавшими женщин (или охотящимися за ними). Бутылка вина стоила 25 долларов, гамбургер из конины и картошки – 10 долларов, пачка американских сигарет – умопомрачительные 20 долларов. Щеки берлинских женщин были нарумянены, а губы накрашены так, что казалось, что это Гитлер выиграл войну. Многие женщины были в шелковых чулках. Дама-хозяйка вечера открыла концерт на немецком, русском, английском и французском языках. Это спровоцировало колкость со стороны капитана русской артиллерии, сидевшего рядом со мной. Он наклонился ко мне и сказал на приличном английском: «Такой быстрый переход от национального к интернациональному! Бомбы RAF – отличные профессора, не так ли?» Общее впечатление от европейских женщин, сложившееся у советских военнослужащих, - холеные и нарядные (в сравнении с измученными войной соотечественницами в полуголодном тылу, на освобожденных от оккупации землях, да и с одетыми в застиранные гимнастерки фронтовыми подругами), доступные, корыстные, распущенные либо трусливо покорные. Исключением стали югославки и болгарки. Суровые и аскетичные югославские партизанки воспринимались как товарищи по и считались неприкосновенными. А учитывая строгость нравов в югославской армии, «партизанские девушки, наверное, смотрели на ППЖ [походно-полевых жен], как на существа особенного, скверного сорта». О болгарках Борис Слуцкий вспоминал так: «...После украинского благодушия, после румынского разврата суровая недоступность болгарских женщин поразила наших людей. Почти никто не хвастался победами. Это была единственная страна, где офицеров на гулянье сопровождали очень часто мужчины, почти никогда - женщины. Позже болгары гордились, когда им рассказывали, что русские собираются вернуться в Болгарию за невестами - единственными в мире, оставшимися чистыми и нетронутыми». Приятное впечатление оставили о себе чешские красавицы, радостно встречавшие советских солдат-освободителей. Смущенные танкисты с покрытых маслом и пылью боевых машин, украшенных венками и цветами, говорили между собой: «…Нечто танк невеста, чтоб его убирать. А их девчата, знай себе, нацепляют. Хороший народ. Такого душевного народа давно не видел…» Дружелюбие и радушие чехов было искренним. «…- Если бы это было можно, я перецеловала бы всех солдат и офицеров Красной Армии за то, что они освободили мою Прагу, - под общий дружный и одобрительный смех сказала … работница пражского трамвая», - так описывал атмосферу в освобожденной чешской столице и настроения местных жителей 11 мая 1945 г. Борис Полевой. Но в остальных странах, через которые прошла армия победителей, женская часть населения не вызывала к себе уважения. «В Европе женщины сдались, изменили раньше всех… - писал Б.Слуцкий. - Меня всегда потрясала, сбивала с толку, дезориентировала легкость, позорная легкость любовных отношений. Порядочные женщины, безусловно, бескорыстные, походили на проституток – торопливой доступностью, стремлением избежать промежуточные этапы, неинтересом к мотивам, толкающим мужчину на сближение с ними. Подобно людям, из всего лексикона любовной лирики узнавшим три похабных слова, они сводили все дело к нескольким телодвижениям, вызывая обиду и презрение у самых желторотых из наших офицеров… Сдерживающими побуждениями служили совсем не этика, а боязнь заразиться, страх перед оглаской, перед беременностью», - и добавлял, что в условиях завоевания «всеобщая развращенность покрыла и скрыла особенную женскую развращенность, сделала ее невидной и нестыдной». Впрочем, среди мотивов, способствовавших распространению «международной любви», невзирая на все запреты и суровые приказы советского командования, было еще несколько: женское любопытство к «экзотическим» любовникам и невиданная щедрость русских к объекту своих симпатий, выгодно отличавшая их от прижимистых европейских мужчин. Младший лейтенант Даниил Златкин в самом конце войны оказался в Дании, на острове Борнгольм. В своем интервью он рассказывал, что интерес русских мужчин и европейских женщин друг к другу был обоюдный: «Мы не видели женщин, а надо было… А когда в Данию приехали, … это свободно, пожалуйста. Они хотели проверить, испытать, попробовать русского человека, что это такое, как это, и вроде получалось получше, чем у датчан. Почему? Мы были бескорыстны и добры… Я дарил коробку конфет в полстола, я дарил 100 роз незнакомой женщине … ко дню рождения…» При этом мало кто помышлял о серьезных отношениях, о браке, ввиду того, что советское руководство четко обозначило свою позицию в этом вопросе. В Постановлении Военного совета 4-го Украинского фронта от 12 апреля 1945 г. говорилось: «1. Разъяснить всем офицерам и всему личному составу войск фронта, что брак с женщинами-иностранками является незаконным и категорически запрещается. 2. О всех случаях вступления военнослужащих в брак с иностранками, а равно о связях наших людей с враждебными элементами иностранных государств доносить немедленно по команде для привлечения виновных к ответственности за потерю бдительности и нарушение советских законов». Директивное указание начальника Политуправления 1-го Белорусского фронта от 14 апреля 1945 г. гласило: «По сообщению начальника Главного управления кадров НКО, в адрес Центра продолжают поступать заявления от офицеров действующей армии с просьбой санкционировать браки с женщинами иностранных государств (польками, болгарками, чешками и др.). Подобные факты следует рассматривать как притупление бдительности и притупление патриотических чувств. Поэтому необходимо в политико-воспитательной работе обратить внимание на глубокое разъяснение недопустимости подобных актов со стороны офицеров Красной Армии. Разъяснить всему офицерскому составу, не понимающему бесперспективность таких браков, нецелесообразность женитьбы на иностранках, вплоть до прямого запрещения, и не допускать ни одного случая». И женщины не тешили себя иллюзиями относительно намерений своих кавалеров. «В начале 1945 года даже самые глупые венгерские крестьяночки не верили нашим обещаниям. Европеянки уже были осведомлены о том, что нам запрещают жениться на иностранках, и подозревали, что имеется аналогичный приказ также и о совместном появлении в ресторане, кино и т.п. Это не мешало им любить наших ловеласов, но придавало этой любви сугубо «оуайдумный» [плотский] характер», - писал Б.Слуцкий. В целом следует признать, что образ европейских женщин, сформировавшийся у воинов Красной армии в 1944-1945 гг., за редким исключением, оказался весьма далек от страдальческой фигуры с закованными в цепи руками, с надеждой взирающей с советского плаката «Европа будет свободной!». Примечания Статья подготовлена при финансовой поддержке Российского гуманитарного научного фонда, проект № 11-01-00363а. В оформлении использован советский плакат 1944 г. "Европа будет свободной!". Художник В.Корецкий Дневник Гельмута Пабста повествует о трех зимних и двух летних периодах жестоких боев группы армий «Центр», продвигавшейся на восток в направлении Белосток – Минск – Смоленск – Москва. Вы узнаете, как воспринималась война не только солдатом, исполняющим свой долг, но человеком искренне симпатизировавшим русским и проявившим полное отвращение к нацистской идеологии. Военные мемуары - Единство 1942-1944 Шарль ГолльВо втором томе мемуаров де Голля значительное место уделяется взаимоотношениям Французского комитета национального освобождения с союзниками по антигитлеровской коалиции - СССР, США и Англией. В книге представлен обширный фактический и документальный материал, представляющий большой интерес для интересующихся политической историей Франции в период Второй мировой войны. Благодаря усилиям де Голля поверженная Франция вошла в число стран-победительниц во Второй мировой войне и стала одной из пяти великих держав в послевоенном мире. Де Голль… Смерть сквозь оптический прицел. Новые мемуары… Гюнтер БауэрЭта книга - жестокие и циничные откровения профессионального убийцы, прошедшего через самые страшные сражения Второй мировой войны, знающего подлинную цену солдатской жизни на передовой, сто раз видевшего смерть через оптический прицел своей снайперской винтовки. После Польского похода 1939 года, где Гюнтер Бауэр проявил себя как исключительно меткий стрелок, он был переведен в элитные парашютные войска Люфтваффе, превратившись из простого Feldgrau (пехотинца) в профессионального Scharfschutze (снайпера), и в первые часы Французской кампании, в составе… Последнее наступление Гитлера. Разгром танковой… Андрей ВасильченкоВ начале 1945 года Гитлер предпринял последнюю попытку переломить ход войны и избежать окончательной катастрофы на Восточном фронте, приказав провести в Западной Венгрии крупномасштабное наступление с целью выбить части Красной Армии за Дунай, стабилизировать линию фронта и удержать венгерские нефтяные прииски. К началу марта германское командование сосредоточило в районе озера Балатон практически всю броневую элиту Третьего Рейха: танковые дивизии СС «Лейбштандарт», «Рейх», «Мертвая голова», «Викинг», «Гогенштауфен» и др. - в общей сложности… Солдаты, которых предали Гельмут ВельцАвтор – бывший офицер Вермахта, командир саперного батальона майор Гельмут Вельц, делится своими воспоминаниями об ожесточенных боях за Сталинград, в которых он участвовал, и о судьбе немецких солдат, брошенных Гитлером на произвол судьбы ради своих военно-политических интересов и амбиций. Последний солдат Третьего рейха Ги СайерНемецкий солдат (француз по отцу) Ги Сайер рассказывает в этой книге о сражениях Второй мировой войны на советско-германском фронте в России в 1943–1945 гг. Перед читателем предстает картина страшных испытаний солдата, который все время находился на волосок от смерти. Пожалуй, впервые события Великой Отечественной войны даются глазами немецкого солдата. Ему пришлось пережить многое: позорное отступление, беспрерывные бомбежки, гибель товарищей, разрушение городов Германии. Сайер не понимает только одного: что ни его, ни его друзей никто в Россию… Военная Россия Яков КротовВоенное государство отличается от обычного не военными, а штатскими. Военное государство не признаёт автономности личности, право (пусть даже в виде идеи полицейского государства), согласно лишь на приказ как абсолютный произвол. Россию часто характеризовали как страну рабов и господ. К сожалению, реально это страна генералов и солдат. Никакого рабства в России не было и нет. Рабом сочли военного. Ошибка понятная: солдаты, как и рабы, бесправны и живут не по своей воле и не по праву, а по приказу. Однако, есть существенная разница: рабы не воюют.… Солдат трех армий Бруно ВинцерМемуары немецкого офицера, в которых автор рассказывает о своей службе в рейхсвере, гитлеровском вермахте и бундесвере. В 1960 году Бруно Винцер, штабс-офицер бундесвера, тайно покинул Западную Германию и перешел в Германскую Демократическую Республику, где издал эту книгу - историю своей жизни. По обе стороны блокадного кольца Юрий ЛебедевВ данной книге делается попытка представить еще один взгляд на ленинградскую блокаду и бои вокруг города по документальным записям людей, находившихся по разные стороны линии фронта. О своем видении начального периода блокады с 30 августа 1941 по 17 января 1942 гг. рассказывают: Риттер фон Лееб (командующий группой армий «Север»), А. В. Буров (советский журналист, офицер), Е. А. Скрябина (жительница блокадного Ленинграда) и Вольфганг Буфф (унтер-офицер 227-й немецкой пехотной дивизии). Благодаря усилиям Юрия Лебедева, военного переводчика и председателя… Оскал смерти. 1941 год на Восточном фронте Генрих ХаапеВетераны знают: чтобы увидеть подлинное лицо войны, надо побывать даже не на поле боя, а во фронтовых лазаретах и госпиталях, где вся боль и весь ужас смерти предстают в предельно концентрированном, сгущенном виде. Автор этой книги, Oberarzt (старший врач) 6-й пехотной дивизии Вермахта, не раз смотрел смерти в лицо - в 1941 году он прошел со своей дивизией от границы до московских окраин, спас сотни раненых немецких солдат, лично участвовал в боях, был награжден Железным крестом I и II классов, Германским Крестом в золоте, Штурмовым знаком и двумя нашивками… Штурм Брестской крепости Ростислав Алиев22 июня 1941 года Красная Армия одержала свою первую победу в Великой Отечественной войне - штурм Брестской крепости, на захват которой немецкое командование отводило считаные часы, закончился полным провалом и большими потерями 45-й дивизии Вермахта. Несмотря на внезапность нападения и утрату управления войсками в самом начале боя, красноармейцы продемонстрировали чудеса стихийной самоорганизации, оказав противнику отчаянное сопротивление. Чтобы сломить его, немцам потребовалось больше недели, но отдельные группы защитников держались до… Попытка возврата Владислав КонюшевскийЧто делать, если обычного человека совершенно неожиданно занесло из нашего просвещенного времени в самый страшный год советской истории? Да еще и всего за день до того, как сотни «юнкерсов» начнут раскручивать винты двигателей, а миллионы немецких солдат получат приказ о переходе границы с СССР. Наверное, для начала попробовать просто остаться в живых. А потом, выдав себя за потерявшего память вследствие контузии, взять в руки винтовку и, если уж так повернулась жизнь, воевать за свою страну. Но не просто воевать, а, собрав все свои крайне куцые… Броня крепка: История советского танка 1919-1937 Михаил СвиринСовременный танк является наиболее совершенным образцом сухопутной боевой техники. Это сгусток энергии, воплощение боевой мощи, могущества. Когда танки, развернутые в боевой порядок, устремляются в атаку, они несокрушимы, как божья кара… В одно и то же время танк красив и уродлив, пропорционален и аляповат, совершенен и уязвим. Будучи установленным на постамент, танк являет собой законченное изваяние, способное заворожить… Советские танки всегда были признаком могущества нашей страны. Большинство немецких солдат, воевавших на нашей земле… Броневой щит Сталина. История советского… Михаил СвиринВойна 1939-1945 гг стала наиболее тяжелым испытанием для всего человечества, так как в нее были вовлечены почти все страны мира. Это была битва титанов – ют самый уникальный период, о котором спорили теоретики в начале 1930-х и в ходе которого танки применялись в больших количествах практически всеми воюющими сторонами. В это время проходила "проверка на вшивость" и глубокое реформирование первых теорий применения танковых войск. И именно советские танковые войска все это затронуто в наибольшей степени.Большинство немецких солдат, воевавших на Восточном… Война, какой я ее знал Джордж ПаттонДж. С. Паттон - одна из ярчайших фигур в истории Второй мировой войны. С 1942 г. он - активный участник боевых действий в Северной Африке, где командовал Западной оперативной группой войск армии США, а затем на Сицилии, приняв в июле 1944 г. в Нормандии командование Третьей армией США, Дж. С. Паттон встречает окончание войны уже в Чехословакии. Военные мемуары Паттона могут быть не только увлекательным чтением для любителей военной истории, но и служить источником по истории Второй мировой войны. Антироссийская подлость Юрий МухинЧтобы сплотить Европу в вооружённой борьбе с наступающей Красной Армией, Гитлер в 1943 г. приказал разрыть могилы с расстрелянными в 1941 г. немцами под Смоленском польскими офицерами и сообщить миру, что они, якобы, убиты в 1940 г. НКВД СССР по приказу «московских евреев». Сидевшее в Лондоне и предавшее союзников польское правительство в эмиграции подключилось к этой гитлеровской провокации, и в результате возросшего ожесточения в ходе Второй мировой войны были дополнительно убиты на фронтах миллионы советских, британских, американских, немецких… Севастопольская крепость Юрий СкориковКнига написана на основе богатейшего собрания архивных материалов и редких фотодокументов. В ней рассказывается о истории возникновения и этапах строительства Севастопольской крепости. Подробно описаны важнейшие события 349 дней героической обороны Севастополя 1854-1855 гг. в ходе Крымской войны 1853-1856 гг., беспримерный труд саперов и минеров на линии обороны, мужество и героизм защитников крепости - военных моряков и солдат, сражавшихся под началом выдающихся военачальников - адмиралов В. А. Корнилова, М. П. Лазарева, П. С. Нахимова и руководителя… Возвращение Бернхард ШлинкВторой роман Бернхарда Шлинка «Возвращение», как и полюбившиеся читателям книги «Чтец» и «Другой мужчина», говорит о любви и предательстве, добре и зле, справедливости и правосудии. Но главная тема романа - возвращение героя домой. Что, как не мечта о доме поддерживает человека во время бесконечных странствий, полных опасных приключений, фантастических перевоплощений и ловкого обмана? Однако герою не дано знать, что ждет его после всех испытаний у родного порога, верна ли ему красавица жена или место его давно занято двойником-самозванцем?… Источник - "Дневник немецкого солдата", М.,Центрполиграф, 2007. Из мемуаров Г.Пабста я извлекаю лишь те фрагменты, которые считаю важными с точки зрения изучения реалий противостояния РККА и Вермахта и реакции местного населения на оккупацию.
_______________________
20.07.41...можно увидеть выстроившихся в очередь к нашей пекарне за хлебом местных жителей под руководством улыбающегося солдата... В деревнях огромное число домов покинуто... Оставшиеся крестьяне таскают воду для наших лошадей. Мы берем лук и маленькие желтые репки с их огородов и молоко из бидонов.большинство из них охотно делится этим... 22.09.41 ...Шагать этим по зимнему холодным утром было одно удовольствие. Чистая, просторная страна с большими домами. Люди смотрят на нас благоговением. Есть молоко, яйца и много сена... помещения для постоя поразительно чисты, вполне сравнимы с немецкими крестьянскими домами... Люди дружелюбны и открыты. Для нас это удивительно.. В доме где мы остановились, полно вшей.. Носки, которые были положены туда для просушки, были белыми от яиц вшей. Русский старик в засаленной одежде, которому мы показали этих представителей фауны, широко улыбнулся беззубым ртом и почесал в голове с выражением сочувствия... Что за страна, что за война, где нет радости в успехе, нет гордости, нет удовлетворения... Люди в целом отзывчивы и дружелюбны. Они нам улыбаются. Мать велела ребенку помахать нам ручкой из окна... Мы наблюдали, как оставшееся население в спешке занималось мародерством... Я стоял один в доме, зажег спичку, и спотока стали падать клопы. У очага было совсем черно от них: жуткий живой ковер... 02.11.41 ... нам не достаются новые армейские ботинки или рубашки, когда старые изнашиваются: мы носим русские брюки и русские рубашки, а когда приходят в негодность наша обувь, мы носим русские башмаки и портянки или еще делаем из этих портянок наушники от мороза... Наступление на главном направлении на Москву было осановлено, "завязло" в грязи и лесах примерно в ста километрах от столицы... 01.01.42 ...в этом доме нам предложили картошку, чай и каравай хлеба, замешанных из ржаной и ячменной муки с добавлением лука. Пожалуй, в нем было несколько коричневых тараканов; по крайней мере, я срезал одного... Франц наконец удостоился Железного креста. В послужном списке говорится: "За преследование танка врага от пункта С до соседней деревни и попытку подбить его из противотанкового ружья"... 10.03.42...
последние несколько дней мы подбирали трупы русских... Это делалось не
из соображений пиетета, а гигиены...изувеченные тела брошены в кучи,
задубели на морозе в самых немыслимых позах.Конец. Для них все кончено,
они будут сожжены. Но прежде их освободят от одежды свои же, русские -
старики и дети. Это ужасно. При наблюдением за этим процессом
проглядывает аспект русского менталитета, который просто недоступен
пониманию. Они курят и шутят; они улыбаются. Трудно поверить что кто то
европейцев может быть настолько нечувствителен..... У некоторых тел отсутствуют головы, другие изрублены осколками...только теперь начинаешь постепенно осознавать, что довелось вынести этим людям и на что они были способны... Полевая
почта приносила мне удовлетворение письмами и посылками с сигаретами,
бисквитами, конфетами, орехами и парой муфт для согревания рук. Я был
так тронут... запомним этот момент! Наш русский Василь хорошо ладит с батареей...Мы подобрали его вместе с тринадцатью его товарищами в Калинине. Они остались в лагере для военнопленных, не желая больше находится в Красной армии... Василь говорит, что на самом деле он не хочет ехать в Германию, а хочет остаться при батарее.. Вчера мы уже слышали, как они (русские - N) распевали в своих землянках в П. Завывал граммофон, ветер доносил обрывки пропагандистских речей. Товарищ Сталин выдал водку, да здравствует товарищ Сталин!... В
землянке поддерживается порядок благодаря общей доброй воле,
дружелюбной терпимости и неиссякаемому доброму юмору, и все это вносит
проблеск жизнерадоствности в самую неприятную ситуацию... запомним и это для последующего сравнения... Кажется, что русские не могут, а мы - не хотим... Как же яустал от этих грязных дорог! Уже больше невыносимо их видеть - дождь, грязь по щиколотку, деревни, похожие одна на другую... Страна крайностей. Ни в чем не проявляется умеренность. Жара и холод, пыль и грязь. Все неистово и необузданно. Разве не следует ожидать, что и люди здесь таковы?... В городе было множество разрушенных зданий. Большевики сожгли все дома. Одни были разрушены бомбежкой, но во многих случаях это были поджоги... 24.08.42 ...они наступают здесь теперь с начала июля. Это невероятно. У них должны быть ужасные потери...им редко удается развернуть свою пехоту даже в пределах досягаемости наших пулеметов...но потом они снова появляются, двигаясь в открытую, и устремляются в леса, где попадают под настильный огонь нашей артиллерии и пикирующих бомбардировщиков. Конечно, унас тоже есть потери, но они несравнимы с потерями противника... Их мать сегодня мыла блиндаж. Она стала выполнять грязную работу по своей воле; хотите верьте, хотите - нет... У двери я увидел двух женщин, каждая из них несла пару ведер на деревянном коромысле. Они дружелюбно спросили: "Товарищ, мыться?" Они собирались последовать за мной просто так... И все таки они держатся, старики, женщины и дети. Они - сильные. Робкие, измученные, добродушные, беззастенчивые - по обстоятельствам...есть мальчик, похоронивший свою мать в саду за домом, так, как хоронят животных. Он утрамбовал землю, не проронив ни слова: без слез, не поставив ни креста, ни камня...есть жена священника, почти ослепшая от слез. ее мужа депортировали в Казахстан. У нее есть три сына, которые неизвестно где теперь...мир рухнул, и естественный порядок вещей был нарушен очень давно... Вокруг нас широким кольцом полыхали деревни - ужасное и красивое зрелище, захватывающее дух в своем великолепии и одновременно кошмаре. Своими собственными руками я бросил горящие поленья в сараи и амбары за дорогой.... Столбик термометра упал до отметки сорок пять градусов ниже нуля...мы создали островок мира посреди войны, где товарищеские отношения завязываются легко и всегда слышен чей-то смех... 25.01.43
...между нашей собственной траншеей и колючей проволокой противника мы
смогли насчитать пятьсот пятьдесят тел убитых. Количество трофейного
оружия было представлено восьмью тяжелыми и легкими пулеметами,
тридцатью пистолетами-пулеметами, пятью огнеметами, четырьмя
противотанковыми ружьями и восемьдесятью пятью винтовками. Это был
русский штрафной батальон из тысячи четырехсот человек... тут действительно, как бы подтверждается теория о одной винтовке на
пятерых. С той только особенностью, что батальон был штрафным.
"Искупали", то есть, кровью... 24.04.43 ... не могу не вспомнить, как часто в первое лето войны мы встречали чистосердечное гостеприимство у русских крестьян, как даже без просьб они выставляли перед нами свое скромное угощение... Я вновь увидел на изможденном лице женщины слезы, выражающие всю тяжесть ее страдания, когда дал ее ребенку конфету. Я чувствовал на своих волосах старческую руку бабушки, когда она принимала меня, первого ужасного солдата, с многочисленными поклонами и и старомодным целованием руки... Я стоял посреди деревни, раздавая конфеты детям. Я уже хотел дать еще одну одному мальчику, но он отказался, сказав, что у него есть одна, и отступил назад, улыбаясь. Две конфеты, подумать только, это слишком много... Мы сжигаем их дома, мы уводим у них последнюю корову из сарая и забираем последнюю картошку из погребов. Мы снимаем с них валенки, нередко на них кричат и с ними грубо обращаются. Однако они всегда собирают свои узлы и уходят с нами, из Калинина и из всех деревень вдоль дороги. Мы выделяем особую команду, чтобы увести их в тыл Все что угодно, только бы не быть на другой стороне! Что за раскольничество, что за контраст! Что должны были пережить эти люди! Какой же должна быть миссия по возвращению им порядка и мира, обеспечению их работой и хлебом!...
_______________________
В общем, что можно сказать относительно этих мемуаров? Словно бы их писал не гитлеровец-оккупант, а какой то прямо воин-освободитель. Возможно, что он кое-что желаемое выдал за действительное. Кое о чем наверняка умолчал. Возможно, в своих записках Г.Пабст успокаивал свою совесть. Понятно также и то, что помимо таких интеллигентов как он, в немецкой армии хватало людей жестоких и безнравственных. Но совершенно понятно, что отнюдь не все гитлеровцы были фашистами. Даже, пожалуй, таковых было меньшинство. Записывать всех мобилизованных Гитлером немецких в губители и мучители могла, ничтоже сумняшеся, только советская пропаганда. Она выполняла задачу - нужно было усилить ненависть к врагу.. Впрочем, Г.Пабст не скрывает того, что Вермахт нес разрушение завоеванным деревням и городам. Весьма важно также и то, что у автора не было времени подогнать свои записи под какую либо идеологию. Поскольку он был убит в 1943-м, а до того вовсе не относился к подцензурным военным корреспондентам... Еще необходимо отметить, что для немца "русскими", "Иванами" были все, хотя он встречал на своем пути и украинцев, и белорусов. У тех отношение к немцам, да и обратное отношение, было несколько иным. Однако в следующем посте рассмотрим выдержки из дневника русского солдата. И сравним некоторые важные моменты. При том я утверждаю, что специально не подбирал дневники, взял их для анализа методом случайной выборки.. Представление немецких оккупантов о советских женщинах складывалось на основе нацисткой пропаганды, утверждавшей, что на обширнейшей восточной территории обитают лишённые интеллекта полудикие, распутные дамы, утратившие понятие о человеческих добродетелях. Переступив границу СССР, нацистские военнослужащие вынуждены были признать, что навязанные им партией стереотипы совсем не соответствовали реальности. МилосердиеСреди удивительных качеств советских женщин немецкие военные особо отмечали их милосердие и отсутствие ненависти к солдатам вражеской армии. Во фронтовых записях сделанных майором Кюнером есть отрывки, посвященные крестьянкам, которые, несмотря на лишения и всеобщее горе, не озлобились, а делились с нуждающимися фашистами последними скудными запасами еды. Там же зафиксировано, что «когда мы [немцы] во время переходов испытываем жажду, мы заходим в их избы, и они дают нам молоко», тем самым ставя захватчиков в этический тупик. Капеллан Килер, служивший в санитарной части волею судьбы оказался постояльцем в доме 77-летней бабушки Александры, чья сердечная забота о нём заставила его задуматься над метафизическими вопросами: «Она знает, что мы против них сражаемся, и всё-таки она для меня вяжет носки. Чувство вражды ей, вероятно, незнакомо. Бедные люди делятся с нами своим последним добром. Делают ли они это из страха или действительно у этого народа врожденное чувство самопожертвования? Или они это делают по добродушию или даже по любви?» Истинное недоумение Кюнера вызывал сильный материнский инстинкт советской женщины, о котором он писал: «Как часто я видел русских крестьянок, голосивших над ранеными немецкими солдатами, как будто это были их собственные сыновья». НравственностьНастоящий шок немецких оккупантов вызвала высокая нравственность советских женщин. Насаждаемый фашистской пропагандой тезис о распущенности восточных дам оказался всего лишь мифом, лишённым основания. Солдат вермахта Михельс, размышляя на эту тему, писал: «Что рассказали нам о русской женщине? И какой мы её нашли? Я думаю, что вряд ли найдётся немецкий солдат, побывавший в России, который не научился бы ценить и уважать русскую женщину». Всех представительниц прекрасного пола, пригнанных в Германию с захваченных территорий СССР для принудительных работ, тут же отправляли на медицинский осмотр, в ходе которого выявлялись весьма неожиданные подробности. Помощник врача Эйриха санитар Гамм на станицах своей записной книжки оставил такую любопытную заметку: «На доктора, осматривавшего русских девушек… произвели глубокое впечатление результаты осмотра: 99% девушек в возрасте от 18 до 35 лет оказались целомудренными», а следом дополнение «он думает, что в Орле было бы невозможно найти девушек для публичного дома...» Подобные данные приходили с разных предприятий, куда направлялись советские девушки, в том числе с фабрики «Вольфен», представители которой отмечали: «Складывается впечатление, что русский мужчина уделяет должное внимание русской женщине, что в конечном итоге находит отражение также в моральных аспектах жизни». Воевавший в составе немецких войск писатель Эрнест Юнгер, услышав от штабного доктора фон Гревеница, что данные о половом распутстве восточных женщин полнейший обман, понял, что его ощущения его не подвели. Наделённый способностью всматриваться в человеческие души литератор, описывая русских барышень, подмечал «блеск чистоты, которой окружено их лицо. Его свет не имеет в себе мерцания деятельной добродетели, а скорее напоминает отражение лунного света. Однако, как раз поэтому, чувствуешь большую силу этого света...» РаботоспособностьНемецкий танковый генерал Лео Гайр фон Швеппенбург в воспоминаниях относительно русских женщин отмечал их «стоящую, вне всякого сомнения, чисто физическую работоспособность». Эту черту их характера приметило и немецкое руководство, которое решило использовать угнанных с оккупированных территорий восточных дам в качестве прислуги в домах преданных членов Национал-социалистической рабочей партии Германии. В обязанности домработницы входила тщательная уборка квартир, которая отягощала изнеженных немецких фрау и плохо сказывалась на их драгоценном здоровье. ЧистоплотностьОдной из причин привлечения к домоводству советских женщин была их удивительная чистоплотность. Немцы, врывавшиеся в довольно скромные по внешнему виду дома мирных жителей, поражались их проникнутому народными мотивами внутреннему убранству и опрятности. Ожидавшие встречи с варварами фашистские военнослужащие были обескуражены красотой и личной гигиеной советских женщин, о которой докладывал один из руководителей дортмундского отдела здравоохранения: «Меня фактически изумил хороший внешний вид работниц с Востока. Наибольшее удивление вызвали зубы работниц, так как до сих пор я ещё не обнаружил ни одного случая, чтобы у русской женщины были плохие зубы. В отличие от нас, немцев, они, должно быть, уделяют много внимания поддержанию зубов в порядке». А капеллан Франц, в силу призвания не имевший права смотреть на женщину глазами мужчины, сдержанно констатировал: « О женственных русских женщинах (если я могу так выразиться) у меня создалось впечатление, что они своей особой внутренней силой держат под моральным контролем тех русских, которых можно считать варварами». Семейные узыНе выдержала проверки с действительностью ложь фашистских агитаторов, утверждавших, что тоталитарные власти советского союза полностью уничтожили институт семьи, которому нацисты пели дифирамбы. Из фронтовых писем немецких бойцов их родные узнавали, что женщины из СССР вовсе не лишённые чувств роботы, а трепетные и заботливые дочери, матери, жёны и бабушки. Более того теплоте и тесноте их семейных уз можно было только позавидовать. При каждой удобной возможности многочисленные родственники общаются между собой и помогают друг другу. НабожностьБольшое впечатление на фашистов произвела глубокая набожность советских женщин, которые, несмотря на официальные гонения на религию в стране сумели сохранить в душе тесную связь с Богом. Переходя от одного населённого пункта к другому, гитлеровские солдаты обнаруживали много церквей и монастырей, в которых проводились службы. Майор К. Кюнер в своих мемуарах рассказывал об увиденных им двух крестьянках, которые неистово молились, стоя среди развалин сожжённого немцами храма. Удивление нацистов вызывали военнопленные женщины, отказывавшиеся работать в дни церковных праздников, в некоторых местах конвоиры шли навстречу религиозным чувствам заключённых, а в иных за непослушание выносился смертный приговор. |
||
© 2021 nrgaudit.ru
Geschichten deutscher Soldaten über den Krieg mit den Russen. Die Meinungen der Deutschen zu russischen Soldaten im Zweiten Weltkrieg |
||
12.08.2021 | ||
Feldpost und Notizbuch eines deutschen Kriegsgefangenen (1941)Die folgenden Aufzeichnungen stammen aus einer Postkarte und einem Notizbuch, die bei der Gefangennahme eines deutschen Soldaten im Jahr 1941 beschlagnahmt wurden. Sie gewähren einen unmittelbaren Einblick in das Denken, Fühlen und die Zweifel eines Wehrmachtssoldaten zu Beginn des Ostfeldzugs. 20. August 1941 In den Kämpfen um Reval fiel Ferdi Walbrecker für das Vaterland. Hans und ich verbrachten den letzten Sonntag im September in Aachen. Es war sehr angenehm, deutsche Männer, Frauen und Mädchen zu sehen. Als wir früher in Belgien ankamen, fiel mir der Unterschied nicht auf. Um das eigene Vaterland wirklich zu lieben, muss man es erst einmal verlassen haben. 10. Oktober 1941 Ich bin auf der Hut. Heute wurde ich in die aktive Armee versetzt. Am Morgen wurde die Liste verlesen – fast ausschließlich Männer aus Bau-Bataillonen. Von den Juli-Rekruten nur wenige Mörser. Was soll ich tun? Ich kann nur warten. Aber das nächste Mal wird es wohl mich treffen. Warum mich freiwillig melden? Ich weiß, dass es dort schwerer wird, meine Pflicht zu erfüllen – viel schwerer –, aber trotzdem … 14. Oktober 1941 Am Sonntag wurden Maschinengewehrschützen aus dem Zug ausgewählt. Ich war dabei. Wir mussten zwanzig Chinintabletten einnehmen – ein Test auf Tropentauglichkeit. Am Montag kam die Rückmeldung: geeignet. Aber dann hörte ich, der Einsatz sei abgesagt worden. Warum? Heute fand eine Inspektion statt, begleitet von unserem Kompaniechef. Alles war nur Theater. Wie erwartet, verlief alles „gut“. Urlaub in Lüttich ist für den 18.–19. Oktober vorgesehen. 22. Oktober 1941 Der Urlaub ist vorbei. Es war schön. Wir trafen einen Militärpfarrer, ich diente ihm während des Gottesdienstes. Nach dem Mittagessen zeigte er uns Lüttich. Es war ein angenehmer Tag. Ich fühlte mich wieder wie unter Menschen. Hans, Günther und Klaus sind abgereist. Wer weiß, ob wir uns wiedersehen. Seit sieben bis neun Wochen habe ich nichts von meinem Bruder gehört. Seit der Nachricht vom Tod Ferdy Walbreckers habe ich Angst, dass auch mein Bruder gefallen ist. Möge Gott mich davor bewahren – meiner Eltern zuliebe, besonders meiner Mutter zuliebe. Werner Kunze und Cosman sind gefallen. Aus Afrika hört man nichts Neues. November 1941 Frida Grislam (ihre Haltung zur Regierung und zum Volk; Soldat und Frau zugleich). 20. November 1941 Fünf Tage in Altfenborn sind vergangen. Der Dienst war dort sehr leicht. Außer dem einmaligen Abfeuern eines Zuges taten wir kaum etwas. Aber wir waren in Deutschland – das war schön. Ich besuchte in Altfenborn einen Priester. Das Verhalten der Deutschen im früheren Eifelgebiet Malmedy ist nachvollziehbar; wir hatten ein anderes Deutschland erwartet – kein so antichristliches. Aber es gibt dort auch wallonische Dörfer, und zwar einige. Während des Schießens zündete jemand ein Feuer an. Wenn man so steht und in die Flammen schaut, kommen alte Erinnerungen hoch. Wie es früher war. Heute gibt es für mich nichts Schöneres, als mit ein paar Kameraden gemeinsam draußen zu sein – aber … P. schrieb auch von vergeudeter Zeit – gerade jetzt, in unseren besten Jahren, die wir nutzen wollen. Für welche Aufgabe auch immer? Man spricht von neuen Marschbataillonen. Zuhause gibt es neue Nachrichten: Auch Willie Walbrecker ist gefallen. Auch wir haben unser Opfer gebracht. Willie ist der vierte. Ich frage mich: Wer ist der Nächste? 26. November 1941 Willie Schefter ist auf der Krankenstation. Er war ein richtiger Kamerad. Immer öfter frage ich mich, ob ich hier nicht meine Zeit vergeude. Ich schwanke: Afrika? Technischer Beruf? Oder Priester – nur für Gott? Man findet in unserem Zimmer keine Gesellschaft. Ich möchte so schnell wie möglich an die Front. Das wird mir gut tun. 25. November 1941 Gestern früh kam für alle unerwartet der Marschbefehl. Niemand wollte es glauben. Aber es stimmt. Der Tag verging in Uniform. Endlich ist eingetreten, was ich erwartet habe. Und ich glaube fest daran, dass noch mehr kommen wird. Eine härtere Zeit, aber vielleicht eine bessere. Jetzt müssen wir zeigen, ob wir Männer oder Feiglinge sind. Ich hoffe, dass diese Erfahrung mir für das Leben bleibt – dass ich reifer werde. Ich möchte nicht über die allgemeine Begeisterung schreiben, die sich in Trunkenheit äußerte – sie wird nicht lange anhalten. 8. Dezember 1941 Ich habe diese Woche verschiedene Dinge notiert, und es gäbe noch viel mehr zu schreiben – über allgemeine Begeisterung, über Schuld im Moment, über Düsseldorf. Nein, das ist nicht gut für dich. Nein! Magdalene war am Mittwoch hier (meine Eltern am vergangenen Sonntag). Die Gestapo hat meine Briefe und andere Dinge durchsucht und mitgenommen. Kommentare sind überflüssig. Am Sonntag habe ich Urlaub und werde mehr erfahren. Sie gingen auch zum Händler, nahmen dort viele Sachen mit. Vielleicht haben sie Recht – wir leben schließlich in Deutschland. Der Händler wurde verhaftet und nach Dortmund gebracht, wo er in Untersuchungshaft sitzt. Sie waren noch bis Sonntag dort. Johann ist auch dabei. Ich glaube, es sind 60–100 Leute in Haft. 12. Dezember 1941, Freitag 13. Dezember 1941, Samstag 16. Dezember 1941, Dienstag 18. Dezember 1941 19. Dezember 1941 21. Dezember 1941 22. Dezember 1941 24. Dezember 1941 27. Dezember 1941 30. Dezember 1941 3. Januar 1942 4. Januar 1942 7. Januar 1942 (vermutlich 8. Januar 1942) 13. Januar 1942 18. Januar 1942 30. Januar 1942 2. Februar 1942 15.2.42 Ich befinde mich wieder in einer anderen Abteilung. Morgen erfolgt ein weiterer Ortswechsel. Erwin Schultz wurde durch Splitter einer 7,2-cm-Mörsergranate verwundet. Aus diesem Grund sind wir gezwungen, zu dritt Posten zu beziehen – das ist recht viel, aber in anderen Einheiten sieht es nicht besser aus. Man muss also zufrieden sein. Noch ist alles vorhanden. Ich freue mich über jeden Brief aus der Heimat. Endlich habe ich Neuigkeiten über Johann und den Händler erhalten… Ich bin am Ende. Das Gebet darf man nicht vergessen. Ich werde den Tag willkommen heißen, an dem ich vom Militärdienst befreit bin und so leben darf, wie ich es will – nicht wie alle anderen. Es lebe Moskau! Maul nach vorne! 22.2.42 Wir befinden uns noch immer in derselben Stellung. Es ist wieder kälter geworden. Ich freue mich über Post. Die Gestapo war bei uns. Sie wollten die Adresse wissen. Ich hoffe, bald etwas darüber zu erfahren. 27.2.42 Heute bin ich 19 Jahre alt geworden. Gefreiter Schiller kam aus Mga zurück. Die Verwundung war nicht schwerwiegend; sie wurde nicht von den Russen verursacht, sondern von Domerak. Ich freue mich bereits auf den Tag, an dem ich ohne Wehrpflicht leben und arbeiten kann. Unteroffizier Riedel scheint ein ziemliches Schwein zu sein. Von der Gestapo gibt es noch keine Nachricht. Wenn ich nur für ein paar Tage von all dem Ekelhaften nichts hören müsste. 9.3.42 Wieder sind einige Tage vergangen. Ein paar Nächte mit ordentlichem Schlaf wären gut. Ich bekomme nicht genug zu essen – das Brot reicht nicht aus. Es wird viel über Wien, Koblenz und anderes gesprochen. 12.3.42 Zwischen 9:30 und 10:00 Uhr wurden etwa 100–200 Schüsse pro Gewehr abgegeben, 600–1000 Schüsse pro Maschinengewehr, dazu eine große Anzahl Leuchtkugeln. Nach 10 Uhr herrschte völlige Ruhe. Tagsüber durften wir uns nicht zeigen. Das Ganze spielte sich im Abschnitt gegenüber von Schlußelburg ab (15 km entfernt). Der Kommandostab wollte damit Überläufer anlocken oder die Entsendung eines sowjetischen Spähtrupps provozieren, da man dringend Gefangene zur Beweiserhebung benötigte. In der Nacht vom 9. auf den 10. März kam auf dem linken Flügel unserer Kompanie ein Mann an – ob Deserteur oder nicht, darüber gingen die Meinungen auseinander. Er erzählte viel: Die Stellungen seien schlecht verteidigt, es gäbe nichts zu essen, der Kompaniechef sei angeblich Jude usw. Ob das den Tatsachen entspricht, ist fraglich. Wie viele Russen in dem betroffenen Abschnitt in Gefangenschaft gerieten, weiß ich nicht. Es wurde auch gesagt, dass wir, falls keine Gefangenen gemacht werden, einen Spähtrupp über die Newa schicken müssten – im Grunde ein Selbstmordkommando. Freiwillige vor! Wir müssen Gefangene bringen! Von der Gestapo gibt es weiterhin keine Nachricht. 20.3.42 Gegen 20:30 Uhr wurden wir verladen und mit Lastwagen nach Schapki (etwas weiter entfernt) gebracht. 21.3.42 Spähtrupp im Wald. 24.3.42 Etwa um 3 Uhr kam der Befehl: Marschbereitschaft herstellen. Jetzt sitzen wir als Bataillonsreserve in Unterständen, in denen „die Sonne scheint“. Das Schlimmste ist das Artilleriefeuer.
10., 11., 12. Kompanie – 60 Verluste
Unsere Position nennt sich „Omega“ (vielleicht ist Mga gemeint – Anm. d. Red.). Die Verpflegung ist besser. Ostern steht bevor. Was wird Ostern bringen? Ein anderer sowjetischer Offizier, Oberstleutnant der Luftwaffe Fjodor Smolnikow, hielt am 17. September 1944 seine Eindrücke von Bukarest in seinem Tagebuch fest: „Hotel Ambassador, Restaurant, Erdgeschoss. Ich sehe das müßige Publikum umhergehen, sie haben nichts zu tun, sie warten. Sie sehen mich an wie eine Seltenheit. ‚Russischer Offizier!!!‘ Ich bin sehr bescheiden gekleidet, mehr als bescheiden. Lassen. Wir werden noch in Budapest sein. Das ist ebenso sicher wie die Tatsache, dass ich jetzt in Bukarest bin. Erstklassiges Restaurant. Das Publikum ist herausgeputzt, die schönsten rumänischen Frauen treten herausfordernd auf {Hier und unten wird es vom Autor des Artikels betont}. Die Nacht verbringen wir in einem First-Class-Hotel. Die Metropole brodelt. Es gibt keine Musik, das Publikum wartet. Hauptstadt, verdammt! Ich werde der Werbung nicht nachgeben...“ In Ungarn stieß die sowjetische Armee nicht nur auf bewaffneten Widerstand, sondern auch auf hinterhältige Angriffe aus der Zivilbevölkerung, etwa als sie „Betrunkene und Nachzügler auf Gehöften tötete“ und in Silos ertränkte. Doch „Frauen, nicht so verdorben wie die Rumäninnen, gaben sich mit beschämender Leichtigkeit ... Ein bisschen Liebe, ein bisschen Ausschweifung und vor allem natürlich Angst halfen.“ Ein ungarischer Jurist wird mit den Worten zitiert: „Es ist sehr gut, dass Russen Kinder so sehr lieben. Es ist sehr schlimm, dass sie Frauen so sehr lieben.“ Dazu kommentiert Boris Sluzki: „Er hat nicht bedacht, dass ungarische Frauen auch Russen liebten, dass es neben der dunklen Angst, die Matronen und Familienmütter in die Knie zwang, auch die Zärtlichkeit der Mädchen und die verzweifelte Zärtlichkeit der Soldaten gab, die sich den Mördern ihrer Männer hingaben.“ Grigori Tschuchrai schilderte in seinen Memoiren einen solchen Vorfall in Ungarn. Ein Teil der Einheit war in einem Haus einquartiert. Die Gastgeber, bei denen er und die Soldaten unterkamen, ließen sich während des gemeinsamen Feierns „unter dem Einfluss von russischem Wodka“ gehen und gestanden, ihre Tochter auf dem Dachboden versteckt zu haben. Die sowjetischen Offiziere reagierten empört: „Für wen haltet ihr uns? Wir sind keine Faschisten!“ Die Hausbesitzer schämten sich, und bald erschien ein mageres Mädchen namens Mariyka am Tisch und begann eifrig zu essen. Nachdem sie sich an die Situation gewöhnt hatte, begann sie zu flirten und stellte uns sogar Fragen. Am Ende des Abendessens war die Stimmung freundlich, und man trank auf „Borotshaz“ (Freundschaft). Mariyka nahm diesen Toast wohl zu wörtlich. Als wir zu Bett gingen, erschien sie in einem Unterhemd in meinem Zimmer. Als sowjetischer Offizier war mir sofort klar, dass hier eine Provokation vorbereitet wurde. „Man rechnet damit, dass ich Mariykas Reizen erliege und daraus einen Skandal machen kann. Aber ich werde dieser Provokation nicht nachgeben“, dachte ich. Zudem hat mich Mariykas Charme gar nicht erst in Versuchung geführt – ich habe sie zur Tür hinausgeleitet. Am nächsten Morgen stellte die Hausherrin das Frühstück auf den Tisch, klapperte mit dem Geschirr. „Sie ist nervös. Die Provokation ist gescheitert!“, dachte ich. Ich teilte diesen Gedanken unserem ungarischen Dolmetscher mit. Er brach in schallendes Gelächter aus. „Das ist keine Provokation! Man hat euch Freundlichkeit und Gastfreundschaft erwiesen, und ihr habt sie zurückgewiesen. Jetzt giltst du in diesem Haus nicht mehr als Mensch. Du musst in eine andere Unterkunft ziehen!“ Warum hatten sie ihre Tochter auf dem Dachboden versteckt? Sie hatten Angst vor Gewalt. In unserem Land ist es üblich, dass ein Mädchen vor der Heirat mit Zustimmung der Eltern sexuelle Erfahrungen mit mehreren Männern sammeln kann. Hier sagt man: Man kauft keine Katze im Sack ... Junge, gesunde Männer üben eine natürliche Anziehungskraft auf Frauen aus. Doch die Offenheit der europäischen Moral verleitete manche sowjetische Soldaten zur Maßlosigkeit, während andere im Gegenteil davon überzeugt waren, dass eine Beziehung nicht auf bloße Physiologie reduziert werden sollte. Sergeant Alexander Rodin schilderte seine Eindrücke von einem Besuch – aus Neugier! – in einem Bordell in Budapest, das auch nach Kriegsende noch in Betrieb war: „... Nach dem Besuch überkam mich ein ekelhaftes, beschämendes Gefühl von Lüge und Falschheit. Das Bild der offensichtlichen, aufrichtigen Vortäuschung einer Frau geht mir nicht mehr aus dem Kopf ... Interessant ist, dass dieser unangenehme Nachgeschmack vom Bordellbesuch nicht nur mir, einem jungen Mann, der nach Prinzipien wie ‚Kein Kuss ohne Liebe‘ erzogen wurde, blieb, sondern auch den meisten unserer Soldaten, mit denen ich darüber sprach ... Etwa zur selben Zeit hatte ich ein Gespräch mit einer hübschen Ungarin (sie konnte irgendwie Russisch). Auf ihre Frage, ob mir Budapest gefalle, antwortete ich, dass mir die Stadt gefalle – nur die Bordelle seien mir unangenehm. ‚Aber warum?‘ fragte das Mädchen. ‚Weil es unnatürlich ist, wild – eine Frau nimmt Geld und beginnt danach sofort zu ‚lieben‘!‘ Das Mädchen dachte einen Moment nach, nickte dann zustimmend und sagte: ‚Du hast recht: Es ist nicht schön, Geld vorneweg zu verlangen ...‘“ Polen hinterließ andere Eindrücke. Der Dichter David Samoilow schrieb: „... in Polen hielt man uns streng. Es war schwer, sich vom Ort zu entfernen. Streiche wurden hart bestraft.“ Und weiter schilderte er seine Eindrücke von einem Land, dessen einziger positiver Aspekt für ihn die Schönheit der polnischen Frauen war. „Ich kann nicht sagen, dass uns Polen besonders gefallen hat“, schrieb er. „Ich fand darin nichts Edles oder Ritterliches. Im Gegenteil, alles war spießbürgerlich, bäuerlich – Begriffe und Interessen. Und in Ostpolen begegnete man uns mit Misstrauen und halber Feindseligkeit, man versuchte, den Befreiern alles Mögliche abzunehmen. Doch die Frauen waren wohltuend schön und kokett, sie fesselten uns mit ihren Manierismen, ihren schnurrenden Worten, bei denen plötzlich alles verständlich wurde. Und sie selbst waren gefangen von der manchmal derben männlichen Stärke oder einer Soldatenuniform. Ihre bleichen, abgemagerten früheren Verehrer traten mit zusammengebissenen Zähnen vorerst in den Hintergrund ...“ Doch nicht alle Einschätzungen polnischer Frauen fielen so romantisch aus. Am 22. Oktober 1944 schrieb Unterleutnant Wladimir Gelfand in sein Tagebuch: „In der Ferne erhob sich die Stadt, die ich unter dem polnischen Namen [Wladow] verlassen hatte – mit schönen Polinnen, stolz bis zum Überdruss ... Man erzählte mir von polnischen Frauen: Sie lockten unsere Soldaten und Offiziere in ihre Arme, und wenn es zum Beischlaf kam, schnitten sie mit Rasiermessern die Penisse ab, erwürgten ihre Hälse mit bloßen Händen und kratzten die Augen aus. Verrückte, wilde, abscheuliche Frauen! Man muss mit ihnen vorsichtig sein und sich nicht von ihrer Schönheit blenden lassen. Und die Polinnen sind schön – auf hässliche Weise.“ Doch es finden sich auch andere Töne in seinen Aufzeichnungen. Am 24. Oktober berichtet er von folgendem Treffen: „Heute begleiteten mich in einem Dorf hübsche polnische Mädchen. Sie beklagten sich über den Mangel an jungen Männern in Polen. Sie nannten mich ‚Pan‘, aber sie blieben unnahbar. Einer von ihnen klopfte ich leicht auf die Schulter – als Antwort auf ihre Bemerkung über Männer –, und tröstete mich mit dem Gedanken an einen offenen Weg für sie nach Russland – dort gibt es viele Männer. Doch sie wich rasch zur Seite und entgegnete, auch hier würden Männer für sie sein. Abschied per Handschlag. Wir haben uns also nicht geeinigt, aber sie sind nette Mädchen, auch wenn sie Polinnen sind.“ Einen Monat später, am 22. November, notierte er seine Eindrücke von der ersten polnischen Großstadt, die er in Minsk-Mazowiecki besuchte. Neben der Beschreibung architektonischer Schönheiten und der für ihn überraschend zahlreichen Fahrräder in allen Gesellschaftsschichten widmet er den Stadtbewohnern besondere Aufmerksamkeit: „Lärmende, untätige Menschenmengen, Frauen durchweg mit weißen Spezialhüten, scheinbar vom Wind aufgezwungen, die sie wie Vierzigjährige erscheinen lassen und in ihrer Neuheit verblüffen. Die Männer, mit dreieckigen Mützen und Hüten, sind dick, gepflegt, leer. Wie viele es sind! ... Gefärbte Lippen, gezupfte Augenbrauen, Anmaßung, übertriebene Zartheit. Wie wenig das mit dem natürlichen Leben eines Menschen zu tun hat. Es scheint, als lebten und bewegten sich die Menschen nur, um von anderen betrachtet zu werden – und alle würden verschwinden, wenn der letzte Zuschauer die Stadt verließe ...“ Nicht nur die polnischen Städter, auch die Dorfbewohner hinterließen einen starken, wenn auch widersprüchlichen Eindruck. „Die Vitalität der Polen, die die Schrecken des Krieges und der deutschen Besatzung überlebt hatten, war bemerkenswert“, erinnerte sich Alexander Rodin. „Sonntagnachmittag in einem polnischen Dorf. Schön, elegant, in Seidenkleidern und Strümpfen: polnische Frauen, die an Werktagen einfache Bäuerinnen sind, Mist harken, barfuß arbeiten, unermüdlich auf dem Hof. Selbst ältere Frauen wirken frisch und jugendlich – trotz der dunklen Ränder unter den Augen ...“ Er zitiert weiter seinen Tagebucheintrag vom 5. November 1944: „Am Sonntag sind alle Dorfbewohner herausgeputzt. Sie besuchen einander. Männer mit Filzhüten, Krawatten, Pullovern. Frauen in Seidenkleidern, hellen, ungetragenen Strümpfen. Mädchen mit rosigen Wangen – ‚Panenki‘. Schön gelocktes blondes Haar ... Auch die Soldaten in der Ecke der Hütte sind aufgeregt. Doch wer mitfühlt, erkennt darin eine schmerzhafte Erregung. Alle lachen laut, um zu zeigen, dass es ihnen nichts ausmacht, dass sie es nicht kümmert, dass sie gar nicht zu beneiden sind. Sind wir schlechter als sie? Der Teufel weiß, was für ein Glück es ist – ein friedliches Leben! Schließlich habe ich sie im zivilen Leben gar nicht gekannt!“ Sein Kamerad, Sergeant Nikolai Nesterow, schrieb am selben Tag in sein Tagebuch: „Heute ist Ruhetag, die Polen versammeln sich, hübsch gekleidet, in einer Hütte und sitzen paarweise. Es ist irgendwie unangenehm. Könnte ich nicht auch so sitzen? ...“ Soldatin Galina Jartsewa äußerte sich weit schärfer in ihrer Beurteilung der „europäischen Moral“, die sie an „ein Fest während der Pest“ erinnerte. Am 24. Februar 1945 schrieb sie einem Frontfreund: „... Wenn sich eine Gelegenheit ergab, konnte man wunderbare Päckchen mit Trophäengütern verschicken. Da war einiges dabei. Es wäre uns abgenommen worden, bis aufs Hemd. Was für Städte ich gesehen habe, was für Männer und Frauen. Und wenn du sie ansiehst, dann überkommt dich so viel Wut, so viel Hass! Sie gehen umher, lieben, leben – und du gehst und befreist sie. Sie lachen über die Russen – ‚Schwein!‘ Ja, ja! Bastarde ... Ich mag niemanden außer der UdSSR, außer den Völkern, die bei uns leben. Ich glaube nicht an Freundschaft mit Polen oder anderen Litauern ...“ In Österreich, das im Frühjahr 1945 von sowjetischen Truppen betreten wurde, drohte eine „allgemeine Kapitulation“: „Ganze Dörfer waren mit weißen Laken bedeckt. Alte Frauen hoben die Hände, wenn sie einem Soldaten in Uniform der Roten Armee begegneten.“ Hier, so Boris Sluzki, hätten die Soldaten „die blonden Frauen erwischt“. Gleichzeitig „zeigten sich die Österreicher nicht als besonders widerspenstig. Die überwältigende Mehrheit der Bauernmädchen heiratete ‚verderbt‘. Die Frontsoldaten fühlten sich wie Christus in ihrem Busen.“ In Wien wunderte sich ein Führer – ein Bankangestellter – über die Hartnäckigkeit und Ungestümheit der Russen. Er meinte, Tapferkeit genüge, um aus einem Kranz alles herauszuholen, was man wolle. Das heißt, es ging nicht nur um Angst, sondern auch um gewisse Eigenheiten der nationalen Mentalität und des traditionellen Verhaltens. Und schließlich Deutschland. Und die Frauen des Feindes – Mütter, Ehefrauen, Töchter, Schwestern jener Männer, die von 1941 bis 1944 die Zivilbevölkerung auf dem von der Wehrmacht besetzten Gebiet der UdSSR verhöhnt und misshandelt hatten. Wie sahen sowjetische Soldaten diese Frauen? Das äußere Erscheinungsbild deutscher Frauen, die sich unter den Flüchtlingen bewegten, wurde von Wladimir Bogomolow in seinem Tagebuch beschrieben: „Frauen – alte und junge – mit Hüten, mit Kopftüchern, mit Turbanen und auch nur mit einem Tuch, wie unsere Frauen. In schicken Mänteln mit Pelzkragen, aber auch in zerlumpten Kleidern undefinierbaren Schnitts ... Viele tragen dunkle Brillen, um nicht gegen die grelle Maisonne blinzeln zu müssen und so ihre Gesichtshaut vor Falten zu schützen ...“ Lew Kopelew erinnerte sich an ein Zusammentreffen mit evakuierten Berlinerinnen in Allenstein: „Auf dem Bürgersteig stehen zwei Frauen. Komplizierte Hüte, bei einer sogar mit Schleier. Mäntel von guter Qualität, und sie selbst sind glatt, glatt.“ Er zitiert die Kommentare sowjetischer Soldaten, die sich auf diese Frauen bezogen: „Hühner“, „Truthähne“, „die wäre schön glatt ...“ Wie verhielten sich die Deutschen bei der Begegnung mit sowjetischen Truppen? In einem Bericht des stellvertretenden Leiters der Politischen Hauptverwaltung der Roten Armee, Schikin, an das Zentralkomitee der KPdSU heißt es, dass fast alle Deutschen auf den Straßen weiße Armbinden an den Ärmeln trugen. Bei der Begegnung mit sowjetischen Soldaten hoben viele Frauen die Hände, weinten und zitterten vor Angst. Doch sobald sie sich davon überzeugt hatten, dass die Soldaten und Offiziere der Roten Armee keineswegs so seien, wie es die faschistische Propaganda dargestellt hatte, legte sich die Angst schnell. Immer mehr Menschen gingen auf die Straßen, boten ihre Hilfe an und bemühten sich auf jede erdenkliche Weise, ihre Loyalität zur Roten Armee zu demonstrieren. Den stärksten Eindruck auf die sowjetischen Siegerinnen hinterließ jedoch die Demut und Besonnenheit der deutschen Frauen. In diesem Zusammenhang verdient ein Bericht des Mörsermanns N. A. Orlow Beachtung, der sich 1945 über das Verhalten deutscher Frauen äußerte: „Niemand im Minbat tötete deutsche Zivilisten. Unser Sicherheitsbeauftragter war ein Germanophiler. Hätte es solche Vorfälle gegeben, wären die Straforgane schnell eingeschritten. Was Gewalt gegenüber deutschen Frauen betrifft, so scheint mir, dass einige, die darüber sprechen, ein wenig übertreiben. Ich erinnere mich an ein anderes Beispiel: Wir kamen in eine deutsche Stadt, quartierten uns in Häusern ein. Eine Frau – etwa 45 Jahre alt – erscheint und verlangt, den Kommandanten zu sprechen. Man bringt sie zu Marschenko. Sie behauptet, das Viertel zu verwalten, und habe 20 deutsche Frauen versammelt, die bereit seien, den russischen Soldaten sexuell (!) zu dienen. Marschenko verstand Deutsch und übersetzte dem stellvertretenden Politoffizier Dolgoborodow, der neben mir stand, die Aussage der deutschen Frau. Unsere Offiziere reagierten wütend und mit Obszönitäten. Die Frau wurde mitsamt ihrer ‚Abteilung‘ fortgejagt. Im Allgemeinen hat uns der deutsche Gehorsam erstaunt. Wir hatten Partisanenkrieg und Sabotage erwartet. Doch für diese Nation ist Ordnung – Ordnung – das höchste Gut. Wenn man der Sieger ist, stehen sie ‚stramm‘ – und zwar aus Überzeugung, nicht aus Zwang. So ist ihre Psychologie ...“ Einen ähnlichen Vorfall schildert David Samoilow in seinen militärischen Aufzeichnungen: „In Arendsfeld, wo wir uns gerade niedergelassen hatten, erschien eine kleine Gruppe von Frauen mit Kindern. Angeführt wurden sie von einer etwa fünfzigjährigen Deutschen mit einem gewaltigen Schnurrbart – Frau Friedrich. Sie erklärte, eine Vertreterin der Zivilbevölkerung zu sein, und bat darum, die übrigen Einwohner zu registrieren. Wir antworteten, das könne erst geschehen, sobald die Kommandantur eingerichtet sei. ‚Das ist unmöglich‘, sagte Frau Friedrich. ‚Hier sind Frauen und Kinder. Sie müssen registriert werden.‘ Die Zivilbevölkerung bestätigte mit Rufen und Tränen ihre Worte. Da ich nicht wusste, was ich tun sollte, schlug ich vor, dass sie den Keller des Hauses nutzen sollten, in dem wir untergebracht waren. Sie beruhigten sich, gingen in den Keller und begannen dort auf die Behörden zu warten. ‚Herr Kommissar‘, sagte mir Frau Friedrich selbstzufrieden (ich trug eine Lederjacke), ‚wir verstehen, dass Soldaten gewisse Bedürfnisse haben.‘ Und sie fuhr fort: ‚Sie sind bereit, ihnen einige jüngere Frauen für ...‘ Ich habe das Gespräch mit Frau Friedrich nicht fortgesetzt.“ Nach einem Gespräch mit Berlinerinnen am 2. Mai 1945 schrieb Wladimir Bogomolow in sein Tagebuch: „Wir betreten eines der noch stehenden Häuser. Alles ist still, leblos. Wir klopfen, bitten um Einlass. Auf dem Flur hört man Flüstern, dumpfe und aufgeregte Stimmen. Schließlich öffnet sich die Tür. Frauen ohne Alter, eng zusammengekauert, verbeugen sich ängstlich, tief und unterwürfig. Deutsche Frauen haben Angst vor uns, ihnen wurde erzählt, dass sowjetische Soldaten – insbesondere Asiaten – sie vergewaltigen und töten würden ... Angst und Hass in ihren Gesichtern. Doch manchmal scheint es, als würden sie sich gerne geschlagen geben – so dienstbereit ihr Verhalten, so süß ihr Lächeln, so gefällig ihre Worte. In diesen Tagen kursierten Geschichten darüber, wie ein sowjetischer Soldat eine deutsche Wohnung betrat, um etwas zu trinken zu erbitten, und die deutsche Frau, sobald sie ihn sah, sich auf das Sofa legte und begann, ihre Strumpfhose auszuziehen.“ „Alle deutschen Frauen sind verdorben. Sie haben nichts dagegen, mit ihnen zu schlafen“ – eine solche Meinung war unter den sowjetischen Truppen weit verbreitet. Sie stützte sich nicht nur auf zahlreiche anschauliche Beispiele, sondern auch auf deren unangenehme Folgen, die bald von Militärärzten festgestellt wurden. Die Weisung des Militärrats der 1. Weißrussischen Front Nr. 00343/Ш vom 15. April 1945 lautete: Am 26. April 1945 berichtete der Militärrat der 47. Armee: Zur Umsetzung des Erlasses des Militärrats der 1. Weißrussischen Front Nr. 056 vom 18. April 1945 zur Vorbeugung von Geschlechtskrankheiten unter den Truppen der 33. Armee wurde ein Flugblatt mit folgendem Inhalt veröffentlicht: „Kameraden, Soldaten! Sogar in den Memoiren von Lew Kopelew, der die Gewaltakte und Plünderungen sowjetischer Soldaten in Ostpreußen mit Empörung beschreibt, finden sich Zeilen, die eine andere Seite der „Beziehung“ zur lokalen Bevölkerung zeigen: „Man verkauft ein Laib Brot – und Frauen und Töchter.“ Der zurückhaltende Ton, in dem Kopelew diese „Geschichten“ wiedergibt, lässt auf Zweifel an ihrer Verlässlichkeit schließen. Sie werden jedoch durch zahlreiche andere Quellen bestätigt. Wladimir Gelfand beschreibt in seinem Tagebuch seine Beziehung zu einem deutschen Mädchen – der Eintrag stammt vom 26. Oktober 1945, also ein halbes Jahr nach Kriegsende, bleibt jedoch aufschlussreich: Bemerkenswerte Beobachtungen hinterließ der australische Kriegskorrespondent Osmar White, der 1944–1945 Europa begleitete – im Verband der 3. US-Armee unter dem Kommando von George Patton. Im Mai 1945, nur wenige Tage nach dem Ende der Kampfhandlungen in Berlin, schrieb er: Der allgemeine Eindruck, den europäische Frauen bei den sowjetischen Soldaten hinterließen, war vielfach durch Vergleiche geprägt: Sie galten als schlank und pfiffig – im Gegensatz zu den vom Krieg erschöpften Landsfrauen aus dem halbverhungerten Hinterland, den kürzlich befreiten Gebieten oder den schlichten, in gewaschenen Feldblusen gekleideten Frontfreundinnen. Europäische Frauen wurden als verfügbar, egoistisch, ausschweifend oder feige unterwürfig wahrgenommen. Eine Ausnahme bildeten die jugoslawischen und bulgarischen Frauen. Die rauen und asketischen jugoslawischen Partisaninnen wurden als Kameradinnen betrachtet und galten als unantastbar. In Anbetracht der Strenge der Disziplin in der jugoslawischen Armee „sahen die Partisanenmädchen die Feldfrauen [PW] vermutlich als eine besondere, verdorbene Sorte an.“ Boris Sluzki erinnerte sich an die Bulgarinnen wie folgt: „… Nach der ukrainischen Selbstzufriedenheit, nach der rumänischen Ausschweifung, erstaunte unsere Männer die strenge Unnahbarkeit der bulgarischen Frauen. Fast niemand prahlte mit Eroberungen. Es war das einzige Land, in dem Offiziere fast nie in weiblicher Begleitung, sondern meist mit Männern anzutreffen waren. Später waren die Bulgaren stolz, als man ihnen sagte, dass die Russen nach Bulgarien zurückkehren würden – wegen der einzigen Bräute der Welt, die rein und unberührt geblieben seien.“ Einen angenehmen Eindruck hinterließen die tschechischen Frauen, die die sowjetischen Soldaten als Befreier herzlich empfingen. Verlegene Panzerfahrer, bedeckt mit Öl und Staub, mit Blumen und Kränzen geschmückt, flüsterten einander zu: „… Eine Panzerbraut – das wäre mal was zum Saubermachen. Und ihre Mädchen, verstehen Sie, sie tragen uns. Nette Leute. Ein so aufrichtiges Volk habe ich schon lange nicht mehr erlebt ...“ Die Freundlichkeit und Gastfreundschaft der Tschechen war aufrichtig. „... – Wenn ich könnte, würde ich alle Soldaten und Offiziere der Roten Armee für die Befreiung meines Prags küssen, – sagte ein Prager Straßenbahnfahrer zum allgemeinen anerkennenden Gelächter“, – so beschrieb Boris Polewoi am 11. Mai 1945 die Atmosphäre in der befreiten tschechischen Hauptstadt. In anderen Ländern jedoch, die die siegreiche Armee durchquerte, genoss der weibliche Teil der Bevölkerung kaum Respekt. „In Europa gaben die Frauen als Erste nach, veränderten sich vor allen anderen ...“, schrieb Boris Sluzki. „Ich war stets schockiert, verwirrt, desorientiert durch die Leichtigkeit – die beschämende Leichtigkeit – der Liebesbeziehungen. Anständige Frauen, eigentlich desinteressiert, wirkten wie Prostituierte – ihre hastige Verfügbarkeit, der Wille, jede Zwischenstufe zu überspringen, kein Interesse an den Beweggründen, die einen Mann dazu bringen, sich ihnen zu nähern. Wie Menschen, die aus dem ganzen Wortschatz der Liebespoesie nur drei obszöne Ausdrücke gelernt haben, reduzierten sie alles auf einige mechanische Bewegungen – das rief bei den misstrauischsten unserer Offiziere Groll und Verachtung hervor ... Die Zurückhaltung, soweit sie existierte, beruhte nicht auf Ethik, sondern auf Angst: Angst vor Ansteckung, vor öffentlicher Bekanntmachung, vor Schwangerschaft.“ Sluzki fügte hinzu, dass in der Situation der Besetzung „die allgemeine Verderbtheit eine besondere weibliche Verderbtheit überdeckte und verbarg, sie unsichtbar und beschämend machte.“ Zu den Faktoren, die zur Verbreitung der „internationalen Liebe“ beitrugen, gehörten jedoch neben der weiblichen Neugier auf „exotische“ Liebhaber und der beispiellosen Großzügigkeit sowjetischer Soldaten gegenüber Frauen ihrer Zuneigung auch das konstante Missverhältnis zwischen Verboten und tatsächlicher Praxis – trotz harter Direktiven des sowjetischen Kommandos. Gerade diese Großzügigkeit, die sowjetische Männer von vielen nüchternen europäischen Männern unterschied, wurde von den Frauen hoch geschätzt. Unterleutnant
Daniil Zlatkin, der ganz am Ende des Krieges auf der dänischen
Insel Bornholm eintraf, berichtete in einem Interview, dass das
Interesse zwischen russischen Männern und europäischen Frauen
durchaus gegenseitig gewesen sei: Gleichzeitig dachten
nur wenige sowjetische Soldaten an ernsthafte Beziehungen oder gar an
eine Ehe, da die sowjetische Führung in dieser Frage eine
eindeutige Position bezog. In der Resolution des Militärrats der
4. Ukrainischen Front vom 12. April 1945 hieß es: Ein direktives Rundschreiben des Leiters der Politischen Verwaltung der 1. Weißrussischen Front vom 14. April 1945 lautete: Auch die Frauen hegten keine Illusionen über die Absichten ihrer sowjetischen Partner. „Anfang 1945 glaubten selbst die einfältigsten ungarischen Bäuerinnen unseren Versprechungen nicht mehr. Die europäischen Frauen wussten bereits, dass es uns verboten war, ausländische Frauen zu heiraten, und sie vermuteten, dass es auch Anordnungen gab, die gemeinsame Auftritte in Restaurants, Kinos usw. untersagten. Das hielt sie jedoch nicht davon ab, unsere Männer zu lieben – doch diese Liebe hatte rein ‚verschuldeten‘ [fleischlichen] Charakter“, schrieb Boris Sluzki. Im Großen und Ganzen muss festgestellt werden, dass sich das Bild der europäischen Frauen, das sich 1944–1945 unter den Soldaten der Roten Armee herausbildete, mit wenigen Ausnahmen als weit entfernt von der leidenden Figur mit gefesselten Händen und hoffnungsvollem Blick auf dem sowjetischen Propagandaplakat „Europa wird frei sein!“ entpuppte. Anmerkungen ¹ Slutsky, B.: Anmerkungen zum Krieg. Gedichte und Balladen, St. Petersburg 2000, S. 174. Kriegserinnerungen 1942–1945: Ein kommentierter Überblick über neuere Memoiren- und Dokumentarliteratur Charles de Gaulle: Kriegserinnerungen. Einheit 1942–1944 Gunther Bauer: Tod durch ein Zielfernrohr. Neue Memoiren eines Scharfschützen Andrey Vasilchenko: Hitlers letzte Offensive. Die Niederlage der Panzerdivisionen Helmut Welz: Die verratenen Soldaten Guy Sayer: Der letzte Soldat des Dritten Reiches Yakov Krotov: Militärisches Russland Bruno Winzer: Soldat der drei Heere Yuri Lebedev: Auf beiden Seiten des Blockaderings Heinrich Haape: Das Grinsen des Todes. 1941 an der Ostfront Rostislav Aliev: Erstürmung der Festung Brest Vladislav Konyushevsky: Versuch, zurückzukehren Mikhail Svirin: Rüstung ist stark: Die Geschichte des sowjetischen Panzers 1919–1937 Mikhail Svirin: Stalins Rüstungsschild. Geschichte der sowjetischen Panzertruppen im Zweiten Weltkrieg George S. Patton: Krieg, wie ich ihn kannte Yuri Mukhin: Antirussische Gemeinheit Yuri Skorikov: Festung Sewastopol Die Rückkehr von Bernhard Schlink Bernhard Schlinks zweiter Roman Die Rückkehr thematisiert – wie bereits Der Vorleser und Der andere Mann – zentrale Motive wie Liebe und Verrat, Schuld und Verantwortung, Gerechtigkeit und Recht. Im Zentrum steht jedoch das Motiv der Heimkehr: Der Traum vom eigenen Zuhause begleitet den Protagonisten durch gefährliche Reisen, fantastische Verwandlungen und raffinierte Täuschungen. Doch was erwartet ihn nach allen Prüfungen an der eigenen Haustür? Ist ihm seine schöne Frau treu geblieben oder wurde sein Platz längst von einem Betrüger eingenommen? Quelle: „Tagebuch eines deutschen Soldaten“, M., Tsentrpoligraf, 2007 Aus den Memoiren von G. Pabst entnehme ich nur jene Fragmente, die im Hinblick auf die Erforschung der Realität der Konfrontation zwischen der Roten Armee und der Wehrmacht sowie auf die Reaktion der lokalen Bevölkerung auf die Besatzung von Bedeutung sind. 20.07.1941 In den Dörfern sind viele Häuser verlassen. Die verbliebenen Bauern tragen Wasser für unsere Pferde. Wir nehmen Zwiebeln und kleine gelbe Rüben aus ihren Gärten und Milch aus Dosen. Die meisten teilen dies gerne. 22.09.1941 Das Haus, in dem wir wohnten, war voller Läuse. Die zum Trocknen ausgelegten Socken waren von Läuseeiern weiß. Ein alter Russe in fettiger Kleidung, dem wir diese „Fauna“ zeigten, lächelte breit mit zahnlosem Mund und kratzte sich mitleidig am Kopf. Was für ein Land, was für ein Krieg – in dem es keine Freude über Erfolge, keinen Stolz, keine Zufriedenheit gibt. Die Leute sind im Allgemeinen hilfsbereit und freundlich. Sie lächeln uns an. Eine Mutter sagte ihrem Kind, es solle uns vom Fenster aus mit dem Löffelstiel winken. Wir beobachteten, wie die zurückgebliebene Bevölkerung sich eilig mit Plünderungen beschäftigte. Ich stand allein im Haus, zündete ein Streichholz an – und Käfer fielen auf die Stelle. Der Herd war vollständig schwarz von ihnen: ein unheimlicher lebendiger Teppich. 02.11.1941 Die Offensive in Richtung Moskau wurde gestoppt, etwa hundert Kilometer vor der Hauptstadt – festgefahren im Schlamm und den Wäldern. 01.01.1942 Franz erhielt schließlich das Eiserne Kreuz. In seiner Auszeichnung heißt es: „Für das Verfolgen eines feindlichen Panzers von Punkt C bis zu einem Nachbardorf und den Versuch, ihn mit einem Panzerabwehrgewehr auszuschalten.“ 10.03.1942 Manchen Leichen fehlt der Kopf, andere sind von Granatsplittern zerfetzt. Erst jetzt beginnt man allmählich zu erfassen, was diese Menschen durchlitten – und wozu sie fähig waren. Die Feldpost machte mich glücklich: Briefe und Päckchen mit Zigaretten, Keksen, Süßigkeiten, Nüssen und ein paar Handwärmern. Ich war gerührt. Merken wir uns diesen Moment! Unser Russe Wassil kommt gut mit der Batterie zurecht. Wir fanden ihn mit dreizehn Kameraden in Kalinin. Sie blieben im Kriegsgefangenenlager zurück, wollten nicht mehr in der Roten Armee dienen. Wassil sagt, dass er nicht nach Deutschland will, sondern lieber bei der Batterie bleibt. Gestern hörten wir sie (die Russen) in ihren Unterständen singen. Das Grammophon jaulte, der Wind trug Fetzen von Propagandareden. Genosse Stalin gab Wodka aus – es lebe Genosse Stalin! Durch allgemeines Wohlwollen, freundliche Toleranz und unerschütterlich gute Laune wird in den Unterständen Ordnung gehalten. All dies bringt sogar in die unangenehmste Lage ein wenig Fröhlichkeit. Merken Sie sich das zum späteren Vergleich. Es scheint, dass die Russen nicht können – aber wir wollen nicht. Wie müde bin ich von diesen schmutzigen Straßen! Es ist unerträglich, sie anzusehen – Regen, knöchelhoher Schlamm, einander ähnliche Dörfer. Ein Land der Extreme. Mäßigung zeigt sich in nichts. Hitze und Kälte, Staub und Schlamm. Alles ist hektisch, ungezähmt. Sollte man nicht erwarten, dass die Menschen auch so sind? In der Stadt gab es viele zerstörte Gebäude. Die Bolschewiki hatten alle Häuser niedergebrannt. Einige wurden bombardiert, viele jedoch durch Brandstiftung zerstört. 24.08.1942 Ihre Mutter hat heute aus freien Stücken den Unterstand gereinigt – glaub es oder nicht... An der Tür sah ich zwei Frauen, jede mit einem Paar Eimer an einem hölzernen Joch. Sie fragten freundlich: „Genosse, waschen?“ Sie wollten mir einfach so folgen... Und doch halten sie durch, Alte, Frauen und Kinder. Sie sind stark. Schüchtern, erschöpft, gutmütig, schamlos – den Umständen entsprechend. Da ist ein Junge, der seine Mutter im Hintergarten begraben hat, wie man ein Tier begräbt. Er stampfte den Boden fest, ohne ein Wort zu sagen – keine Tränen, kein Kreuz, kein Stein. Da ist die Frau eines Priesters, fast blind vor Tränen – ihr Mann wurde nach Kasachstan verbannt. Sie hat drei Söhne, von denen niemand weiß, wo sie sind. Die Welt ist zusammengebrochen, die natürliche Ordnung längst zerstört. Um uns herum brannten die Dörfer in weitem Kreis – ein schrecklicher und zugleich schöner Anblick, atemberaubend in seiner Pracht und zugleich ein Albtraum. Ich selbst warf mit eigenen Händen brennende Scheite in die Schuppen und Ställe auf der gegenüberliegenden Straßenseite. Das Thermometer fiel auf minus 45 Grad. Mitten im Krieg haben wir eine Insel des Friedens geschaffen, in der Kameradschaft selbstverständlich ist und man immer jemanden lachen hört. 25.01.1943 24.04.1943 Ich sah wieder Tränen auf dem ausgemergelten Gesicht der Frau, die die ganze Schwere ihres Leidens ausdrückten, als ich ihrem Kind ein Bonbon gab. Ich spürte die alte Hand meiner Großmutter auf meinem Haar, als sie mich, den ersten schrecklichen Soldaten, mit zahlreichen Verbeugungen und einem altmodischen Handkuss empfing. Ich stand mitten im Dorf und verteilte Süßigkeiten an die Kinder. Ich wollte noch einem Jungen eines geben, doch er lehnte ab, sagte, er habe schon eines bekommen – und trat lächelnd zurück. Zwei Bonbons, stell dir vor – das ist zu viel... Wir brennen ihre Häuser nieder, holen ihre letzte Kuh aus dem Stall, holen die letzten Kartoffeln aus den Kellern. Wir ziehen ihnen die Stiefel aus, schreien sie an, behandeln sie grob. Und dennoch sammeln sie ihr Bündel und ziehen mit uns fort – aus Kalinin und aus allen Dörfern entlang der Straße. Wir stellen ein spezielles Team zur Verfügung, das sie ins Hinterland bringt. Alles nur, um nicht auf der anderen Seite zu sein! Welch eine Spaltung, welch ein Kontrast! Was müssen diese Menschen durchgemacht haben! Welch eine Mission, ihnen Ordnung und Frieden zu bringen, Arbeit und Brot! Was lässt sich über diese Memoiren im Allgemeinen sagen? Als wären sie nicht von einem Nazi-Besatzer verfasst worden, sondern von einer Art kriegerischem Befreier. Vielleicht stellte er das Erwünschte als Realität dar. Vielleicht verschwieg er manches. Vielleicht wollte G. Pabst mit diesen Aufzeichnungen sein Gewissen beruhigen. Zugleich wird deutlich: Die deutsche Armee hatte neben Intellektuellen wie ihm auch genügend grausame und gewissenlose Männer in ihren Reihen. Aber klar ist auch: Nicht alle Hitleristen waren Faschisten. Vielleicht war das sogar eine Minderheit. Nur die sowjetische Propaganda konnte es sich leisten, alle von Hitler mobilisierten Deutschen als Zerstörer und Peiniger darzustellen – sie erfüllte damit ihre Aufgabe: den Hass auf den Feind zu schüren. G. Pabst verschweigt jedoch nicht, dass die Wehrmacht die eroberten Dörfer und Städte zerstörte. Und wichtig ist auch: Der Autor hatte keine Gelegenheit, seine Notizen ideologisch zu „korrigieren“. Er fiel 1943 und war vorher nie offizieller Kriegsberichterstatter. Es ist auch bezeichnend, dass für den Deutschen jeder „Russe“ ein „Iwan“ war, obwohl er auf seinem Weg sowohl Ukrainer als auch Weißrussen traf. Diese Haltung gegenüber „den Russen“ – und die Gegenseitigkeit dieser Sicht – war nicht immer symmetrisch. Im nächsten Abschnitt werden wir Auszüge aus dem Tagebuch eines sowjetischen Soldaten betrachten und zentrale Punkte vergleichen. Dabei sei betont: Die Auswahl der Tagebücher erfolgte nicht gezielt, sondern auf stichprobenartiger Basis. Die Wahrnehmung sowjetischer Frauen durch deutsche Soldaten Das Bild sowjetischer Frauen, das sich in den Köpfen deutscher Invasoren herausbildete, beruhte auf nationalsozialistischer Propaganda: In den Weiten des Ostens lebten angeblich halbwilde, zügellose Frauen ohne Intelligenz, denen jegliches menschliches Tugendgefühl fehlte. Doch nach dem Überschreiten der sowjetischen Grenze mussten die deutschen Soldaten feststellen, dass die ihnen eingetrichterten Stereotypen der Realität nicht entsprachen. Barmherzigkeit Unter den erstaunlichen Eigenschaften sowjetischer Frauen betonten deutsche Soldaten vor allem ihre Barmherzigkeit und das Fehlen von Hass gegenüber der feindlichen Armee. In den Aufzeichnungen von Major Kühner finden sich Beschreibungen von Bäuerinnen, die trotz Not und Trauer ihre letzten Vorräte mit notleidenden deutschen Soldaten teilten. Dort heißt es auch: „Wenn wir beim Marschieren Durst verspürten, gingen wir in ihre Hütten – und sie gaben uns Milch.“ Damit gerieten die Eindringlinge in ein moralisches Dilemma. Kaplan Keeler, der als Sanitätssoldat eingesetzt war, wurde Gast bei der 77-jährigen Großmutter Alexandra: „Wir kämpfen gegen sie, und doch strickt sie mir Socken... Sie scheint keine Feindschaft zu empfinden. Arme Leute, die ihr Letztes mit uns teilen. Tun sie das aus Angst? Oder ist es angeborene Selbstaufopferung? Oder reine Gutmütigkeit – oder sogar Liebe?“ Kühlers Verwirrung rührte vor allem von dem stark ausgeprägten Mutterinstinkt sowjetischer Frauen her, über den er schrieb: „Wie oft habe ich russische Bäuerinnen über verwundete deutsche Soldaten schreien sehen – als wären es ihre eigenen Söhne.“ Moral Der eigentliche Schock für die deutschen Invasoren bestand in der hohen moralischen Haltung der sowjetischen Frauen. Die von der faschistischen Propaganda verbreitete These über die Promiskuität „orientalischer Damen“ erwies sich als vollkommen haltlos und ohne jede Grundlage. Der Wehrmachtssoldat Michels schrieb zu diesem Thema: „Was hat man uns über eine Russin erzählt? Und wie haben wir sie dann erlebt? Ich denke, es gibt kaum einen deutschen Soldaten, der in Russland war und nicht gelernt hat, eine Russin zu achten und zu respektieren.“ Alle Frauen aus den besetzten Gebieten der Sowjetunion, die zur Zwangsarbeit nach Deutschland verschleppt wurden, wurden zunächst einer medizinischen Untersuchung unterzogen – und dabei kamen höchst unerwartete Details ans Licht. Der Arzthelfer Eirich, Ordonnanz Gamm, vermerkte in seinem Notizbuch: „Der Arzt, der die russischen Mädchen untersuchte, war von den Ergebnissen tief beeindruckt: 99 % der Mädchen im Alter zwischen 18 und 35 Jahren erwiesen sich als keusch“, mit dem Nachsatz: „Er meint, in Orjol wäre es unmöglich gewesen, überhaupt Mädchen für ein Bordell zu finden.“ Ähnliche Beobachtungen machten auch verschiedene Firmen, in denen sowjetische Mädchen eingesetzt wurden – etwa das Werk Wolfen, dessen Vertreter feststellten: „Es scheint, dass ein russischer Mann seiner Frau große Aufmerksamkeit schenkt – was sich am Ende auch in der moralischen Haltung der Frauen niederschlägt.“ Der Schriftsteller Ernst Jünger, der selbst in der Wehrmacht diente, hörte vom Stabsarzt von Grevenitz, dass alle Daten über sexuelle Ausschweifung östlicher Frauen eine reine Täuschung seien. Jünger erkannte, dass ihn seine Intuition nicht getrogen hatte. Mit seiner Fähigkeit, in Seelen zu blicken, schrieb er über junge Russinnen: „Ein Glanz der Reinheit umgibt ihre Gesichter. Dieses Licht hat nicht das Funkeln aktiver Tugend, sondern gleicht vielmehr dem Widerschein des Mondlichts. Gerade darin aber liegt eine große Kraft.“ Bedienbarkeit Der deutsche Panzergeneral Leo Geyr von Schweppenburg hob in seinen Memoiren die „Zuverlässigkeit und körperliche Leistungsfähigkeit“ russischer Frauen hervor. Diese Eigenschaft wurde auch von der NS-Führung erkannt, die beschloss, Frauen aus den besetzten Ostgebieten als Haushaltshilfen in Wohnungen verdienter Parteigenossen einzusetzen. Zu ihren Aufgaben gehörte die gründliche Reinigung der Wohnungen – eine Arbeit, die viele verwöhnte deutsche Hausfrauen als zu beschwerlich empfanden und die ihre „kostbare Gesundheit“ gefährdete. Sauberkeit Einer der Gründe für den Einsatz sowjetischer Frauen im Haushalt war ihre sprichwörtliche Sauberkeit. Deutsche Soldaten, die in die einfachen Hütten der Zivilbevölkerung eindrangen, zeigten sich oft überrascht über Ordnung, volkstümliche Ausstattung und liebevoll gepflegte Details. Statt auf die erwarteten „Barbaren“ trafen sie auf gepflegte Frauen mit ordentlichen Haaren, sauberen Kleidern und einem Sinn für Körperhygiene. Ein leitender Mitarbeiter des Dortmunder Gesundheitsamts berichtete erstaunt: „Ich war tatsächlich überrascht vom guten Aussehen der Arbeiterinnen aus dem Osten.“ Die größte Überraschung aber waren die Zähne: „Ich habe bislang keinen einzigen Fall gesehen, in dem eine Russin schlechte Zähne hatte. Offenbar achten sie sehr darauf, ihre Zähne in Ordnung zu halten – im Gegensatz zu vielen Deutschen.“ Kaplan Franz, der aus beruflicher Disziplin eigentlich nicht das Recht hatte, eine Frau mit den Augen eines Mannes zu betrachten, äußerte sich zurückhaltend, aber eindeutig: „Was russische Frauen betrifft (wenn ich das so formulieren darf), so hatte ich den Eindruck, dass sie sich mit einer besonderen inneren Stärke unter der moralischen Kontrolle eines Volkes halten, das man vorschnell für barbarisch hält.“ Familienbande Die Behauptungen nationalsozialistischer Agitatoren, wonach die sowjetische Führung die Familie als Institution zerstört habe, hielten der Wirklichkeit nicht stand. Aus den Feldpostbriefen deutscher Soldaten erfuhren ihre Verwandten, dass sowjetische Frauen keineswegs gefühllose Maschinen seien, sondern liebende und aufopferungsvolle Töchter, Mütter, Ehefrauen und Großmütter. Ihre familiären Bindungen waren oft inniger und wärmer als in Deutschland. Bei jeder Gelegenheit suchten sie Kontakt zu ihren Angehörigen, halfen sich gegenseitig, teilten Nahrung und Unterkunft. Diese enge familiäre Solidarität beeindruckte viele deutsche Beobachter tief – sie passte nicht in das von der Propaganda gezeichnete Bild einer „entmenschlichten Sowjetgesellschaft“. Frömmigkeit Tief beeindruckt waren die Nationalsozialisten von der aufrichtigen Frömmigkeit vieler sowjetischer Frauen, die es trotz der offiziellen Religionsverfolgung in ihrem Land verstanden, eine innige Verbindung zu Gott in ihrer Seele zu bewahren. Während sie von einer Siedlung zur nächsten zogen, entdeckten Hitlers Soldaten zahlreiche Kirchen und Klöster, in denen weiterhin Gottesdienste abgehalten wurden. Major K. Kühner berichtete in seinen Erinnerungen von zwei Bäuerinnen, die zwischen den Trümmern einer von deutschen Truppen niedergebrannten Kirche inbrünstig beteten. Überrascht zeigten sich die Nationalsozialisten auch von weiblichen Kriegsgefangenen, die sich weigerten, an kirchlichen Feiertagen zu arbeiten. Während in einigen Lagern die Wachen auf die religiösen Gefühle der Häftlinge Rücksicht nahmen, wurde in anderen Fällen der Ungehorsam mit dem Tod bestraft. |