28.   Одесса — русский Марсель?

Составителем и редактором сборника «Одесса: жизнь в оккупации. 1941-1944» является Олег Витальевич Будницкий — авторитетный советский и российский историк, доктор исторических наук, директор Международного центра истории и социологии Второй мировой войны и её последствий, профессор Высшей школы экономики, член Европейской академии. Им же написана и вступительная статья, в которой он делает обзор текстов трех авторов, помещенных в этом сборнике, приводит наиболее важные выдержки и комментирует их, что помогает читателю ориентироваться в массе фактов, отделить субъективное от объективного. Поместить в этой главе все три текста конечно, невозможно, хотя они крайне интересны, пересказывать их — тоже неблагодарная задача, поэтому позволю себе воспользоваться обзором этих статей, который сделан самим Олегом Будницким, конечно, в сокращенном варианте.

«Нельзя сказать, что в работах советских историков история Одессы в период оккупации тотально фальсифицировалась. Проблема, однако, заключалась в том, что реалистично в основном показывая то, что было общего в оккупационном режиме и жизни в оккупации в Одессе по сравнению с другими городами, они игнорировали (да в условиях жесткого идеологического контроля и не могли поступать иначе) одесские особенности. В работах советских историков жители Одессы, во-первых, представали некой единой массой (за исключением отдельных отщепенцев), во-вторых, вели себя так, как должны были вести себя советские люди. Между тем, как показала оккупация, «советскость» многих из них была внешней, и при первой возможности была отброшена. Во всяком случае, многие из них «духовно» разлагались весьма охотно. Иначе трудно представить, как могли выжить многочисленные развлекательные заведения, с поразительной быстротой возникшие в городе.  В постсоветский период публикуется ряд статей, в которых, преимущественно на материалах оккупационной печати, освещаются различные аспекты жизни города в 1941-1944 гг.

Среди источников о жизни в оккупации чрезвычайно важны источники личного происхождения: ведь официальные документы отражают далеко не все и редко передают, образно выражаясь, вкус, цвет и запах времени. Особенно важны воспоминания, создававшиеся по относительно свежим следам событий, на авторов которых   успела повлиять та или иная сложившаяся традиция. Ряд текстов, посвященных жизни в оккупации, были написаны эмигрантами послевоенной, так называемой второй волны. Следует иметь в виду, что они остались за границей или ушли за границу вместе с отступающими немецкими или румынскими войсками в силу неприятия советской власти (многие — в силу сложившихся обстоятельств). Следует также иметь в виду, что немалое число эмигрантов второй волны сотрудничало в той или иной степени с оккупантами. Эти обстоятельства надлежит учитывать и не принимать все сведения, приводящиеся в созданных ими текстах за чистую монету. Впрочем, это относится к любым источникам личного происхождения».

К личным источникам относятся, конечно, и дневники, которые вели одесситы после начала войны, в дни её обороны и в годы оккупации. В предыдущих главах, посвященных началу войны, я уже цитировал их, поэтому крайне интересно продолжить знакомство с их записями, сделанными уже в период оккупации. Дневники в этот период продолжили вести Адриан Оржеховский, Владимир Швец и школьник Юрий Суходольский. Абсолютные разные по возрасту, профессии и по своим жизненным взглядам.

Адриан Оржеховский

11 января 1942 года. «Сегодня знаменательный у нас день: открытие нашего магазина. Вечером подсчитали выручку, которая показала 132 руб. Для первого дебюта это вполне хорошо. С таким капиталом, как у нас, больше и ожидать нельзя. Завтра будет у нас и молоко. Публика валом валит, одни как всегда критикуют, а меньшее число покупает.  Наш магазин очень чистенький, имеет весьма опрятный вид. Для большей торжественности повесили икону Николая Чудотворца. Словом, всё честь честью.

Наряду с нашим событием, имеющим радостные надежды в будущем, как мы надеемся. Как раз сегодня произошла ужасная драма для всего Одесского еврейства. Сегодня ранним утром был расклеен приказ о выселении поголовно всех евреев из Одессы на Слободку, где для них устроено гетто. Отчаянию их нет границ, ведь негде спать, холод, к довершению пошёл снег. Никто ничего не знает где и как он будет жить, большинство составляет женщины, дети и старики. Словом, картина неописуемая, трудно всю эту драму передать. Какое счастье сейчас не быть евреем».

12 января. Сегодня поистине день страшного суда для всех евреев. Уже с раннего утра, шести часов, потянулись длинные вереницы на Слободку. У нас во дворе всё время раздавался вопль и плачь детей. По всем улицам тянулись эти несчастные длинной вереницей пешком, со своим грузом, на маленьких санках, еле плетущихся старух, стариков и детей по довольно глубокому снегу. Видел двух старух, древних совершенно обессиленных, лежавших прямо на снегу, не имея сил подняться. Занят по горло в магазине целый день, нет времени даже пообедать, но, конечно, это совсем не плохо, лучше, чем быть сейчас гонимым».

Владимир Швец

24 марта1942

«Бывают столкновения с румынами. Например, когда вернувшиеся из тюрьмы евреи упросили румын, чтобы их впустили в их квартиры, то немецкий офицер избил румынского офицера. Произошла свалка и вызывали полицию. Отец в ответ рассказал, что якобы в их заводском дворе одна женщина прятала в сарае евреев. Как-то пошла им покупать еду. Оставшийся четырехлетний ребенок проговорился об этом румынам. Их схватили, но один еврей убил ногой этого ребенка. Женщину и евреев тут же расстреляли».

 4 июня. «Приезжавший позавчера в Одессу Антонеску отдал распоряжение артистам оперы выплатить двойной оклад. По словам Юры, Савченко, который сейчас болеет после аварии с машиной, будет иметь 600 марок».

Юрий Суходольский

27 сентября.1942 … «В 5 часов утра были в Одессе. Добрались пешим порядком. Ну, конечно, встречи, лобзания… Подали заявления в индустриальный техникум… Буду бесплатно учиться. Вообще же плата 200 марок в год. Марки тут зовут рублями. Продуктов тьма… Страшнейшая радость. Пребывание с отцом и товарищами. Рад очень. Все — божественно. Но все-таки что-то не то. Жалко смотреть на разбитые дома. И вообще…»

14 октября

«…В Одессе, что и говорить, — жизнь налажена. Городской голова господин Герман Пынтя на открытии Университета сказал, что жизнь в Одессе лучше, чем в каком-либо другом городе Западной Европы. Действительно, на базаре прямо что-то удивительное: колбасы, мясо, масла, фрукты и все прочее, конечно, все страшно дорого, но все-таки. Учебные заведения функционируют, трамваи ходят. В городе на каждом шагу «бодега» (небольшие подвальчики, где продавалось вино и нехитрая закуска), пестрят вывески, комиссионные магазины, по улицам ходят нарядные дамы (сильно накрашенные), румыны и немцы. Попадаются разрушенные здания — обком, банк, 116-я школа, телефонная станция, пушкинский домик, дома по Дерибасовской, Ришельевской и др. Много. Некоторые разрушены до основания от удара мин на парашюте… Но часть домов уже отстраиваются, открываются новые магазины, мальчишки бегают, рекламируя «Одесскую газету», «Одессу», «Мир», «Смех», «Колокол», «Детский листок», «Неделю». Газеты и журналы далеко не все хорошие. Какого-то сплетническо-холуйского направления. Завтра открытие сезона в оперном театре — «Борис Годунов». Папа поет…»

Владимир Швец

16 октября1942

«Сегодня празднуется годовщина занятия Одессы. Много шума и музыки. Много речей, уверений, молитв. По улицам встречаются собиратели «пожертвований». В консерватории был молебен…»

Юрий Суходольский

16 октября1942 «Сегодня в Одессе праздник -годовщина освобождения города от «ига большевизма» и т.п. В церкви на Пушкинской улице молебен. Весь город украшен национальными флагами держав Оси. Приказано вывешивать с балконов ковры… По улицам ходят люди с кружками, продают флажки в пользу бедных».

18 октября «Были сегодня с отцом в цирке на боксе — по пропускам, которые достал Игорь. Интересно. Бились 7 пар. Самый интересный был бой между румыном из Кишинева и одним одесситом. Одессит буквально не дал опомниться румыну и так его избил, что тот совсем ошалел и не сопротивлялся. В цирке стоял дикий вой, победителя целовали. Румын подает в суд, и делу еще, как видно, придана «окраска» …»

Владимир Швец

17 февраля 1943 «На углу Дерибасовской и Ришельевской румыны роют пулеметные гнезда. Но жизнь по-прежнему в Одессе оживленная. В консерватории прошел концерт, посвященный Моцарту, прошел вяло».

Адриан Оржеховский

21 февраля 1943. «На фронте, вот уже два месяца, красные, собрав огромные силы, пошли в наступление и без перерыва, волна за волной, день и ночь со страшной стихийной силой нажимают на немцев, которые за последнее короткое время, а в особенности за эти несколько дней потеряли огромное пространство, отступив почти по всему фронту, а особенно на Украине, сдав Сталинград и ряд других городов вплоть до Харькова. Болтают, что румыны в Сталинграде изменили и три дивизии сдались, обнажив на широком фронте брешь, куда хлынули советские войска. В Германии объявлена тотальная мобилизация. Что будет дальше — посмотрим. У меня настроение подавленное».

Владимир Швец

11 мая 1943. «Утром был в Университете на итальянском. Но потом меня так знобило и болел зуб, что раньше времени ушел с лекции домой. Мне рассказывали причины выселения крестьян: они якобы спрятали высадившийся советский десант и не хотели выдать его. На Сахарном заводе в Одессе несколько раз разбрасывали прокламации, и румыны обещали расстрелять каждого пятого. Тоже происходило в Университете. Там поймали педагога, занимавшегося этим. Его так били, что «чуть кишки не вылезли».

14 октября. «Был в Университете… Моя работа по переложению Симфонии для фортепиано подвигается. Погода отвратительная, сырость и дождь. Но это очень хорошо, ибо срывается эта наглая комедия торжеств по случаю 2-летия пребывания варваров в Одессе. Усиленно говорят, что город перейдет к немцам. Но все это уже мало трогает. Кроме наихудшего, ожидать нечего. Вечером был в театре Вронского».

26 сентября. «Сообщено об эвакуации Анапы и Смоленска. Целый день переписывал Симфонию. В Вознесенске партизаны взорвали мост через Буг и немецкий эшелон должен был возвратиться. Солдаты пешком пошли другим путем. В Одессе есть подпольная организация, в которой принимают участие и слепые. Вечером был у Галины Георгиевны. Она нагадала мне дальнюю дорогу. Но этого не может быть! Я все-таки спрячусь при отступлении немцев…»

10 ноября1943. «Был на лекции в Университете. Вечером с отцом пришел недавно приехавший с фронта, бывший директор завода румын Ауде. Он ночевал у нас и много рассказывал. Он был под Сталинградом. Там его взяли в плен, а потом отправили восвояси. Он знает, что под Одессой легло 200 тысяч румын. Под Крымом и Сталинградом — 700 тысяч. Теперь в Румынии даже не встретишь ни молодого человека, ни даже пожилого. Остались одни бабы и калеки. Он говорил много такого, что подняло мои надежды на благополучный исход всего…»

Адриан Оржеховский

25 декабря 1943. «Все воюющие стороны уверены в победе, конечно, кричат потому, чтобы подбодрить свой народ и легче погнать на фронт, умирать за их приукрашенные идеи. Словом, все ещё очень сильны, все имеют неисчерпаемый запас дураков, военного материала и времени, а потому, война может продлиться ещё два Рождества. А мы с Тосей одиноки. Я пишу эти строки, а она читает «Новое слово», статью «Одесса и одесситы», где корреспондент описывает жизнь и обилие всего у нас. И действительно такого благополучия, пожалуй, во всей Европе нет. Всё есть. В нашем, например, магазине полное изобилие. Литров 400 вина, водка, ликёр, колбасы — всего полно. Базары полны белым прекрасным хлебом и всё- таки, несмотря на такое изобилие, очень многие ждут не дождутся красных, не понимая того, что на следующий же день не достанешь куска хлеба…»

Владимир Швец

14 марта 1944. «Был в Консерватории. В связи с неуспехами немцев всюду опять паника. Говорят, о сдаче Николаева, Херсона и Очакова. Местным избранным немцам дан приказ до четверга приготовиться к эвакуации. Жорж в библиотеке как помешанный набросился на Александру Николаевну за то, что она, якобы, паникерша. Он считает, что наступление большевиков — газетная утка, что через три дня все увидят, как все переменится. «Все идет, как я сказал, я ничего не боюсь, даже если бы они завоевали бы всю Европу. Одессы им не взять!» — говорил Жорж. Над ним все хохотали».

Андриан Оржеховский

25 марта1944. «Суббота, пять часов. Настроение отвратительное. Каждый день встаю в 11-12 ч. дня. Голова полна глупейших мыслей. Полный паралич воли, стремление к чему-либо и вообще к полезной деятельности. Что делать. Надо открыть магазин и нет никакого желания. Да и собственно нечем торговать. Попытаюсь открыть в понедельник. Многие уезжают, Одесса снова пустеет, как в еврейский погром. Почти все магазины закрыты. На рынке снова цены поднялись. Что-то будет…В Германии объявлена тотальная война. У нас же, в Одессе, началась паника и население бросилось раскупать продукты, крестьяне же прекратили подвоз. Таким образом, создался продовольственный кризис и базар пуст. Цены на всё возросли невероятные. Наш магазин за два дня опустел, и мы остались без товара, только с кучей бумажек, на которые нельзя ничего купить. Что будет дальше — посмотрим. У меня настроение подавленное».

26 марта «Сижу при лампе, пью чай и пишу эти строки. Ходил в город. Одесса снова умерла, как было при первом приходе румын, с той только разницей, что сейчас немцы, а румын очень мало, все эвакуируются. Улицы пусты, народу не видно, только одни немецкие грузовики, полные разным хламом, и то сегодня их значительно меньше, чем третьего дня. Говорят, что в порту уже закладывают мины, чтобы при отступлении всё взорвать. Беженцы утверждают, что немцы при отходе выгонят всё население из города. Судьба нам готовит второй еврейский исход».

7 апреля. «Одиннадцать часов утра. Благовещенье. Погода снова плохая, моросит. Грязь. До сего момента тихо. Изредка слышны взрывы. Тося пошла в церковь. Снился мне Веня маленьким. Где-то он. Наверное, если жив, следит за продвижением Красной Армии к Одессе. Да и остальные трое. Ведь ещё Одесса осталась, как крупный центр, не взята. Но часы ея уже сочтены».

Юрий Суходольский

10 апреля1944 «Итак! Одесса занята русскими. День полон впечатлений. Запишу кратко. Узнав о том, что в городе красные (утром, часов в 7), мы с папой пошли на Преображенскую и увидели первых красноармейцев (офицер в зеленой фуражке) …»

Причины, по которым авторы этих дневниковых записей, остались в Одессе и пробыли там все 2,5 года оккупации, различны.

Адриан Оржеховский, натерпевшийся в 20-годы от большевиков, как мелкий частник, лишенный избирательных, прав, озлобленный на советскую власть, остался в Одессе осознанно, полагая, что фашисты скинут большевиков, и он уже не должен будет работать красильщиком на фабрике, а откроет, как и в былые времена, небольшой магазинчик.

Владимир Швец, студент консерватории, талантливый музыкант, полностью поглощённый музыкой, не интересующийся политикой и полагавший, что сможет остаться вне её даже с приходом немцев.

Юрий Суходольский, школьник, комсомолец, приехавший на каникулы в Одессу и не успевший её покинуть.

Было бы несправедливо упрекать их в коллаборационизме, в каком-либо пособничестве оккупантам. Они, как и многие другие одесситы, просто выживали и, в основном выживали неплохо, приняв установленные оккупантами правила этого выживания, закрыв или прикрыв глаза на творящиеся вокруг них ужасы.  Никто из них после освобождения ни в чем не был обвинен и никакого наказания не понес.

Адриан Оржеховский по иронии судьбы после войны работал в одесской Совпартшколе, правда в качестве ночного сторожа и тихо умер в 1960 году.

Владимир Швец закончил в 1946 году консерваторию, вел активную композиторскую деятельность, был успешным и любимым своими учениками учителем в одесской школе им. Столярского, написал ряд книг по теории музыки и умер в 1991 году.

Юрий Суходольский сразу после освобождения Одессы ушел на фронт и через несколько месяцев, 6 ноября 1944 года погиб на окраине венгерской деревушке недалеко от озера Балатон.

Подобные дневниковые заметки интересны своей абсолютной искренностью, эмоциональной открытостью и частными, но важными деталями, однако общей и полноценной картины жизни в оккупированной Одессе они не дают. Поэтому вернёмся к вступительной статье и обзору трех публикаций о жизни оккупированной Одессы, сделанными Олегом Витальевичем Будницким.

«Несколько дней спустя, «в одно чудесное весеннее утро» в Одессу выехал корреспондент Би-Би-Си Александр Верт. Он был одним из первых корреспондентов и, несомненно, первым иностранным журналистом, побывавшим в «русском Марселе» после освобождения.

Двадцать лет спустя Верт опубликует лучшую книгу о войне на

восточном фронте — «Россия в войне 1941-1945». Через год ее переведут на русский язык и издадут в нумерованном количестве экземпляров «для служебного пользования». В 1967 году перевод книги Верта в существенно урезанном виде выпустят для всех. Книга будет мгновенно распродана и станет предметом вожделений, интересующихся историей Великой Отечественной войны и библиофилов. Между тем, в книге Верта, среди удаленных цензурой мест, содержатся любопытные сведения и наблюдения, относящиеся к настроениям и нравам жителей города, только что вновь ставшего советским. Эта глава так и называется: «Одесса: личные впечатления». Русский был для Верта таким же родным языком, как английский.»

«Мы подъезжали к Одессе уже в сумерках, и по мере нашего приближения к Черному морю местность становилась все холмистее, и то тут, то там были заметны следы боев. Повсюду вдоль дороги валялось множество трупов лошадей, а здесь, на этих оголенных ветрами холмах на побережье Черного моря, мы опять видели конские трупы, воронки от бомб, а время от времени и трупы людей. И, вот мы уже в Одессе, на улицах которой чувствовался едкий смрад пожарищ. Одесса была погружена в непроглядную тьму. Немцы, которые на протяжении последних двух недель хозяйничали в городе, взорвали в нем перед уходом все электростанции; и, что было еще хуже, город остался без воды, если не считать небольших ее количеств, которые давали артезианские колодцы. В гостинице «Бристоль», где мы остановились, для умывания выдавалась бутылка воды в день.

Гостиницу обслуживали рабочий или биндюжник, с хриплым голосом и резким, неприятным смехом, и его помощник — жуликоватого вида старикашка с седой бородкой. Оба обычно стояли на тротуаре перед гостиницей и следили за одетыми в легкие платья одесскими девушками, проходившими мимо группками в четыре-пять человек. Они отпускали по адресу девушек непристойные замечания, а жуликоватого вида старикашка рассказывал при этом разные анекдоты».

О не слишком стойком поведении немалого числа одесских женщин откровенно говорили и собеседницы сотрудников академической Комиссии по истории Великой Отечественной, записавших в июне-июле1944 г. интервью с более чем полусотней одесситов, переживших оккупацию. Круг опрошенных был разнообразен: от художественного руководителя Одесского театра оперы и балета, щедро финансировавшегося оккупантами, до скрывавшихся в катакомбах партизан. Библиотекарь О.П. Иванова рассказывала:

«Румыны входили во двор и говорили: «Я хочу любить». Надо сказать, что отдельные женщины здорово пользовались этим. Они делали из этого источник существования. Жили с румынами направо и налево. Доход был порядочный, потому что румыны любили красть и умели красть… и сносили все краденое той женщине, с которой они жили».

Правда, она не склонна была огульно обвинять всех женщин, нашедших себе «покровителей» среди румын: «У нас долго, чуть ли не полгода, не было хлеба. Хлеб имели только румыны военные. Женщин покупали за кусок хлеба. Трудно обвинять женщин…».

Как ни удивительно, но публичные дома открывались еще буквально за месяц до освобождения города. 11марта1944 г. юный одессит Юра Суходольский записал в дневнике: «Интересное дело. В одном доме №2 по Сретенскому пер. открыли публичный дом, — висит красный фонарь. Весь город уже это знает и оживленно беседует об этом».

Румынский оккупационный режим заметно отличался от немецкого: «Пока шансы держав «оси» на победу казались благоприятными, румыны намеревались превратить Одессу во второй, только более веселый и беззаботный Бухарест. И дело заключалось не только в том, что они открыли здесь рестораны, магазины и игорные притоны, и что Антонеску торжественно появлялся в бывшей царской ложе Одесской оперы, — здесь была предпринята также серьезная попытка убедить население города, что оно является и останется частью населения «Великой Румынии».

В отличие от того, что делали в оккупированных городах немцы, румыны не закрыли ни университета, ни школ. Школьников заставляли изучать румынский язык, а студентов предупредили, что, если они в течение года не научатся говорить по-румынски, их исключат из университета. Одна особенность отличала Одессу от городов, оккупированных немцами: Одесса была полна молодежи. Это была счастливая случайность: румыны считали Транснистрию составной частью своей страны, а ее жителей — будущими румынскими гражданами. Потому-то подавляющее большинство одесских юношей и девушек не были угнаны ни в Германию, ни в какое-либо другое место. Не призывали молодых одесситов и в румынскую армию, поскольку, с точки зрения румын, на них абсолютно нельзя было положиться

Об отличиях румынского оккупационного режима от немецкого

рассуждал летом 1944 г. в разговоре с сотрудником академической комиссии по истории Великой Отечественной войны начальник областного управления НКГБ полковник Д.Е. Либин: «Тут было определенное заигрывание с населением, в частности, с научной интеллигенцией, с которой они очень крепко заигрывали. Кое-кому они установили второй оклад жалованья, сделали скидку на квартиру. Кое-кого прикармливали различными пайками, устраивали экскурсии в Румынию в виде поощрения».

Некоторые из видных ученых приняли участие в работе созданного румынами Антикоммунистического института, в том числе наиболее титулованный из них — член-корреспондент АН СССР астроном К.Д. Покровский. Среди сотрудничавших с Антикоммунистическим институтом были известный филолог-классик и театровед Б.В. Варнеке, филолог В.Ф. Лазурский, некогда живший в доме Л.Н. Толстого в качестве воспитателя его детей.

По наблюдениям Верта, в первые дни после освобождения Одесса сохраняла множество следов румынской оккупации:

«Все еще красовались объявления лотошных клубов и кабаре, вывески с написанным на них по-румынски словом «Бодега» и обрывки воззвания на румынском, немецком и русском языках (но не на украинском). Театральные афиши сообщали о музыкальных спектаклях в «Театрул де опера ши балет» … В Одессе имелось также много других развлечений, даже симфонический оркестр германских ВВС дал здесь концерт и исполнял Неоконченную симфонию Шуберта, Скрипичный концерт Бетховена и Пятую симфонию Чайковского.

Существовало здесь и несколько пошивочных ателье и множество других мелких мастерских, чьи владельцы теперь исчезли. Свободное предпринимательство всевозможного рода, как видно, вовсю процветало в Одессе при румынах. Румыны были спекулянтами, и половина одесского населения, а может быть и больше, тоже занималась спекуляцией. Разве не были спекуляция и предпринимательство в крови у каждого одессита? Румынские генералы возили из Бухареста целыми чемоданами дамское белье и чулки и заставляли своих ординарцев продавать все это на рынке. Даже и сейчас еще на рынке можно было купить много различных мелочей — немецкие карандаши, венгерские и немецкие сигареты, и даже флаконы духов, а также чулки, правда, последние уже становились редкостью и продавались только из-под полы. Милиция зорко следила за подобного рода торговлей, и одесситы на рынке выглядели несколько притихшими».

Лейтенант Советской армии Владимир Гельфанд вошел в Одессу в день ее освобождения. Во время войны он тоже вел дневниковые записи. Вот, что записал 11 и 12 апреля: «В одном из домов недалеко от станции Одесса-сортировочная застал траур и слезы. Посреди комнаты лежал женский труп. Голова мертвой женщины была перевязана и вокруг нее стояла лужа крови. Девяностолетняя старуха-мать, молодой муж и стая детишек навзрыд плакали над трупом. В последние дни своего пребывания в Одессе оккупанты запретили местному населению показываться на улице с наступлением темноты. Хозяйка выглянула из дверей собственного дома, и была хладнокровно застрелена на пороге немецким солдатом».

Гельфанда поразила красота Одессы, костел, собор и, конечно, оперный театр. Он вошел внутрь, где импровизированную экскурсию проводил какой-то военный, причем среди посетителей лейтенант заметил генералов. А у входа в театр митинговали артисты. «Это было трогательно и радостно. Артисты были готовы дать спектакль для Красной армии на следующий день». Гельфанд сожалел, что он должен отправиться догонять свою часть. Он, конечно, не подозревал, что ряды артистов существенно поредели: все ведущие балерины отправились вслед за оккупантами, некоторые артистки — вместе со своими покровителями, румынскими старшими офицерами. Всего уехало 17 солистов балета. После освобождения города художественный руководитель одесского оперного театра профессор В.А. Селявин писал в записке, озаглавленной «Сведения о деятельности румын в Одесском оперном театре во время оккупации», составленной, видимо, по требованию Чрезвычайной государственной комиссии по расследованию преступлений немецко-фашистских захватчиков: «Нищие духом, бедные знаниями и отставшие от русского театра румыны жадно впились в театр, желая показать, каким храмом искусства они завладели».

По словам Селявина, коллектив тянул «тяжелое ярмо», «питаясь одним хлебом, так как заработная плата длительное время не выдавалась. Все работники чувствовали себя, как в концлагере за колючей проволокой». Селявин лукавил, т.к. театр открылся уже через день после захвата Одессы оккупантами — 18 октября 1941 г. Возможно, поначалу артисты и в самом деле питались одним хлебом, хотя и это вызывает серьезные сомнения, но уже в июне 1944 года Селявин сообщил сотруднику академической Комиссии по истории Великой Отечественной войны нечто иное:

«Материальные условия у них (звезд театра) были блестящие.

Они получали губернаторский паек в губернаторском магазине. Этот паек делился тоже на несколько категорий. Первый паек: пять кило сахару, пять кило масла, еще что-то. Жалованье труппе было щедрое. Больше всех получал Савченко — 2250 марок (сахар был 20 марок). Средняя ставка в хоре 400 марок, но было и 500 и 600. Ведущие артисты меньше 600 не получали. Жалованье всей труппе в месяц составляло 39 тысяч. Театр дважды посещал Антонеску. Каждый визит диктатора сопровождался выдачей месячного оклада всем сотрудникам театра без исключения».

Свидетельства британского и советского журналистов, заставших последние отблески одесского «экономического чуда», или по крайней мере слышавших свежие воспоминания одесситов о нем, подтверждают реалистичность воспоминаний об Одессе корреспондента берлинского «Нового слова» Николая Февра. который побывал в Одессе в ноябре-декабре 1943 года. Его поразили как изобилие одесского рынка, так и расцвет культурной жизни.

«Знаменитый одесский Привоз кипел жизнью. Магазины, подводы и масса оживленных людей» придавали ему вид ярмарки:

по сторонам видны горы разнообразных товаров. Тут и сало, сложенное ярусами, окорока, колбасы, копченая рыба, бесконечные корзины с виноградом и яблоками, а на улице — живая птица и поросята с камнем, привязанным к ноге, чтобы не убежали от хозяина. На человека, хорошо знакомого в то время с полуголодной жизнью большинства европейских городов, одесский рынок производил ошеломляющее впечатление не только своим обилием, но и непонятными вначале причинами последнего».

Однако самым сильным было, пожалуй, первое впечатление Февра: «Столб, заклеенный разного рода плакатами и объявлениями: И чего тут только нет. «Борис Годунов» и «Пиковая дама» в опере,“Лебединое озеро» и «Корсар» в балете, «Воскресение» — в театре Василия Вронского, «Лизистрата» — в Музыкальной комедии, «Запорожец за Дунаем» — в Современном театре, «Розмари» — в Оперетте, «Красная шапочка»- в Детском театре. Какими-то потрясающими номерами пестрит афиша городского цирка, а соседний плакат приглашает на футбольный матч сборной Одессы против сборной Бухареста. Огромная лента, обвивающая весь столб, извещает о том, что в ближайшее воскресенье в Александровском парке состоится народное гулянье с музыкой, лотереей, выступлениями артистов и прочими атрибутами. Еще несколько афиш об отдельных концертах и, прочтя все это, начинаешь верить, что все это пир во время чумы. Но, нет. Под большими плакатами читаю маленькие объявления: «Куплю щенка от шпица», «Исправляю почерка в течение месяца», и, наконец, — «Беспружинный бандаж системы Виктора Фишера. Удобен днем и ночью. Полезен тем, кто страдает от кашля.» Нет, это не пир во время чумы. Во время чумы почерка не исправляют, шпицев не покупают, а беспружинным бандажом не интересуются, даже в том случае, если он помогает страдающим от кашля».

Надо отметить, что воспоминания берлинского корреспондента об изобилии одесского Привоза в годы оккупации слово в слово совпадают с записями в дневнике, сделанными в то же время комсомольцем и патриотом Юрой Суходольским, помещенными в этой главе выше.

Когда я читал про изобилие на рынке во время оккупации Одессы, или о том, что одесский театр уже через пару дней после занятия города румынами и немцами открыл свои двери и продолжил свою работу, предлагая восторженным зрителям свои лучшие постановки, то невольно искал для себя объяснение этим фактам, которые категорически не укладывались в моем сознании и противоречили тому, что я знал о жизни в других советских городах, захваченных немцами. Очевидно, объяснял я сам себе, румыны, считая одесскую область и саму Одессу, уже территорией Транснистрии, поощряли там развитие сельского хозяйства, урожаи там всегда были хорошие, рынки стали наполняться, и одесситам не пришлось голодать, как в других советских захваченных городах, что избавило их от мучений и страданий, и, слава богу, думал я. То, что одесситы могли пойти в театр, послушать там оперу и хорошую музыку, позволяло отвлечься им от переживаний, страха и горестей, ненадолго забыться, сберечь свои душевные силы. Ну, а то, что рядом с ними сидели румынские, а часто и немецкие офицеры, это, как и оккупация, от них самих не зависело. То, что университет, консерватория и другие учебные заведения продолжили работать, давало возможность молодежи, которая осталась в городе, не потерять несколько лет жизни, не быть угнанными в Румынию, и получить образование и успешно работать потом на благо их советской Родины после Победы, которую они все же ждали, думал я.

Но на этом мои попытки объяснить самому себе эти неожиданные факты из жизни одесситов в период оккупации моей любимой Одессы закончились, т.к. то, о чем еще написали журналисты в своих воспоминаниях, объяснить было уже трудно.

К своему большому и искреннему удивлению я выяснил, что помимо куска хлеба с маслом и возможности жизненные горести компенсировать музыкальными переживаниями, Одесса предлагала, а большинство одесситов с удовольствием и даже с жадностью пользовалось массой других повседневных радостей и удобств, которые делали их жизнь в высшей степени приятной и комфортной. Понятно, что всё это изобилие продуктов, поражающее впечатление, и разнообразие предлагаемых услуг могло возникнуть только при условии экономического роста, развитии промышленности и, что очень важно, при востребованности этих возможностей населением. Долгие годы об экономической жизни Одессы в годы оккупации ничего не писалось либо писалось в духе того же профессора С.А. Вольского, книгу которого «Очерки по истории Одессы в годы Великой Отечественной войны» удалось отыскать Олегу Будницкому. Вот, что он писал: «Экономическая жизнь Одессы пришла в полный упадок. Порт фактически бездействовал. Стояли фабрики и заводы, за исключением нескольких предприятий пищевой промышленности. Зато процветала спекуляция, которую оккупационные власти широко поощряли, как «частную предпринимательскую инициативу». Свора хищников-спекулянтов, нахлынувшая в Одессу из Румынии, открыла различные торговые заведения, в которых распродавала награбленное государственное добро и личное имущество трудящихся. Замерла культурная жизнь города … Полный крах потерпела также попытка врага духовно разлагать советских людей при помощи фашистской лживой пропаганды, продажной печати, кино, радио, театральной балаганщины. Население с отвращением и презрением бойкотировало все так называемые культурные мероприятия гитлеровцев».

Как и в его предыдущей цитате из статьи о положении Одессы в начале оккупации, так и в этом опусе профессор, мягко говоря, искажает факты с точностью до наоборот.

Александр Даллин, известный американский историк, в своей книге «Захваченные территории СССР под контролем нацистов» рисует совсем другую картину. Он называет период румынской оккупации «новым нэпом». «Подавляющее большинство предприятий, как и в период нэпа, открывалось в сфере услуг. Это были закусочные, рестораны, бани, прачечные, парикмахерские, гостиницы, кинозалы, варьете. Что касается производства, то, во-первых, большая его часть находилась под контролем оккупационных властей, во-вторых, для того, чтобы открыть фабрику требовался значительный капитал, который было неоткуда взять, и, в-третьих, специальные навыки, которых тоже не было у большинства новых предпринимателей. По мнению Даллина, новые предприятия удовлетворяли спрос на комфортный, «буржуазный» стиль жизни и стремление к «нормальности».

О размахе предпринимательской активности свидетельствует число заявок на открытие новых предприятий. К 30 июня 1942 г. городскими властями было выдано 3536 лицензии на торговлю и 926 – на открытие предприятий. Уже в начале 1942 г. в Одессе было зарегистрировано 1500 частных магазинов, а в начале 1943 г. эта цифра достигла почти 6 тысяч. По другим данным, в период с 1 ноября 1941 по 1 августа 1942 года румынскими властями было выдано 5282 разрешения на открытие частных предприятий, в том числе ресторанов, кафе, столовых и закусочных  продовольственных магазинов, булочных и кондитерских, пекарен, универсальных, комиссионных и галантерейных магазинов, магазинов стройматериалов, мыловарен, различных мастерских, в том числе топливных, кожевенных, часовых, авторемонтных, слесарно-механических и кузнечных, столярных, портняжных, сапожных и  музыкальных. Особой популярностью у новых предпринимателей пользовались парикмахерские: поступили заявки на открытие 1251 заведения такого рода.

В отличие от немецких оккупантов, стремившихся к деиндустриализации захваченных территорий, румыны, считавшие оккупированные территории «своими», сразу же приступили к восстановлению промышленности и добились в этом, несмотря на почти полную эвакуацию промышленных предприятий, определенных успехов. Через год после захвата румынами Одессы промышленность, в основном обрабатывающая, была восстановлена по разным видам от 60 до 90%.

Из приведенных данных видно, что хозяйственные румыны очень рачительно отнеслись к попавшему к ним в руки «богатству». «Не пропадать же добру», — думали они, и после истребления евреев начали активно обустраивать свою жизнь не только в Одессе, но и на всей территории Транснистрии, осуществляя заветную цель румынских националистов — создание «Великой Румынии».

Вернемся к сборнику и впечатлениям очевидцев той «райской» жизни, которая чудным образом возникла в Одессе.

Открывает сборник мемуарный очерк Н.М. Февра «Транснистрия. Одесса в годы Второй мировой войны». Николай Михайлович Февр был довольно известным журналистом, происходившим из эмигрантских «детей». В 1941 году его как журналиста пригласили в берлинскую газету «Новое слово». Будучи корреспондентом этой газеты, он несколько раз бывал на оккупированных территориях СССР. В третью командировку в декабре 1943 года он большую часть времени провел в Одессе, результатом чего стал цикл статей в «Новом слове». Статьи носили явно нацистский оттенок и не скрывали антисемитских настроений автора, от которых он впоследствии всячески открещивался, но его впечатления от обстановки в Одессе, безусловно, представляют интерес.

«…Шум и гомон толпы оглушают, а шустрые одесские мальчишки вскакивают на подножку пролетки и наперебой предлагают спички, папиросы и зажигалки. На человека, хорошо знакомого в то время с полуголодной жизнью большинства европейских городов, одесский рынок производил ошеломляюще впечатление не только своим обилием, но и непонятными вначале причинами последнего.

Именно на этом базаре один крестьянин, приехавший сюда из голодного Николаева, простояв некоторое время в восторженном оцепенении, вдруг — еще раз осмотревшись по сторонам — снял с себя шапку, перекрестился и воскликнул: — «Господи! … Ну, ей-богу, как при царе!»

Выезжаем на Преображенскую улицу. День уже вступил в свои

права. На улице много людей, спешащих по своим делам. Резво пробегают переполненные трамваи. Магазины и лавки, — а тут они на каждом шагу, — уже открыли свои двери и полны покупателей.

Проезжаем мимо сквера, разбитого на том месте, где был когда-то снесенный большевиками одесский собор, и сворачиваем на Дерибасовскую. Останавливаю извозчика у газетного киоска, и тут новое изумление. В Одессе оказывается четыре ежедневных русских газеты, два иллюстрированных еженедельника и юмористический журнал. После чахлых еженедельных газеток, виденных мною на территории, оккупированной немцами, — четыре ежедневных одесских газеты говорят о жизни этого города даже больше, чем набитый снедью одесский базар….

…. Одесский день начинается рано. В половине шестого утра гудит сирена. Не грозно-завывающая, а обыкновенная, ровная и мирная. Она не зовет людей в бомбоубежища, а возвещает рабочему люду Одессы, что трудовой день начинается. Через полчаса одесские улицы оживляются кучками спешащих на свои предприятия рабочих. Одесситы, принадлежащие к более спокойным профессиям, могут поспать еще часок. Для многих из них сигналом к пробуждению является одесская радиостанция. Без пяти минут семь из всех бесчисленных громкоговорителей одесских квартир раздается мелодичное пение петуха. Затем нежный голос маленькой девочки читает «Отче наш». После этого начинается музыка. Не надо быть очень сентиментальным человеком для того, чтобы в этом оригинальном начале одесских радиопередач почувствовать нечто радостно-успокаивающее. В восемь часов одесские улицы полны, и жизнь большого

города бьет ключом…

… Однако коммерческие успехи одесситов не ограничивались только «бодего-ресторанным» сектором. В городе появилось много магазинов, торгующих первоклассной мануфактурой, обувью, драгоценностями, а какие-то особо предприимчивые акционеры открыли также универмаг «Лафайет», занимавший целый этаж и снабжавший самыми различными товарами. Правда, цены на все, кроме продуктов питания, были все время очень высокими, но все же значительно уступали ценам на эти товары, существовавшие тогда в других европейских городах. Во всяком случае, если бы какой-нибудь одесский франт, ушедший в небытие в 1916 году, вдруг появился бы снова в Одессе, то он мог бы без всяких карточек и комбинаций заказать себе фрак у портного на Дерибасовской улице, купить в магазине букет цветов, коробку шоколадных конфет и поехать на балетную премьеру в театр. А после театра устроить приятелям, по случаю нового воскресения, банкет в «Лондонской гостинице» с икрой, шампанским и дичью. Это же самое в то же время он мог бы сделать лишь в двух-трех городах Европы. Одесса жила и торговала, и к концу 1943 года по городу уже ходили темные слухи, что в Одессе появились «миллионеры». С некоторыми из подозреваемых капиталистов меня познакомили. Я не спрашивал, правда, сколько у них денег, но, несомненно, это уже были состоятельные люди».

Примеры описаний благополучной жизни Одессы в годы оккупации я мог бы продолжить, в воспоминаниях Верта, Февра, Петерле и Мануйлова им уделено много внимания, но это уже ничего существенного не добавит к тому выводу, который приходится сделать: одесситы, за малым исключением, с готовностью и удовольствием окунулись в неожиданно набежавшую на них волну счастливой жизни, не замечая привкуса крови в её мутной воде. Почему так получилось? Таким же вопросом задался и Февр, автор выше приведенных наблюдений жизни Одессы. Его выводы, несмотря на его определенную ангажированность, достаточно обоснованы, вот что он писал в своих записках:

«Будущий летописец Второй мировой войны и судеб русских областей, попавших в ее водоворот, непременно посвятит несколько страниц завидной судьбе Одессы, столь непохожей на судьбы других русских городов. А каждый побывавший здесь в дни войны с удивлением отыскивает причины этих почти фантастических темпов возрождения одесской жизни.

Причин этих, разумеется, несколько, и только счастливое сочетание их вместе обусловило граничащее с чудом воскресение Одессы из мертвого социалистического ада. Главным двигателем этого воскресения были три слова, великое значение которых жирной чертой подчеркнули дни одесского возрождения. Эти слова: свобода частной инициативы. Новая одесская администрация прекрасно поняла, что главное оружие против страшного наследства, оставленного марксистским опытом, это частная инициатива и всяческое поощрение ее. В первые же дни оккупации из губернаторства и городского управления начал бить живительный источник патентов на открытие всевозможных частных предприятий, магазинов, лавок, ресторанов. Там, где частная инициатива не могла справиться сама, ей навстречу выходили городские власти — ссудами и пособиями. Кроме того, губернаторство и городское управление сами открывали свои кооперативы и лавки. Делалось это, конечно, не без пользы для чиновников этих учреждений, входивших обычно пайщиками в эти предприятия, но это не столь важно. Важно то, что в результат, вся Одесса покрылась сетью различных торговых предприятий.

Чтобы эти производства снабдить нужными товарами и сырьём, румыны начали восстанавливать фабрики и заводы. В этом вопросе главную тяжесть взяли на себя губернаторство и городское управление. Благодаря усилиям в этом направлении, за короткое время почти все одесские фабрики были восстановлены, причем не только производящие все необходимое для жизни, но и те, которые производили, по понятиям военного времени, предметы роскоши, как-то: шоколадные конфеты и металлические закрепки для деловых бумаг. Все это, вместе взятое, сразу же дало импульс одесской торговле, а главное — заставило крестьян с охотой и доверием везти на городские рынки свои продукты, за которые они там получат не только пачку разноцветных бумажек, но и почти все, что может произвести для деревни большой город. Все это не только способствовало снабжению Одессы продуктами питания, но и быстро поставило на ноги крестьянские хозяйства, ожившие после стольких лет систематического грабежа советским государством.

Немалую роль в быстром восстановлении одесской жизни сыграло и то обстоятельство, что румынская администрация Одессы состояла в своем большинстве из бессарабцев, по существу бывших более русскими, нежели румынами. Городской голова Одессы Герман Пынтя и его правая рука Костинеску в прошлом были русскими офицерами императорской армии. Вся новая администрация Одессы была сверху до низу пронизана бессарабцами, не только прекрасно знавшими русский язык, но и отлично понимавшими нужды и чаяния населения. Это привело к тому, что не только горожане, но и приезжие крестьяне охотно общались с новыми властями, встречая там понимание и сочувствие».

Надо добавить, что все «летописцы», не зависимо от своих взглядов и отношению к оккупантам, выделяют фигуру Германа Пынти, наделяя его чертами, резко отличавшими его от других высоких чинов румынской администрации.

Герман Пынтя был опытным администратором, несколько раз занимал пост мэра Кишинева. Он много сделал для восстановления разрушенных в Одессе зданий, городских коммуникаций, электростанций, открытию университета, наведению в городе чистоты и порядка. Его усилия привели к тому, что все одесские музеи были сохранены и защищены от разграбления и вывоза экспонатов в Румынию. В литературе ему иногда приписывают чуть ли не руководство массовыми казнями на улицах Одессы после взрыва здания управления НКВД. Это неверно. Пынтя не был поставлен в известность о готовящейся экзекуции и протестовал против этого, так же как против депортации одесских евреев в письме к Антонеску от 23 октября1941 года. Казни он назвал варварством, «которое мы никогда не будем в состоянии смыть перед цивилизованным миром».

Тем не менее, хотя депортации и убийства продолжались, Пынтя

в отставку не подал. Добавим, что впоследствии Пынтя дважды представал перед судом: сначала советским, потом румынским. И оба раза был оправдан, что было нечастым случаем в отношении сотрудников оккупационной администрации.

В январе 1944 г. в связи с приближением к Одессе войск Красной армии немцы ликвидировали в Одессе румынскую администрацию во главе с Германом Пынтей и ввели в город свои войска.

Вот как завершает свои воспоминания Ян Петерле:

«В марте 1944 года уже начался хаос, и немцы почти без сопротивления со стороны перепуганных румын прибрали управление к своим рукам. Снова на вокзалах битком набивались поезда, с опаской шли они в Румынию через Тирасполь, к которому приближалась советская армия. В городе циркулировали всевозможные слухи, и среди них доминировал тот, что все население должно спокойно ожидать прихода «своих» и что «свои» теперь уже не прежние, они «другие», они несут с собой не репрессии, а новые порядки, потому что война их многому научила и изменила политику. И как многие — даже седовласые — этому искренне верили и радовались. В результате этого в семьях бывали ссоры, раскол: одни решали эвакуироваться, другие хотели остаться, и были случаи, когда тот или другой член семьи сбегал и где-то прятался.

В конце марта Одесса замерла. По ночам на улицах опять стреляли. Базарные будки заколачивались. Кто мог, запасался продуктами. И только для немецких военных шли последние спектакли в опере. Явно росло партизанское движение, куда шла горячая молодежь, а также те элементы, которые готовились сделать «поворот на 180 градусов» и приветствовать цветами Красную армию, надеясь таким путем заслужить «прощение».

С небольшими уличными боями и, по-видимому, без значительных новых разрушений, 9 апреля Одесса из эфемерной «столицы Транснистрии» снова превратилась в советскую «спящую красавицу».

Конечно, было и не мало, в Одессе людей, перед которыми не стоял выбор: бежать вместе с немцами или оставаться, они жили в ожидании конца оккупации и освобождения Одессы. Вот что записала в своем дневнике, который был издан после войны под названием «Жизнь в плену», Екатерина Гажий:

«10/04/44 (5 часов утра).

  Всю ночь грохотали орудия, слышна была канонада. Взрывы громадной силы сотрясали весь дом. Кругом горели заводы, говорят взорвали водопровод. Никто не спал. Всю ночь разговоры, все ждут расправы немцев, видно, что городу пришел конец. Сейчас лежу в кухне на ящике, т.к. уже ни ходить, ни соображать что-либо не могу… Говорят русские в Кремидовке…

(6 часов вечера)

Боже, неужели свершается. Русские в городе. Да, русские солдаты, офицеры… И население осталось… Нас не выгнали, не убили, не разграбили. Пришли наши родные, дорогие действительные освободители. Лежу утром в кухне, слышу, как казаки на улицах стреляют… Страшно… Вдруг вбегает Володя, который вышел поразведать, что делается (было часов 6 утра), лицо у него дергается, сам плачет: «Русские солдаты в городе, я сам видел»… Схожу вниз. На улицах народ кучками стоит у ворот, но все боятся выказать свою радость. Все говорят: «Может быть немцы провоцируют». Но вот к нашему дому подъезжает машина с русскими красноармейцами и офицерами. Сомненья нет. Народ их обнимает, целует, зовет в квартиры, поит, кормит. Целый день в городе царит оживление. Все поздравляют друг друга. В церквах молебны по случаю избавления от «иноплеменных», колокольный звон… Неужели мы выжили? Неужели все ужасы кончились?! Но ведь война не кончилась. И если мы уже пережили, то многим еще придется переживать все эти ужасы. Неужели конец?»

Десятого апреля 1944 года войска 3-го Украинского фронта под командованием генерала армии Родиона Малиновского при поддержке Черноморского флота под командованием адмирала Филиппа Октябрьского полностью освободили Одессу от захватчиков.

За время оккупации города, продолжавшейся девятьсот семь дней, погибли около ста тысяч жителей, семьдесят восемь тысяч человек были угнаны на принудительные работы в Германию. Спасаясь, фашисты почти полностью уничтожили одесский порт, но к счастью не успели взорвать ряд заминированных зданий Одессы, в том числе и Одесский оперный театр.

Завершая эту главу, хочу сказать, что такой удивительный феномен, как благополучная и, в целом, спокойная, жизнь жителей оккупированной Одессы, мог бы случиться не только в этом крупном городе Украины, но и на всей территории этой советской республики, если бы Гитлером и его окружением была бы принята концепция одного из главных идеологов нацизма – Альфреда Розенберга, а не его оппонента Вильгельма Кубе. Эти два высокопоставленных нацистских чиновника были единомышленниками и верными соратниками Гитлера. Единственно, в чем они расходились, так только в планировании судьбы Украины, а точнее её населения, в будущей войне с СССР. Гитлер готовился к войне с СССР, не только наращивая военный и промышленный потенциал, но и разрабатывая подробнейшие базовые концепции завоевания огромной страны. Одной из них было уничтожение славянских народов, либо превращение их в абсолютно бесправных рабов. Она не вызывала никаких возражений у Розенберга, за исключением вопроса о действиях на территории Украины и, в частности, об участи народа, там проживающего. Он считал, что Украина с её плодороднейшими землями, развитым животноводством, прекрасными климатическими условиями, могла бы быть неиссякаемым источником первоклассных продуктов и сырья, а производить их могли бы сами украинцы, настроенные, как он считал, к большевикам и советской власти в своей основе враждебно (что в большой степени было правдой). Особенно антисоветские настроения существовали в западных областях Украины, что ярко проявилось уже в первые дни появления немецких войск в этих областях. Украинские эмигрантские, так же, как и русские организации, находящиеся за рубежом, не оставляли планов возрождения свободной и независимой Украины. Руководители и идеологи украинских националистов, одним из которых был Степан Бандера, видели в нацистской Германии ту силу, которая могла бы свергнуть в России и на Украине власть «жидо-большевиков», что позволило бы им, как они надеялись, вернуться и создать независимое украинское государство. Еще в середине 30-х годов они начали налаживать с нацистскими кругами Германии различные связи и вести активные переговоры о возможном сохранении украинской государственности после победы Германии над СССР, и получали от них обнадеживающие намеки. Одним из переговорщиков со стороны Германии был Розенберг.

В связи с этим, он еще задолго до начала войны был противником массового уничтожения украинского населения и продолжал настаивать на этом даже тогда, когда эта концепция стала превращаться в жуткую реальность в первые же месяцы оккупации Украины. Его категорическим противником в этом «идейно-теоретическом» споре был не менее высокопоставленный нацистский чиновник Альфред Кубе, который считал, что украинцы, как и все «недочеловеки» должны быть уничтожены или сведены до уровня рабочих животных, и никакие соображения об экономической целесообразности в расчет приниматься не должны. Его болезненная идеологическая озверелость, разделяемая Гитлером, возобладала над нацистской прагматичностью Розенберга. Этому противостоянию двух нацистских идеологов, посвящена целая глава в очень интересной книге Александра Даллина «Захваченные территории СССР под контролем нацистов в 1941-1945 годах». Там подробнейшим образом излагаются все их «творческие» споры, аргументы, обоснования и даже экономические расчеты. Но «победил» Кубе и все остальные идеологи превосходства арийской расы, и потому население Украины уничтожалось так же планомерно и с таким же безумным садизмом, как и на других оккупированных областях СССР. Поэтому жизнь Одессы под румынами можно рассматривать только как модель использования «мягкого» оккупационного режима, позволяющего привлекать местное население на свою стороны, при условии его внутренней готовности к этому. Если бы фашисты последовали доктрине Розенберга, а также использовали бы одесский опыт румынской военной администрации, то они, скорее всего, заручились бы в захваченной Украине, особенно в её западных областях, поддержкой той значительной части населения, которая хотела и ждала возможности избавиться от советской власти, а таких людей было очень немало. Думаю, что в этом случае ход войны мог бы быть совсем другим и трудно сказать, сколько бы еще сил и крови пришлось бы пролить советскому народу, чтобы добиться победы над гитлеровской Германией. Но уровень и масштабы фашистской жестокости по отношению к мирному населению были столь велики, что даже та часть населения Украины и Белоруссии, которая с надеждой встречала немецкие войска в первые месяцы оккупации, полагая, что, уничтожив коммунистов и евреев, немцы позволят зажить им спокойной жизнью как в прежние времена, поняла к своему ужасу, что они глубоко ошиблись. Единственным шансом не погибнуть от рук фашистов, либо не попасть в советские лагеря за сотрудничество с оккупантами стал уход в партизанские отряды, которых на Украине и Белоруссии действовало очень много, но, конечно, не эта часть населения составляла костяк этих отрядов. Партизаны действовали очень эффективно, доставляя немцам большие проблемы, особенно за счет диверсий на железной дороге, пуская под откос эшелоны с военной техникой и живой силой, ликвидируя высокопоставленных нацистских военных. В состав этих формирований, насчитывавших в себе многие тысячи партизан, входили и отряды, где большую часть партизан составляли только евреи — беглецы из еврейских гетто или концентрационных лагерей, а также жители небольших городков и местечек, самостоятельно формировавшие группы сопротивления. Одной из причин этого, как это ни парадоксально звучит, были проявления в партизанских отрядах антисемитизма и, как выяснилось гораздо позднее, в перестроечные годы не на пустом месте.

«Осенью 1942 года 1-й секретарь ЦК КП Белоруссии, начальник Центрального штаба партизанского движения, П.К. Пономаренко направил командирам партизанских формирований радиограмму, запрещавшую принимать в отряды людей, бежавших из Минска, якобы потому, что среди них могут оказаться немецкие шпионы. Видимо, не случайно именно под Минском было создано восемь еврейских партизанских отрядов, так как узникам, бежавшим из гетто, вступить в действующие партизанские отряды было проблематично».

Это цитата из книги воспоминаний «Жизнь моя, иль ты приснилась мне», написанная Юлием Айзенштатом, который подростком бежал из гетто, устроенного немцами в белорусском местечке Глуск, добрался до партизанского отряда «Красный Октябрь», располагавшийся в глухих лесах Полесья и несколько лет был, фактически, «сыном отряда партизан», выполняя все поручения, которые давались мальчишке 1930 года рождения: пас коров, отвечал за лошадей, был связным между другими партизанскими группами, доставлял в городки и местечки газету, которую печатали в лесной типографии.

Таких мальчишек, «сыновей полков и партизанских отрядов», было во время войны очень много, но я решил упомянуть в моих записках именно об Юлике Айзенштате, т.к. жизнь свела нас неожиданно с ним в чешском городке Марианские-Лазне, где он со своей женой, и мы с Викой отдыхали в 2017 году. Приветливый и энергичный в свои 87 лет, он уже в первый день нашего знакомства упомянул, что во время войны был в партизанском отряде, многое пережил и испытал, и написал об этом книгу воспоминаний. Мы общались с ним недели полторы и каждый день я засыпал его вопросами о тех годах и событиях, участником которых он был, мне это было крайне интересно. Информация из первых рук, нет ничего ценнее. Нет возможности в этих записках познакомить вас подробно с его рассказами или, тем более, с содержанием этой удивительно книги, читать которую без волнения невозможно, поэтому ограничусь двумя цитатами — первая из предисловия к ней, которую написал американский писатель и журналист Давид Гай.

«Юлий Айзенштат все вынес на своих детских плечах – и гетто, и пребывание в партизанском отряде “Красный Октябрь”, и расстрел в мартовском болоте.

На болоте с рыхлым снегом скрывались шестеро партизан, и Юлий в их числе, оружие было не у всех, и звучали отрывистые, как лай, автоматные очереди, когда два десятка немцев методично расстреливали шестерых. Юлию повезло, смерть заглянула ему в лицо и прошла мимо: немец ранил его в руку и не дострелил, предпочтя этапировать в концлагерь Озаричи. Там узников, в особенности детей, специально заражали тифом, чтобы эпидемия распространилась на жителей окрестных деревень и советских солдат, освобождавших этот район Белоруссии. Айзенштат чудом выжил, получил высшее образование, стал известным в Минске инженером, отцом четверых детей».

А вторая цитата —  это слова самого Юлика:

«Садизм, вандализм, варварство нелюдей, беззащитность моих

соплеменников, безысходность нашего положения потрясли, вывернули наизнанку мою детскую душу. Не столько осмыслив сознанием, сколько почувствовав сердцем, я уяснил для себя: пощады нам, евреям, не будет и что в любой, самой кошмарной ситуации надо не терять самообладания и присутствия духа, искать пути для спасения. В августе 41-го окончилось моё детство…

…Среди расстрелянных в карьере на Мыслочанской горе в тот морозный день 2-го декабря 1941 г. находились самые дорогие и близкие мне люди. Так в одночасье трагически закончилась многовековая история евреев Глуска. Их как будто здесь вовсе не было, будто они здесь и не жили. Пользуясь немецкой терминологией, Глуск стал свободным от евреев – “Judenfrei”.  Всего в Глуске было расстреляно около 3000 евреев. Спаслись не более 60-70 человек».

Еврейские партизаны были наиболее многочисленны в Белоруссии и в Восточной Европе, но группы также существовали в оккупированной Франции и Бельгии, где они сотрудничали с местным движением сопротивления. Многие отдельные еврейские бойцы участвовали в других партизанских движениях в других оккупированных странах. В целом, количество еврейских партизан составляло от 20 000 до 30 000 человек. Литературы, посвященной участию евреев в партизанском движении, к сожалению, мало, но в Интернете можно найти много публикаций об этих отрядах и об отдельных бойцах, командирах, разведчиках и радистах, внесших существенный вклад в борьбу с фашистами, но незаслуженно забытых в наше время.

32.    Возмездие

Я недавно прочитал, что убийства, совершаемые во время войны, во время военных действий одной воюющей стороны против другой в независимости от того, кто из них агрессор, а кто освободитель своих земель, не классифицируются как военное преступление, если только они не совершаются путем применения запрещенных методов убийств и «негуманных» видов вооружения. Таким образом, оказывается есть разрешенные методы убийств, а есть неразрешенные, типа использования ядовитых газов, фосфорных бомб, биологического оружия или некоторых видов противопехотных мин, которые не убивают, а только калечат или отрывают конечности. Если представить себе, конечно, чисто теоретически, что с окончанием некой войны ни один мирный житель не пострадал, а солдат газом не травили, то и судить будет некого. Но это в теории, а на практике, во время Второй Мировой войны фашистами были не только нарушены все «правила» и методы умерщвления людей, но придуманы столь зверские и садистские технологии, что чрезвычайным комиссиям, следователям, судам и трибуналам хватило работы на несколько лет. После войны желание справедливого возмездия охватывало каждого человека, кто хоть что-то знал о преступлениях фашистов, не говоря уже о тех, чьи родственники были убиты на войне или стали жертвами совершенной машины смерти, созданной и запущенной в действие немцами и их союзниками.

По свежим следам, когда удавалось захватить карателей и их пособников из местных жителей на освобожденных территориях, смертные приговоры приводились в исполнение в считанные часы. Свидетелем одного из них был лейтенант Гельфанд, вошедший со своей частью в Одессу в первый же день её освобождения.

«На Тираспольской улице он увидел «виселицу – автомашину»,

на которой с петлями на шее стояли три мерзавца: два румына и один русский. Машина отъехала, тела повисли. Агония двоих повешенных была «слабее среднего», с протокольной точностью зафиксировал лейтенант. Собравшиеся поглазеть на казнь одесситы встретили приговор и сам момент казни овацией. Перед входом в сожженный вокзал висел еще один румын — «за насильничанье и расстрелы мирных граждан».

До итогов работы Чрезвычайной государственной комиссии по установлению и расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков было еще далеко, также, как и до приговора главарям нацистов на Нюренбергском процессе, а душа и сердце жаждали возмездия немедленно, прямо сейчас, мозг вскипал от ненависти и осознания того, что далеко не все получат по заслугам, многие могут избежать наказания. Об этом говорил мне Борис, когда рассказывал о соседе-«борце» по дому на Екатерининской улице, который задушил Манюшку по дороге в гетто. Подкупил румын и сбежал, а потом вернулся домой, отсидел после войны небольшой срок и спокойно жил дальше. Также не понес наказание и знаменитый чемпион СССР по боксу Олег Загоруйченко, о котором Борис тоже упоминал

С началом войны Загоруйченко служил в разведотделе Балтийского флота. Осенью 1941-го года при попытке высадки разведывательной группы их катер был уничтожен, но Загоруйченко удалось выжить, его контуженного подобрали в воде. В лагере военнопленных его опознал один из немецких офицеров, перед войной возглавлявший немецкую спортивную делегацию в Москве, после чего его освободили, и Загоруйченко появился в Одессе, где у него жил отец. Там он согласился на сотрудничество с немцами и румынам и стал тренером боксёрского клуба «Виктория», который на самом деле. как потом стало известно, был немецкой разведшколой, а Загоруйченко тренировал там немецких диверсантов. Перед самым освобождением Одессы Загоруйченко сбежал и вместе с румынами оказался в Бухаресте, где погиб при невыясненных обстоятельствах.

Смогли избежать возмездия не только отдельные предатели и убийцы, но остались ненаказанными и даже не получили публичной огласки имена тысяч румынских рядовых участников истребления одесских евреев. Если Германия и немецкий народ в полной мере испытали заслуженный смертельный ужас, когда советская военная армада прокатилась по её территории, и возмездие было беспощадно, ощутимо, зачастую жестоко, и хоть как-то успокаивало душевные раны солдат, то Румыния как страна, выступившая во время войны на стороне фашистской Германии, благополучно избежала не только военной оккупации советскими войсками и справедливого наказания, но даже публичного порицания.

Уже в начале 1944 года румынское руководство и сам Антонеску, стали понимать, что поражение Германии неизбежно, и начали негласно пытаться устанавливать контакты с Англией и США, искать возможности выхода Румынии из войны. Это же хорошо понимала и румынская политическая оппозиция, которая, как ни странно, сохранилась во время войны, и нашла возможность объединиться в единый блок с коммунистами и согласовать свои позиции и действия по разрыву союза Румынии и Германии с молодым румынским королём Михаем I. В результате, в августе 1944 года Антонеску был арестован и передан СССР, а сам король объявил о выходе из войны и начале военных действий против Германии. И, хотя не до всех военных частей этот приказ дошел и часть румынских войск продолжала воевать против СССР, впоследствии румынские подразделения были включены в состав советских войск и принимали участие в войне с Германией. Возможно, хорошо развитое политическое чутьё румынских политиков, своевременный разворот в сторону военного союза с СССР, а затем быстрое объявления себя Социалистической республикой позволило Румынии избежать «публичной порки», как сателлита и союзника Германии, и привели к затушевыванию их роли в войне против СССР и особенно в военных преступлениях против еврейского населения в Одессе и Бессарабии. Если преступления фашистов были постоянной темой в исторических исследованиях, в литературе и кино, то о румынских «подвигах» на этом поприще почти не упоминалось. Подобный нечистоплотный подход советского руководства, использованный в угоду своих геополитических интересов, позволил румынским военным, прямо причастным к массовым казням мирных людей, раствориться в послевоенном обществе, загнать свои воспоминания о совершенных ими преступлениях в дальние уголки своих душ и стать активными строителями социализма в Румынии.

Не исключаю, что я жал руки именно этим бывшим военным на технических переговорах, когда в феврале 1989 года был в командировке в Бухаресте. Некоторым из участников встречи было в то время лет по 70-75, они были дружелюбны, улыбчивы и с удовольствием пили нашу «Столичную», которую мы привезли из Ленинграда.

Только уже в перестроечные времена стали появляться серьёзные работы профессиональных российских, украинских, молдавских и западных историков, в которых с академической полнотой и точностью рассматриваются и анализируются события, связанные участием Румынии во Второй мировой войне.

После передачи Антонеску советским органам его перевезли в Москву.  «Румынский диктатор был в маршальском повседневном кителе мышиного цвета с многочисленными орденскими планками и одним орденом», — вспоминал в конце 1990-х генерал майор в отставке, а во время событий — подполковник «СМЕРШ,а» Михаил Белоусов, руководивший операцией. «Роста небольшого, худощав, рыжеват, вид, как я про себя подумал, подавленный. За ужином, продолжавшимся около двух часов, каких-либо примечательных разговоров не произошло. «Гости» пили мало, но ели прилично, говорили, что все кушанья вкусны. Имел место разговор о трудностях и бедах, принесенных войной».

По прибытии в столицу СССР бывших румынских руководителей доставили на одну из дач в Подмосковье. Затем их перевели во внутреннюю тюрьму НКГБ на Лубянке, где румыны находились в предварительном заключении до апреля 1946 года. На Нюрнбергском процессе советский представитель обвинения сообщил о проведенных в Москве допросах румынских заключенных: «Допрос Антонеску произведен в соответствии с законами Советского Союза, и протокол его показаний, представляющих исключительную важность для выяснения характера взаимоотношений Германии с ее сателлитами, представлен трибуналу».

Никто не исследовал причин и истоков его звериной ненависти к евреям. Наверняка они были не в глубинах мировой истории и тонкостях религиозных противоречий между христианами и иудеям. Что-то гораздо проще и примитивнее. Не думаю, что фигура Антонеску могла прилечь внимание серьёзных исследователей, но вот, например, в книге «Город Антонеску», написанную Яковым Верховским, пережившим ребенком всю румынскую оккупацию Одессы, я прочел, что еще в детстве Антонеску был болезненно травмирован уходом своего отца к другой женщине, еврейке по национальности, и все свои детские переживания и страдания он связывал именно с национальностью этой женщины. Более того, как это ни странно, он впоследствии сам первый раз женился на еврейке по имени Рахиль Мендель; наверное, не устоял перед красотой еврейской девушки. К несчастью мальчик, родившийся у молодой пары, быстро умер, что вызвало бешенство Антонеску, который теперь навечно возненавидел евреев как источник, по его мнению, всех его личных бед и несчастий.

В апреле 1946 года Антонеску был передан Румынии, где 6 мая начался Бухарестский процесс над бывшим маршалом, бывшим руководителем государства и председателем Совета министров Ионом Антонеску. На процессе было установлено и подтверждено, что Антонеску был лично повинен в смерти 300 000 евреев, проживавших на территории Румынии, Бессарабии и Одессы, и это не считая несколько десятков тысяч цыган, которые по его мнению тоже не имели права на жизнь.  Он и еще 17 его ближайших сподвижников были приговорены к смертной казни, но в итоге, после ряда помилований расстреляны были только четверо. Приведение приговора в исполнение превратилось в балаган, в котором Антонеску разрешили командовать расстрелом лично, давая команду «пли» взмахом своей шляпы. Свидетель и участник расстрела вспоминал: «В последнем слове Антонеску прокричал, что умирает за идеалы румынского народа. Диктатор не умер после первого залпа и, лежа на земле, потребовал, чтобы в него выстрелили еще раз. Пришел командир и выстрелили в него снова. Медик же констатировал, что Антонеску опять не умер. Тогда командир выстрелил вновь и выбил Антонеску мозги. “Все были мертвы”, — констатировал старший сержант жандармерии».

Похоже, что жандармы, приводившие приговор в исполнение, а их было не менее полутора десятка человек, были хреновыми стрелками, не имевшими опыта в расстрелах одесских евреев, там все стреляли точно и наверняка.

Сразу же после войны судили и казнили не только фашистских главарей, но и сошек поменьше, хотя большому количеству нацистских преступников вообще удалось избежать наказания, найдя прибежище в странах Латинской Америки.

Если в Одессе румынских фашистов и местных карателей вешали буквально в первые же дни её освобождения в порыве праведного гнева, по свежим следам без суда и следствия, которые подменялись еще не остывшей, кипящей ненавистью к конкретным садистам со следами крови на руках, то в других советских городах, наиболее сильно пострадавших от немецкой оккупации, фашистов казнили уже по приговору судов. Один из них происходил в декабре 1945 года в Ленинграде. Основные материалы суда засекречены до настоящего времени, но из доступных источников известно, что на суде разбирались преступления генерал-майора вермахта Генриха Ремлингера и его ближайших подчиненных, совершенные в Псковской и Ленинградской областях зимой 1943–1944 годов: карательные акции (расстрелы, сожжения заживо, пытки), угон на принудительные работы, уничтожение населенных пунктов при отступлении. На Ленинградском суде были упомянуты также масштабные нацистские преступления 1941–1942 годов, совершенные на этой территории против евреев, цыган, душевнобольных, советских военнопленных, но на суде они подробно не рассматривались, в обвинительное заключение эти материалы не вошли и публичной ответственности за эти преступления Холокоста никто не понес. Проект приговора был направлен судом в Москву для утверждения В.М. Молотовым: «Учитывая степень виновности каждого из подсудимых, считаем необходимым приговорить подсудимых Ремлингер, Штрюфинг, Зонненфельд, Беем, Энгель, Янике, Скотки, Герер — к смертной казни через повешение; подсудимых Фогель, Дюре и Визе — к каторжным работам. Просим Ваших указаний» (докладная записка на имя Молотова. РГАСПИ).

Местом казни в Ленинграде была выбрана большая площадь Калинина у кинотеатра «Гигант», на которой собралось несколько десятков тысяч ленинградцев. Сама казнь была описана ленинградскими газетами подробно и эмоционально: «Они избежали на фронте справедливой пули советского солдата. Теперь им предстояло испытать прочность русской верёвки. На крепкой перекладине повисли вчера в Ленинграде восемь военных преступников. В последние минуты они снова встретились с ненавидящими глазами народа. Они снова услышали свист и проклятья, провожавшие их на позорную смерть. Тронулись машины. Последняя точка опоры ушла из-под ног осуждённых» (Ланской М. Приговор народа. «Ленинградская правда». 4 января 1946).

О самом суде, включая приведение приговора в исполнение, был снят документальный фильм «Приговор народа», оператором которого был знаменитый впоследствии Ефим Учитель.

Надо сказать, что сам процесс экзекуции и жуткие подробности последних секунд конвульсий живого существа был для многих присутствующих на площади тяжким зрелищем. Нормальный человек так устроен: наблюдать чужую смерть, даже негодяя и садиста, является противоестественным и отвратительным. О подобных впечатлениях делился в моем присутствии близкий друг наших соседей по квартире в 50-х годах, который принимал участие в процессе в качестве переводчика и присутствовал на площади Калинина.

Возвращаясь к Румынии, которая ловко избежала полной меры ответственности за свои преступления во время войны, не могу справедливости ради не упомянуть, что 12 октября 2004 года президент Румынии И. Илиеску официально признал вину румынского государства за Холокост, благодаря чему можно надеяться, что в значительной степени произошло моральное очищение румынского общества. В заключении он сказал: «Нельзя забывать или принижать трагедию нашего недавнего темного исторического прошлого, когда евреи стали жертвами трагедии Холокоста».

Ну, что ж, спасибо и за это.

28. Odessa - Russisches Marseille?

Verfasser und Herausgeber der Sammlung „Odessa: Leben in der Besatzung. 1941–1944“ ist Oleg Budnitsky – einer der führenden sowjetischen und russischen Historiker, Doktor der Geschichtswissenschaften, Direktor des Internationalen Zentrums für die Geschichte und Soziologie des Zweiten Weltkriegs und seiner Folgen, Professor an der Higher School of Economics sowie Mitglied der European Academy. Neben der Herausgeberschaft verfasste er auch die Einleitung zur Sammlung, in der er die Texte von drei darin enthaltenen Autoren analysiert, zentrale Auszüge kommentiert und historisch einordnet – ein wertvoller Beitrag, der dem Leser hilft, sich im Gewirr der Fakten zu orientieren und zwischen subjektiver Erinnerung und objektiver Rekonstruktion zu unterscheiden.

Natürlich lassen sich alle drei Originaltexte nicht vollständig in einem Kapitel unterbringen. Auch eine bloße Nacherzählung würde ihnen kaum gerecht. Daher erlaube ich mir, im Folgenden auf die von Oleg Budnitsky selbst verfasste Rezension dieser Beiträge zurückzugreifen – in gekürzter Form.

„Man kann nicht behaupten, dass die sowjetische Historiografie die Geschichte Odessas während der Besatzungszeit vollständig verfälscht hat“, schreibt Budnitsky. „Das Problem bestand vielmehr darin, dass unter den Bedingungen ideologischer Kontrolle zwar realistisch beschrieben wurde, was unter deutscher und rumänischer Besatzung in Odessa im Vergleich zu anderen Städten geschah – die spezifischen Eigenheiten der Stadt jedoch unterschlagen wurden. In den Darstellungen sowjetischer Historiker erscheinen die Einwohner Odessas zum einen als eine homogene Masse (abgesehen von vereinzelten Verrätern), zum anderen als Menschen, die sich stets so verhielten, wie es das sowjetische Idealbild verlangte. Doch die Realität war komplexer: Wie die Besatzung zeigte, war die ‚Sowjetisierung‘ vieler Einwohner nur äußerlich – sie legten sie bei erster Gelegenheit ab. Viele entzogen sich dem System auch innerlich nur allzu bereitwillig. Anders lässt sich kaum erklären, wie schnell und ungestört in Odessa eine Vielzahl an Vergnügungseinrichtungen wiedereröffnet werden konnte.“

In der postsowjetischen Zeit erschienen zahlreiche Artikel, die sich – vor allem auf Grundlage der Besatzungspresse – mit den verschiedenen Aspekten des Alltagslebens in Odessa zwischen 1941 und 1944 beschäftigen. Doch unter den Quellen zum Besatzungsalltag kommt jenen persönlicher Herkunft eine besondere Bedeutung zu: Offizielle Dokumente vermögen die Atmosphäre, den „Geruch der Zeit“, kaum zu vermitteln. Tagebücher hingegen – insbesondere solche, die in unmittelbarer zeitlicher Nähe zu den Ereignissen entstanden – ermöglichen einen authentischen Zugang. Viele dieser Texte stammen von Emigranten der sogenannten zweiten Auswanderungswelle, die nach dem Krieg im Ausland verblieben – sei es aus Überzeugung oder aufgrund der Umstände. Dabei ist zu berücksichtigen, dass ein erheblicher Teil von ihnen in gewissem Maße mit den Besatzungsmächten kollaboriert hatte. Deshalb ist bei der Bewertung ihrer Aussagen stets Quellenkritik erforderlich – wie bei allen persönlichen Zeugnissen.

Von besonderem Interesse sind die Tagebücher, die während der Verteidigung Odessas und während der Besatzung entstanden. Neben den bereits im ersten Teil zitierten Einträgen stehen hier neue Notizen aus den Jahren 1942–1944, verfasst von drei sehr unterschiedlichen Autoren: dem Kaufmann Adrian Orzhehovsky, dem Ingenieur Vladimir Shvets und dem Schüler Yuri Sukhodolsky. Sie unterschieden sich stark in Alter, Beruf und Weltanschauung – gerade das macht ihre Berichte so wertvoll.

Adrian Orzhehovsky
11. Januar 1942
Heute war ein bedeutender Tag für uns: die Eröffnung unseres kleinen Ladens. Am Abend zählten wir die Einnahmen – 132 Rubel. Für ein erstes Debüt ist das ganz ordentlich. Mit einem Startkapital wie unserem kann man nicht viel mehr erwarten. Morgen wird es Milch geben. Die Leute strömen herein, manche kritisieren wie immer, wenige kaufen. Der Laden ist sehr sauber und macht einen gepflegten Eindruck. Zur feierlichen Eröffnung hängten wir eine Ikone des heiligen Nikolaus des Wundertäters auf – alles ganz ehrbar. Doch während wir auf bessere Zeiten hoffen, spielte sich heute ein Drama ab, das das gesamte jüdische Odessa erschüttert hat. Am Morgen wurde der Befehl verkündet, alle Juden aus der Stadt nach Slobodka zu deportieren, wo ein Ghetto für sie eingerichtet wurde. Ihre Verzweiflung kennt keine Grenzen – es gibt keine Unterkünfte, es ist kalt, und es hat geschneit. Niemand weiß, wo und wie er künftig leben soll – die Mehrheit sind Frauen, Kinder und alte Menschen. Die Szenerie ist unbeschreiblich. Es fällt schwer, dieses Drama in Worte zu fassen. In solchen Momenten empfindet man es als Glück, kein Jude zu sein.

Wladimir Shvets
24. März 1942
Es kommt immer wieder zu Konflikten mit den Rumänen. Als zum Beispiel jüdische Rückkehrer aus dem Gefängnis von den rumänischen Behörden forderten, in ihre Wohnungen zurückkehren zu dürfen, kam es zu einer Auseinandersetzung: Ein deutscher Offizier schlug einen rumänischen Offizier. Es kam zur Schlägerei, die Polizei wurde gerufen. Mein Vater behauptete später, eine Frau habe Juden in einer Scheune auf dem Fabrikhof versteckt. Ich ging los, um ihnen etwas zu essen zu bringen. Doch das Kind, das in der Scheune zurückgeblieben war, verriet sie den Rumänen. Die Gruppe wurde verhaftet – aber einer der Juden erschlug das Kind mit einem Fußtritt. Die Frau und alle Juden wurden daraufhin sofort erschossen.

4. Juni 1942
Antonescu, der vorgestern nach Odessa kam, befahl den Opernkünstlern, ein doppeltes Gehalt zu zahlen. Laut Yura wird Savchenko, der jetzt nach einem Autounfall erkrankt ist, 600 Mark bekommen.

Juri Suchodolsky
27. September 1942
Um 5 Uhr morgens waren wir in Odessa. Wir kamen zu Fuß an. Nun, natürlich Treffen, Küsse... Wir haben uns an einer gewerblichen Fachschule beworben. Ich werde kostenlos studieren. In der Regel beträgt die Gebühr 200 Mark im Jahr. Marken werden hier Rubel genannt. Produkte in Hülle und Fülle... Schreckliche Freude. Ich bleibe bei Vater und Kameraden. Sehr froh. Alles ist göttlich. Aber trotzdem stimmt etwas nicht. Schade, die kaputten Häuser anzuschauen. Und überhaupt…

14. Oktober 1942
In Odessa ist allerdings das Leben geregelt. Der Bürgermeister, Herr German Pyntya, sagte bei der Eröffnung der Universität, dass das Leben in Odessa besser sei als in jeder anderen Stadt in Westeuropa. In der Tat gibt es auf dem Basar etwas Erstaunliches: Würste, Fleisch, Öle, Früchte und alles andere. Natürlich ist alles furchtbar teuer, aber immerhin erhältlich. Bildungseinrichtungen funktionieren, Straßenbahnen fahren. In der Stadt, auf Schritt und Tritt, „Bodegas“, Schilder, Kommissionsläden, elegante Damen (stark geschminkt), Rumänen und Deutsche auf den Straßen. Es gibt viele zerstörte Gebäude – das Regionalkomitee, eine Bank, die Schule Nr. 116, eine Telefonzentrale, das Haus von Puschkin, Häuser entlang der Deribasovskaya, Rishelyevskaya usw. Einige davon wurden vollständig durch Fallschirmminen zerstört. Aber einige werden bereits wieder aufgebaut, neue Geschäfte öffnen. Jungen laufen herum und werben für Zeitungen wie „Odessa“, „Mir“, „Lachen“, „Kolokol“, „Kinderblatt“, „Woche“. Die Zeitungen und Zeitschriften sind nicht alle gut – eine Art Klatsch-Holuy-Richtung. Morgen ist die Eröffnung der Saison im Opernhaus – „Boris Godunow“. Papa singt...

Wladimir Schwez
16. Oktober 1942
Heute feiern wir den Jahrestag der Besetzung von Odessa. Viel Lärm und Musik. Viele Reden, Versicherungen, Gebete. Sammler von „Spenden“ gehen durch die Straßen. Es gab einen Gottesdienst im Konservatorium…

Juri Suchodolsky
16. Oktober 1942
Heute ist ein Feiertag in Odessa – der Jahrestag der „Befreiung“ der Stadt vom „Joch des Bolschewismus“. Gebetsgottesdienst in der Kirche in der Puschkinskaja-Straße. Die ganze Stadt ist mit Nationalflaggen der Achsenmächte geschmückt. Es wurde befohlen, Teppiche von den Balkonen aufzuhängen. Menschen mit Bechern gehen durch die Straßen und verkaufen Fahnen zugunsten der Armen.

18. Oktober 1942
Heute waren wir mit meinem Vater beim Zirkusboxen – mit Pässen, die Igor bekommen hat. Interessant. Sieben Paare kämpften. Am spannendsten war der Kampf zwischen einem Rumänen aus Chisinau und einem aus Odessa. Der Odessaner ließ dem Rumänen keine Chance und schlug so hart zu, dass dieser völlig fassungslos war. Das Publikum tobte, der Sieger wurde geküsst. Der Rumäne reichte Klage ein, und der Fall hat offenbar eine politische „Färbung“ bekommen...

Wladimir Schwez
17. Februar 1943
Rumänen graben Maschinengewehrnester an der Ecke Deribasovskaya und Richelieuskaya. Aber das Leben in Odessa geht weiter. Im Konservatorium fand ein Mozart-Konzert statt, es war allerdings schleppend.

Adrian Orzhechovsky
21. Februar 1943
An der Front gehen die Roten seit zwei Monaten mit riesigen Kräften in die Offensive. Sie drängen Tag und Nacht, Welle um Welle, mit schrecklicher Kraft die Deutschen zurück, die viele Gebiete, darunter Stalingrad und Charkow, verloren haben. Es heißt, dass die Rumänen in Stalingrad verraten und drei Divisionen kapituliert haben. In Deutschland wurde die totale Mobilmachung ausgerufen. Wie es weitergeht – wir werden sehen. Ich bin in depressiver Stimmung.

Wladimir Schwez
11. Mai 1943
Ich war morgens zum Italienischunterricht an der Universität. Aber dann bekam ich starkes Zittern und Zahnschmerzen und musste die Vorlesung verlassen. Es wurde berichtet, dass Bauern vertrieben wurden, weil sie angeblich sowjetische Fallschirmjäger versteckten. In der Zuckerfabrik in Odessa wurden Flugblätter verteilt, und die Rumänen drohten, jeden Fünften zu erschießen. Dasselbe passierte an der Universität. Ein Lehrer wurde erwischt und so schwer geschlagen, dass „ihm fast die Eingeweide herauskamen“.

14. Oktober 1943
Ich war an der Universität. Meine Arbeit an der Transkription der Symphonie für Klavier schreitet voran. Das Wetter ist widerlich, feucht und regnerisch. Aber das ist gut, denn die Feierlichkeiten zum 2. Jahrestag der „Befreiung“ Odessas scheitern. Es heißt, dass die Stadt an die Deutschen übergeben wird. Aber das ist nicht entscheidend. Nichts als das Schlimmste zu erwarten. Abends war ich im Wronski-Theater.

26. September 1943
Es wurde über die Evakuierung von Anapa und Smolensk berichtet. Ich verbrachte den Tag damit, die Symphonie abzuschreiben. In Voznesensk sprengten Partisanen die Brücke über den Bug, und ein deutscher Zug musste umkehren. Die Soldaten marschierten zu Fuß zurück. In Odessa gibt es eine Untergrundorganisation, an der auch Blinde beteiligt sind. Abends besuchte ich Galina Georgievna. Sie erzählte mir einen langen Weg. Aber das kann nicht sein! Ich werde mich verstecken, wenn die Deutschen sich zurückziehen...

10. November 1943
Ich war in einer Vorlesung an der Universität. Abends kam ein rumänischer Soldat, gerade von der Front zurück, mit meinem Vater nach Hause. Er übernachtete bei uns und erzählte viel. Er war bei Stalingrad, wurde gefangen genommen und nach Hause geschickt. Er berichtete, dass sich 200.000 Rumänen bei Odessa befinden. In der Nähe der Krim und von Stalingrad – 700.000. In Rumänien seien kaum noch Männer zu sehen, nur Frauen und Krüppel blieben zurück. Seine Erzählungen gaben mir neue Hoffnung auf ein baldiges Kriegsende.

Adrian Orzhechovsky
25. Dezember 1943
Alle Kriegführenden geben sich siegessicher – natürlich zur Motivation der eigenen Bevölkerung. Jeder verfügt über einen scheinbar unerschöpflichen Vorrat an Menschen, Material und Zeit, sodass der Krieg noch zwei Weihnachten dauern könnte. Tosya und ich sind allein. Während ich schreibe, liest sie „Novoye Slovo“, einen Artikel über „Odessa und Odessiten“, in dem eine Korrespondentin über unseren Überfluss berichtet. Tatsächlich gibt es alles: Unser Laden ist voll – 400 Liter Wein, Wodka, Schnaps, Würstchen. Die Basare sind voller feinem Weißbrot. Und doch warten viele Menschen auf die Roten, ohne zu ahnen, dass sie am nächsten Tag kein Stück Brot mehr bekommen werden...

Wladimir Schwez
14. März 1944
Ich war im Konservatorium. Angesichts der deutschen Niederlagen breitet sich wieder Panik aus. Es wird über die Übergabe von Nikolaev, Kherson und Ochakov gesprochen. Deutschstämmige Einwohner wurden zur Evakuierung aufgerufen. Georges griff Alexandra Nikolaevna in der Bibliothek wie ein Wahnsinniger an, weil sie angeblich Panik verbreitete. Er glaubt nicht an die sowjetische Offensive – er nennt sie eine Zeitungsente. „Ich fürchte nichts. Sie können ganz Europa einnehmen, aber Odessa nicht!“ sagte er. Alle lachten ihn aus.

Andrian Orzhechovsky – 25. März 1944. Samstag, fünf Uhr.
Die Stimmung ist miserabel. Ich stehe jeden Tag erst um elf oder zwölf Uhr auf. Mein Kopf ist voller wirrer Gedanken. Völlige Lähmung des Willens, kein Antrieb zu irgendetwas, keinerlei Motivation für eine sinnvolle Tätigkeit. Was soll man tun? Wir müssten den Laden eröffnen – aber es fehlt an Lust. Und eigentlich gibt es auch nichts zu verkaufen. Ich werde versuchen, ihn am Montag zu öffnen. Viele Menschen verlassen die Stadt, Odessa leert sich erneut – wie zur Zeit der Judenpogrome. Fast alle Geschäfte sind geschlossen. Die Marktpreise sind wieder gestiegen. Es liegt etwas in der Luft … In Deutschland wurde der totale Krieg ausgerufen. Auch hier, in Odessa, ist Panik ausgebrochen, die Bevölkerung stürzt sich auf Lebensmittel, während die Bauern die Lieferungen eingestellt haben. So ist eine Versorgungskrise entstanden, der Markt ist wie leergefegt. Die Preise für alles sind in astronomische Höhen gestiegen. Unser Laden war nach zwei Tagen leer, und wir blieben ohne Ware zurück – nur mit einem Haufen nutzloser Zettel, mit denen sich nichts mehr kaufen lässt. Wie es weitergeht – man wird sehen. Ich bin in depressiver Stimmung.

26. März
Ich sitze unter der Lampe, trinke Tee und schreibe diese Zeilen. Ich war in der Stadt. Odessa ist erneut wie ausgestorben – wie bei der ersten Ankunft der Rumänen, nur dass diesmal die Deutschen da sind und von den Rumänen kaum noch jemand. Alle werden evakuiert. Die Straßen sind leer, keine Menschenseele, nur deutsche Lastwagen, beladen mit allerlei Gerümpel. Und selbst davon heute weniger als in den Tagen zuvor. Man sagt, im Hafen würden bereits Minen verlegt, um bei einem Rückzug alles in die Luft zu sprengen. Die Flüchtlinge behaupten, die Deutschen würden beim Abzug die gesamte Bevölkerung zur Evakuierung zwingen. Es scheint, das Schicksal bereitet uns einen zweiten jüdischen Exodus vor.

7. April
Elf Uhr morgens. Verkündigung. Das Wetter ist wieder schlecht, es nieselt. Alles ist voller Schlamm. Bis jetzt herrscht Ruhe. Gelegentlich hört man Explosionen. Tosja ist zur Kirche gegangen. Ich habe von dem kleinen Venya geträumt. Wo er wohl ist? Wenn er noch lebt, verfolgt er sicher den Vormarsch der Roten Armee in Richtung Odessa. Ja, und die anderen drei auch. Sogar Odessa, als bedeutendes Zentrum, ist noch nicht befreit. Aber die Stunden dieser Besatzung sind gezählt.

Juri Suchodolsky – 10. April 1944
Also! Odessa ist von den Russen besetzt worden. Ein Tag voller Eindrücke. Ich werde mich kurz fassen. Nachdem ich morgens um sieben erfahren hatte, dass die Roten in der Stadt waren, ging ich mit meinem Vater zur Preobraschenskaja-Straße und wir sahen die ersten Soldaten der Roten Armee – ein Offizier mit grüner Mütze.

Allerdings war sie nicht geneigt, all jenen Frauen, die unter den Rumänen ihre „Gönner“ gefunden hatten, pauschal die Schuld zu geben: „Wir hatten lange Zeit, fast ein halbes Jahr, kein Brot. Nur die Rumänen hatten Brot. Frauen wurden für ein Stück Brot gekauft. Es ist schwer, Frauen dafür verantwortlich zu machen…“

Überraschenderweise wurden Bordelle jedoch erst einen Monat vor der Befreiung der Stadt eröffnet. Am 11. März 1944 schrieb der junge Odessaer Jura Suchodolsky in sein Tagebuch: „Eine interessante Sache. In Haus Nr. 2 auf dem Sretensky-Prospekt wurde ein Bordell eröffnet – eine rote Laterne hängt dort. Die ganze Stadt weiß bereits davon und spricht lebhaft darüber.“

Das rumänische Besatzungsregime unterschied sich deutlich vom deutschen: „Solange die Siegeschancen der Achsenmächte günstig erschienen, beabsichtigten die Rumänen, Odessa in ein zweites, nur fröhlicheres und sorgloseres Bukarest zu verwandeln. Und es ging nicht nur darum, dass sie hier Restaurants, Geschäfte und Spielhöllen eröffneten oder dass Antonescu feierlich in der ehemaligen Königsloge der Oper von Odessa auftrat – man versuchte ernsthaft, die Bevölkerung der Stadt davon zu überzeugen, dass sie Teil des künftigen Großrumäniens sei.“

Anders als die Deutschen in den besetzten Städten schlossen die Rumänen weder die Universität noch die Schulen. Schulkinder wurden gezwungen, Rumänisch zu lernen, und Studenten wurde angedroht, von der Universität verwiesen zu werden, wenn sie nicht innerhalb eines Jahres Rumänisch sprechen könnten. Ein entscheidender Unterschied zu den von den Deutschen besetzten Städten bestand darin, dass Odessa voller junger Menschen war. Es war ein glücklicher Zufall: Die Rumänen betrachteten Transnistrien als integralen Bestandteil ihres Landes und dessen Bewohner als künftige rumänische Staatsbürger. Deshalb wurde die überwiegende Mehrheit der Jungen und Mädchen aus Odessa weder nach Deutschland noch an einen anderen Ort verschleppt. Auch wurden junge Odessaner nicht in die rumänische Armee eingezogen, da es aus rumänischer Sicht völlig ausgeschlossen war, sich auf sie verlassen zu können.

Über die Unterschiede zwischen dem rumänischen Besatzungsregime und dem deutschen äußerte sich im Sommer 1944 in einem Gespräch mit einem Mitarbeiter der Akademischen Kommission zur Geschichte des Großen Vaterländischen Krieges der Leiter der Regionalabteilung des NKGB, Oberst D. E. Libin: „Es gab einen gewissen Flirt mit der Bevölkerung, insbesondere mit der wissenschaftlichen Intelligenz, mit der man stark kokettierte. Einige erhielten ein zweites Gehalt, einen Mietnachlass. Manche wurden mit zusätzlichen Lebensmittelrationen versorgt, es wurden Ausflüge nach Rumänien als Belohnung organisiert. Einige der prominentesten Wissenschaftler beteiligten sich an der Arbeit des von den Rumänen gegründeten Antikommunistischen Instituts, darunter das korrespondierende Mitglied der Akademie der Wissenschaften der UdSSR, der Astronom K. D. Pokrovsky. Zu den Mitarbeitern des Instituts gehörten der bekannte klassische Philologe und Theaterkritiker B. V. Varneke sowie der Philologe V. F. Lazursky, der einst im Hause Leo Tolstois als Hauslehrer tätig war.“

Nach Beobachtungen von Alexander Werth bewahrte Odessa in den ersten Tagen nach der Befreiung viele Spuren der rumänischen Besatzung: „Es gab noch Werbung für Lotusclubs und Kabaretts, Schilder mit der Aufschrift ‚Bodega‘ auf Rumänisch und Fragmente eines Aufrufs auf Rumänisch, Deutsch und Russisch (aber nicht auf Ukrainisch). Theaterplakate kündigten musikalische Aufführungen im Teatroul de Opera și Balet an... In Odessa gab es zahlreiche weitere Unterhaltungsmöglichkeiten, sogar das Symphonieorchester der deutschen Luftwaffe gab ein Konzert mit Schuberts Unvollendeter, Beethovens Violinkonzert und Tschaikowskys Fünfter Symphonie.“

Es gab mehrere Schneidereien und viele kleine Werkstätten, deren Besitzer heute verschwunden sind. Freie Unternehmen aller Art schienen unter rumänischer Herrschaft in Odessa zu florieren. Die Rumänen waren Spekulanten, und mindestens die Hälfte der Bevölkerung von Odessa, vielleicht sogar mehr, beteiligte sich ebenfalls an Spekulationen. Lag Spekulation und Unternehmertum nicht ohnehin im Blut eines jeden Bewohners von Odessa? Die rumänischen Generäle brachten ganze Koffer mit Damenunterwäsche und Strümpfen aus Bukarest mit und zwangen ihre Ordonnanzen, diese auf dem Markt zu verkaufen. Schon damals gab es auf dem Markt viele Kleinigkeiten zu kaufen – deutsche Bleistifte, ungarische und deutsche Zigaretten, sogar Parfümflakons und Strümpfe, auch wenn letztere bereits selten waren und nur noch unter der Hand verkauft wurden. Die Polizei verfolgte diese Art des Handels aufmerksam, und die Odessaner auf dem Markt wirkten gedämpft.

Der Leutnant der Roten Armee Wladimir Gelfand marschierte am Tag der Befreiung in Odessa ein. Während des Krieges führte er Tagebuch. Am 11. und 12. April notierte er: „In einem der Häuser unweit der Sortierstation von Odessa herrschten Trauer und Tränen. Mitten im Raum lag eine weibliche Leiche. Der Kopf der toten Frau war bandagiert, um sie herum eine Blutlache. Eine neunzigjährige Mutter, ein junger Ehemann und eine Schar Kinder weinten bitterlich um die Tote. In den letzten Tagen ihres Aufenthalts in Odessa hatten die Eindringlinge der Zivilbevölkerung verboten, sich nach Einbruch der Dunkelheit auf der Straße aufzuhalten. Die Hausherrin hatte aus der Tür ihres eigenen Hauses geblickt und wurde auf der Schwelle von einem deutschen Soldaten kaltblütig erschossen.“

Gelfand war beeindruckt von der Schönheit Odessas, der Kirche, der Kathedrale und insbesondere vom Opernhaus. Er betrat es, wo ein Soldat spontan eine Führung durchführte, und der Leutnant bemerkte Generäle unter den Besuchern. Am Eingang des Theaters veranstalteten Künstler eine Kundgebung. „Es war berührend und fröhlich. Die Künstler waren bereit, am nächsten Tag für die Rote Armee aufzutreten.“ Gelfand bedauerte, dass er zu seiner Einheit zurückkehren musste. Natürlich ahnte er nicht, dass die Reihen der Künstler erheblich ausgedünnt waren: Alle führenden Ballerinen waren mit den Besatzern gegangen, einige Schauspielerinnen gemeinsam mit ihren Gönnern, den rumänischen Offizieren. Insgesamt verließen 17 Ballettsolisten die Stadt. Nach der Befreiung verfasste der künstlerische Leiter des Opernhauses von Odessa, Professor V. A. Selyavin, eine Notiz mit dem Titel „Informationen über die Aktivitäten der Rumänen im Opernhaus von Odessa während der Besatzung“, vermutlich auf Ersuchen der Außerordentlichen Staatskommission zur Untersuchung der Verbrechen der faschistischen Invasoren: „Arm an Geist, an Wissen und dem russischen Theater weit unterlegen, klammerten sich die Rumänen gierig an das Theater, um zu zeigen, welchen Tempel der Kunst sie übernommen hatten.“

Laut Selyavin habe das Ensemble ein „schweres Joch“ getragen und „nur Brot gegessen, da die Löhne lange nicht gezahlt wurden. Alle Arbeiter fühlten sich wie in einem Konzentrationslager hinter Stacheldraht.“ Doch Selyavin war offenbar nicht ganz ehrlich. Denn das Theater wurde bereits am 18. Oktober 1941, einen Tag nach der Einnahme Odessas, wiedereröffnet. Vielleicht aßen die Künstler anfangs tatsächlich nur Brot, doch dies erscheint zweifelhaft – zumal Selyavin im Juni 1944 gegenüber einem Mitarbeiter der Akademischen Kommission zur Geschichte des Großen Vaterländischen Krieges ganz anderes berichtete:

„Die materiellen Bedingungen, unter denen die Stars des Theaters lebten, waren glänzend. Sie erhielten Gouverneursrationen im Gouverneursladen. Auch diese Rationen waren nach Kategorien gestaffelt. Die erste Ration umfasste fünf Kilo Zucker, fünf Kilo Butter und weitere Lebensmittel. Die Gehälter des Ensembles waren großzügig. Savchenko erhielt am meisten – 2250 Mark (Zucker kostete 20 Mark). Der Durchschnittslohn im Chor betrug 400 Mark, doch es gab auch Gehälter von 500 oder 600. Führende Künstler erhielten nicht weniger als 600. Das Monatsgehalt des gesamten Ensembles betrug 39.000. Antonescu besuchte das Theater zweimal. Jeder Besuch des Diktators wurde mit der Auszahlung eines Monatslohns an ausnahmslos alle Beschäftigten des Theaters verbunden.“

Die Berichte britischer und sowjetischer Journalisten, die einen letzten Blick auf das „Wirtschaftswunder“ von Odessa warfen oder zumindest frische Erinnerungen von Odessanern festhielten, bestätigen die Authentizität der Darstellung durch den Korrespondenten des Berliner „Neuen Wortes“, Nikolai Fieber, der Odessa im November–Dezember 1943 besuchte. Er zeigte sich sowohl vom Reichtum des Marktes als auch vom florierenden kulturellen Leben beeindruckt.

„Der berühmte Privoz-Markt in Odessa brodelte vor Leben. Läden, Karren und eine Menge lebhafter Menschen gaben ihm das Gepräge eines Jahrmarkts. An den Seiten türmten sich Berge verschiedenster Waren: in Schichten gestapelter Speck, Schinken, Würste, geräucherter Fisch, unzählige Körbe mit Trauben und Äpfeln, lebendes Geflügel und Ferkel mit Steinen an den Beinen, damit sie nicht wegliefen. Für jemanden, der das halbverhungerte Leben der meisten europäischen Städte jener Zeit kannte, war der Markt von Odessa nicht nur durch seine Fülle, sondern auch durch deren zunächst unerklärliche Ursachen beeindruckend.“

Der erste Eindruck von Febvre war vielleicht der eindrücklichste: „Eine Säule, bedeckt mit allen möglichen Plakaten und Ankündigungen. Und hier – nichts Außergewöhnliches. Boris Godunow und Pique Dame in der Oper, Schwanensee und Der Korsar im Ballett, Auferstehung im Theater von Wassili Wronski, Lysistrata in der musikalischen Komödie, Der Saporoger jenseits der Donau im Modernen Theater, Rosmarin in der Operette, Rotkäppchen im Kindertheater. Das Plakat des Stadtzirkus ist voller erstaunlicher Nummern, und ein benachbartes Plakat lädt zu einem Fußballspiel der Mannschaft von Odessa gegen die Mannschaft aus Bukarest ein. Ein riesiges Band, das sich um den gesamten Mast windet, kündigt für den kommenden Sonntag im Alexanderpark ein Volksfest mit Musik, Tombola, Künstlerauftritten und anderen Attraktionen an. Dazu noch ein paar Plakate für Einzelkonzerte – und nachdem man all das gelesen hat, beginnt man zu glauben, dass es sich um ein Fest während der Pest handelt. Aber nein. Unter den großen Plakaten lese ich kleine Anzeigen: ‚Ich kaufe einen Spitzwelpen‘, ‚Ich korrigiere innerhalb eines Monats die Handschrift‘ und schließlich: ‚Federlose Bandage nach dem System von Victor Fischer. Bequem bei Tag und Nacht. Nützlich für Menschen mit Husten.‘ Nein, das ist kein Fest während der Pest. Während der Pest korrigiert man keine Handschrift, kauft keinen Spitz und interessiert sich auch nicht für federlose Bandagen – selbst wenn sie gegen Husten helfen.“

Es sei darauf hingewiesen, dass die Erinnerungen des Berliner Korrespondenten über den Reichtum des Marktes von Odessa während der Besatzungszeit wörtlich mit den Tagebucheinträgen des Komsomol-Mitglieds und Patrioten Jura Suchodolsky übereinstimmen, die in diesem Kapitel zitiert werden.

Wenn ich über den Überfluss auf dem Markt während der Besetzung Odessas las, oder darüber, dass das Theater in Odessa nur wenige Tage nach der Einnahme durch Rumänen und Deutsche seine Türen öffnete und dem begeisterten Publikum seine besten Produktionen präsentierte, suchte ich unwillkürlich nach einer Erklärung für diese Tatsachen, die sich meinem Verständnis entzogen und im Widerspruch standen zu dem, was ich über das Leben in anderen von den Deutschen besetzten sowjetischen Städten wusste. Offensichtlich, so erklärte ich mir, förderten die Rumänen in Anbetracht der Tatsache, dass Odessa und die Region bereits zum Gebiet Transnistriens gehörten, gezielt die Entwicklung der Landwirtschaft. Die Ernten in dieser Region waren traditionell gut, die Märkte begannen sich zu füllen, und die Einwohner Odessas mussten nicht hungern wie in anderen besetzten sowjetischen Städten. Ich dachte: Gott sei Dank. Dass die Odessaner ins Theater gehen und dort Opern und gute Musik hören konnten, half ihnen, sich von den Erlebnissen, Ängsten und Sorgen abzulenken, ihre geistigen Kräfte zu bewahren und für einen Moment zu vergessen. Und dass rumänische oder deutsche Offiziere neben ihnen saßen – das hing, wie die Besatzung selbst, nicht von ihnen ab. Dass die Universität, das Konservatorium und andere Bildungseinrichtungen weiterhin arbeiteten, erlaubte es der in der Stadt verbliebenen Jugend, keine wertvollen Lebensjahre zu verlieren, nicht nach Rumänien deportiert zu werden, eine Ausbildung zu erhalten und später erfolgreich zum Wohle ihres sowjetischen Vaterlandes zu arbeiten – nach dem ersehnten Sieg, auf den sie weiterhin hofften, dachte ich.

Doch hier endeten meine Versuche, mir diese unerwarteten Tatsachen aus dem Leben der Odessaner während der Besatzung meiner geliebten Stadt zu erklären. Was die Journalisten in ihren Memoiren darüber hinaus berichteten, war kaum noch zu begreifen.

Zu meinem großen und aufrichtigen Erstaunen stellte ich fest, dass Odessa neben einem Stück Brot und Butter und der Möglichkeit, die Sorgen des Lebens durch musikalische Eindrücke auszugleichen, eine Vielzahl weiterer Angebote bereithielt. Die Mehrheit der Einwohner genoss diese alltäglichen Freuden und Annehmlichkeiten nicht nur, sondern nutzte sie mit sichtlicher Gier – sie machten das Leben äußerst angenehm und komfortabel. Es ist offensichtlich, dass ein solcher Überfluss an Waren, ein beeindruckendes Gesamtbild und die Vielfalt der angebotenen Dienstleistungen nur unter den Bedingungen wirtschaftlicher Aktivität, industrieller Entwicklung und – entscheidend – tatsächlicher Nachfrage seitens der Bevölkerung entstehen konnte.

Lange Zeit wurde über das Wirtschaftsleben Odessas während der Besatzungsjahre kaum geschrieben – oder nur im Geist eines Professors S. A. Wolsky, dessen Buch Aufsätze zur Geschichte von Odessa während des Großen Vaterländischen Krieges von Oleg Budnizki wiederentdeckt wurde. Darin heißt es: „Das Wirtschaftsleben von Odessa war vollständig zum Erliegen gekommen. Der Hafen lag praktisch brach. Fabriken und Betriebe standen still – mit Ausnahme einiger Lebensmittelbetriebe. Dagegen florierte der Schwarzhandel, der von den Besatzungsbehörden als ‚private unternehmerische Initiative‘ begrüßt wurde. Ein Haufen räuberischer Spekulanten, die aus Rumänien nach Odessa gekommen waren, eröffnete verschiedenste Verkaufsstellen, in denen sie geplündertes Staatseigentum und das persönliche Eigentum der Arbeiter verkauften. Das kulturelle Leben der Stadt erstarrte... Der Versuch des Feindes, das sowjetische Volk mit faschistischer Propaganda, korrupter Presse, Kino, Rundfunk und billigen Theaterstücken geistig zu zersetzen, scheiterte vollständig. Die Bevölkerung boykottierte mit Abscheu und Verachtung alle sogenannten kulturellen Veranstaltungen der Faschisten.“ Wie schon im vorherigen Zitat über die Situation in Odessa zu Beginn der Besatzung, so verdreht der Professor auch hier – um es vorsichtig auszudrücken – die Tatsachen in ihr genaues Gegenteil.

Alexander Dallin, ein angesehener amerikanischer Historiker, entwirft in seinem Buch Captured Territories of the USSR Under Nazi Control ein völlig anderes Bild. Er bezeichnet die rumänische Besatzungszeit sogar als „die neue NEP“.

„Die überwiegende Mehrheit der Unternehmen wurde – wie zur Zeit der NEP – im Dienstleistungssektor gegründet. Es handelte sich um Restaurants, Gaststätten, Badeanstalten, Wäschereien, Friseursalons, Hotels, Kinos, Varietés. Was die Produktion betraf, so unterstand diese einerseits überwiegend der Kontrolle der Besatzungsbehörden, andererseits erforderte die Eröffnung einer Fabrik beträchtliches Kapital, das nirgendwo aufzutreiben war, sowie besondere Fachkenntnisse, über die die meisten neuen Unternehmer nicht verfügten.“ Dallin zufolge bedienten die neu entstandenen Betriebe das Bedürfnis nach einem bequemen, „bürgerlichen“ Lebensstil und den Wunsch nach „Normalität“.

Das Ausmaß der unternehmerischen Tätigkeit belegen die Zahlen der Gewerbeanmeldungen: Bis zum 30. Juni 1942 erteilte die Stadtverwaltung 3.536 Gewerbeberechtigungen und 926 Lizenzen. Bereits Anfang 1942 waren in Odessa 1.500 Privatgeschäfte registriert, Anfang 1943 waren es fast 6.000. Anderen Quellen zufolge erteilten die rumänischen Behörden zwischen dem 1. November 1941 und dem 1. August 1942 insgesamt 5.282 Genehmigungen zur Eröffnung privater Betriebe, darunter Restaurants, Cafés, Kantinen, Imbissstuben, Lebensmittelgeschäfte, Bäckereien, Konditoreien, Kolonialwarenläden, Kommissions- und Kurzwarenläden, Baustoffhandlungen, Seifenfabriken sowie zahlreiche Werkstätten – unter anderem für Brennstoffe, Lederverarbeitung, Uhrmacherarbeiten, Autoreparaturen, Metall- und Schmiedearbeiten, Tischlerei, Schneiderei, Schuhmacherei und Musikinstrumentenbau. Besonders beliebt bei Gründern waren Friseursalons: 1.251 Anträge wurden für solche Betriebe gestellt.

Im Gegensatz zu den deutschen Besatzern, die die besetzten Gebiete deindustrialisieren wollten, begannen die Rumänen – die die eroberten Territorien als ihr Eigentum betrachteten – umgehend mit dem Wiederaufbau der Industrie und erzielten dabei, trotz der nahezu vollständigen Evakuierung der sowjetischen Industrieunternehmen, beachtliche Erfolge. Ein Jahr nach der Einnahme Odessas war die Industrie – vor allem die verarbeitende – zu 60 bis 90 % wiederhergestellt.

Aus den vorliegenden Daten ergibt sich, dass die Rumänen mit dem in ihre Hände gelangten „Reichtum“ äußerst umsichtig umgingen. „Was gut ist, wird nicht vergeudet“, dachten sie offenbar – und nach der Vernichtung der jüdischen Bevölkerung begannen sie aktiv damit, ihr Leben nicht nur in Odessa, sondern im gesamten Gebiet Transnistriens neu zu gestalten, um ihr lang ersehntes nationalstaatliches Ziel zu verwirklichen: die Errichtung eines „Großrumänien“.

Kehren wir zurück zur Sammlung und zu den Eindrücken der Zeitzeugen jenes „paradiesischen“ Lebens, das auf wundersame Weise in Odessa entstanden war.

Die Sammlung beginnt mit einem autobiographischen Essay von N. M. Febvre mit dem Titel Transnistrien. Odessa während des Zweiten Weltkriegs. Nikolai Michailowitsch Febvre war ein bekannter Journalist, ein sogenanntes „Emigrantenkind“. 1941 wurde er als Journalist zur Berliner Zeitung Nowoje Slowo eingeladen. Als Korrespondent dieser Zeitung reiste er mehrfach in die von der Wehrmacht besetzten Gebiete der UdSSR. Auf seiner dritten Dienstreise im Dezember 1943 hielt er sich überwiegend in Odessa auf, was zu einer Artikelserie in Nowoje Slowo führte. Diese Artikel waren eindeutig nationalsozialistisch gefärbt und verschleierten nicht die antisemitischen Ansichten ihres Autors – die er später in jeder erdenklichen Form zu relativieren suchte. Dennoch sind seine Eindrücke von der Situation in Odessa historisch aufschlussreich: „... Der Lärm und das Gedränge der Menge ist ohrenbetäubend, und flinke Jungen aus Odessa springen auf die Waggons und bieten eifrig Streichhölzer, Zigaretten und Feuerzeuge an. Für jemanden, der damals das halbverhungerte Leben der meisten europäischen Städte kannte, war der Markt von Odessa nicht nur wegen seines Überflusses beeindruckend – sondern auch wegen der zunächst unerklärlichen Ursachen dieses Überflusses.“

Auf diesem Basar stand ein Bauer, der aus dem hungernden Nikolajew nach Odessa gekommen war, eine Zeit lang wie benommen vor Begeisterung, sah sich dann erneut um, zog seinen Hut, bekreuzigte sich und rief: „Herr! ... Nun, bei Gott, wie unter dem Zaren!“

Wir fahren die Preobraschenski-Straße entlang. Der Tag hat bereits begonnen. Auf den Straßen herrscht reges Treiben. Überfüllte Straßenbahnen rauschen vorbei. Die Geschäfte und Läden – sie reihen sich hier an jeder Ecke – haben bereits geöffnet und sind voller Kunden.

Wir passieren den Platz, der anstelle der von den Bolschewiki zerstörten Kathedrale von Odessa angelegt wurde, und biegen in die Deribasowskaja ein. Ich halte ein Taxi an einem Zeitungskiosk an – und bin erneut erstaunt. In Odessa erscheinen vier russischsprachige Tageszeitungen, zwei illustrierte Wochenzeitungen und ein satirisches Magazin. Nach den kümmerlichen Wochenzeitungen, die ich in den von den Deutschen besetzten Gebieten gesehen habe, sagen diese vier Tageszeitungen über das Leben in Odessa mehr aus als selbst der mit Lebensmitteln überquellende Basar.

Der Tag in Odessa beginnt früh. Bereits um halb sechs ertönt eine Sirene. Sie klingt nicht bedrohlich, sondern regelmäßig und friedlich. Sie ruft die Menschen nicht in Luftschutzbunker, sondern kündigt den Werktätigen den Beginn des Arbeitstages an. Eine halbe Stunde später füllen Gruppen von Arbeitern die Straßen, eilig unterwegs zu ihren Betrieben. Odessiten, die friedlicheren Berufen nachgehen, können noch eine Stunde länger schlafen. Für viele von ihnen beginnt der Tag mit dem Radiosender Odessa. Um fünf vor sieben ertönt aus unzähligen Lautsprechern in den Wohnungen der Stadt das sonore Krähen eines Hahns. Darauf folgt die sanfte Stimme eines kleinen Mädchens, das das „Vaterunser“ liest. Danach setzt Musik ein. Man muss kein besonders sentimentaler Mensch sein, um in diesem originellen Tagesbeginn des Radios etwas freudig Tröstliches zu empfinden. Um acht Uhr sind die Straßen von Odessa voll, das städtische Leben läuft auf Hochtouren.

Der kommerzielle Erfolg der Odessiten beschränkte sich jedoch nicht auf die „Bodega-Restaurants“. In der Stadt entstanden zahlreiche Geschäfte für hochwertige Textilien, Schuhe, Schmuck – und einige besonders unternehmungslustige Geschäftsleute eröffneten sogar ein Kaufhaus namens Lafayette, das eine ganze Etage einnahm und ein reichhaltiges Warenangebot bereithielt. Zwar waren die Preise – mit Ausnahme der Lebensmittel – durchgehend hoch, doch immer noch niedriger als in vielen anderen europäischen Städten jener Zeit. Jedenfalls hätte ein Dandy aus Odessa, der seit 1916 in Vergessenheit geraten war, problemlos ohne Lebensmittelkarten und Verbindungen bei einem Schneider in der Deribasowskaja einen Frack bestellen, einen Blumenstrauß in einem Geschäft kaufen, eine Schachtel Pralinen erwerben und eine Ballettpremiere im Theater besuchen können. Und danach ein Bankett im Londoner Hotel mit Kaviar, Champagner und Wild zu Ehren seiner „Auferstehung“ geben – eine solche Kombination war damals vielleicht nur in zwei oder drei europäischen Städten möglich. Odessa lebte und florierte, und bereits Ende 1943 kursierten in der Stadt Gerüchte, dass „Millionäre“ aufgetaucht seien. Ich wurde einigen dieser mutmaßlichen Kapitalisten vorgestellt. Ich fragte zwar nicht nach der Höhe ihres Vermögens, aber zweifellos handelte es sich bereits um wohlhabende Personen.

Ich könnte die Beispiele für das blühende Leben in Odessa während der Besatzungsjahre noch fortsetzen – in den Memoiren von Werth, Febvre, Peterle und Manuilow wird ihm viel Aufmerksamkeit gewidmet. Doch dies würde der zu ziehenden Schlussfolgerung kaum Wesentliches hinzufügen: Die Odessiten – mit wenigen Ausnahmen – tauchten bereitwillig und mit sichtlichem Vergnügen in die Welle des glücklichen Lebens ein, die plötzlich über sie hereinbrach, ohne den bitteren Beigeschmack des Blutes in diesem trüben Wasser zu bemerken. Warum geschah das? Dieselbe Frage stellte sich Febvre, der Autor der oben zitierten Beobachtungen zum Leben in Odessa. Seine Schlussfolgerungen sind – trotz gewisser Voreingenommenheit – plausibel. In seinen Aufzeichnungen heißt es:

„Der künftige Chronist des Zweiten Weltkriegs und des Schicksals der russischen Gebiete, die in seinen Strudel gerieten, wird sicherlich mehrere Seiten dem beneidenswerten Schicksal von Odessa widmen, das sich so deutlich von dem anderer russischer Städte unterscheidet. Und jeder, der während des Krieges hier war, fragt sich, was die Gründe für diese beinahe fantastische Wiederbelebung des Lebens in Odessa sein könnten.

Es gibt natürlich mehrere Gründe, und nur deren glückliche Kombination führte zur Wiederauferstehung Odessas aus einer toten sozialistischen Hölle – ein Vorgang, der beinahe an ein Wunder grenzt. Der Hauptmotor dieser Auferstehung liegt in drei Worten, deren Bedeutung in den Tagen der Wiederbelebung von Odessa besonders deutlich wurde: Freiheit der Privatinitiative. Die neue Verwaltung Odessas hatte vollkommen verstanden, dass die wichtigste Waffe gegen das erschreckende Erbe der marxistischen Vergangenheit die Förderung der privaten Initiative ist. Bereits in den ersten Tagen der Besatzung begann aus den Verwaltungen des Gouvernements und der Stadt eine lebenspendende Quelle an Lizenzen für die Eröffnung privater Unternehmen, Läden, Geschäfte und Restaurants zu sprudeln. Wo die Privatinitiative allein nicht ausreichte, griffen die kommunalen Behörden ein – mit Krediten und Subventionen. Darüber hinaus eröffneten das Gouverneursamt und die Stadt selbst Genossenschaften und Geschäfte. Dies geschah nicht ohne Vorteil für die Beamten, die in der Regel Anteilseigner dieser Unternehmen waren – doch das war zweitrangig. Entscheidend war, dass auf diese Weise ganz Odessa mit einem Netz von Handelsbetrieben überzogen wurde.

Um diese Betriebe mit notwendigen Gütern und Rohstoffen zu versorgen, begannen die Rumänen mit der Wiederherstellung der Industrie. Die Hauptverantwortung dafür lag beim Gouverneursamt und der Stadtverwaltung. Dank ihrer Bemühungen wurden in kurzer Zeit fast alle Fabriken in Odessa wieder in Betrieb genommen – nicht nur solche, die lebensnotwendige Güter produzierten, sondern auch solche, die nach Kriegslogik als Luxus galten, etwa Pralinenfabriken oder Metallwaren für Geschäftszwecke. All dies verlieh dem Handel in Odessa einen spürbaren Aufschwung und sorgte vor allem dafür, dass die Bauern ihre Produkte selbstbewusst auf den städtischen Märkten anboten, im Tausch nicht gegen wertloses Papiergeld, sondern gegen alles, was sie für das Leben im Dorf benötigten. Dadurch wurde nicht nur die Lebensmittelversorgung Odessas sichergestellt, sondern auch das wirtschaftliche Leben der Bauernhöfe wiederbelebt, die nach Jahren systematischer Ausplünderung durch den Sowjetstaat wieder auf die Beine kamen.

Eine wichtige Rolle bei der raschen Wiederherstellung des Lebens in Odessa spielte auch die Tatsache, dass die rumänische Verwaltung überwiegend aus Bessarabiens stammte – einer Region mit einem hohen Anteil russischsprachiger Bevölkerung. Der Bürgermeister von Odessa, Gherman Pintea, und sein enger Mitarbeiter Kostinescu waren ehemalige Offiziere der zaristischen Armee. Die gesamte neue Stadtverwaltung war mit Bessarabiens durchsetzt, deren Vertreter nicht nur perfekt Russisch sprachen, sondern auch die Bedürfnisse und Mentalität der Bevölkerung gut verstanden. Dies führte dazu, dass sowohl Stadtbewohner als auch Besucher vom Land bereitwillig mit den neuen Behörden kommunizierten und dort auf Verständnis und Mitgefühl stießen.“

Hinzu kommt, dass alle Chronisten – ungeachtet ihrer politischen Haltung gegenüber den Besatzern – der Persönlichkeit von Gherman Pintea besondere Aufmerksamkeit schenken und ihm Eigenschaften zuschreiben, die ihn deutlich von anderen hochrangigen Vertretern der rumänischen Verwaltung abheben.

Gherman Pintea war ein erfahrener Verwaltungsbeamter und mehrfach Bürgermeister von Chișinău. In Odessa setzte er sich intensiv für den Wiederaufbau zerstörter Gebäude, die Wiederherstellung der kommunalen Infrastruktur, die Instandsetzung der Kraftwerke und die Eröffnung von Bildungseinrichtungen – einschließlich der Universität – ein. Auch für Ordnung und Sauberkeit in der Stadt sorgte er. Auf seine Initiative hin wurden alle Museen Odessas erhalten und vor Plünderungen sowie dem Abtransport von Exponaten nach Rumänien geschützt. In der Literatur wird ihm gelegentlich vorgeworfen, die Massenhinrichtungen nach der Explosion des Gebäudes der sowjetischen Geheimpolizei (NKWD) im Oktober 1941 selbst angeordnet oder sogar angeführt zu haben. Das entspricht nicht der Wahrheit. Pintea war über die bevorstehenden Hinrichtungen nicht informiert und protestierte in einem Brief an Antonescu vom 23. Oktober 1941 sowohl gegen die Exekutionen als auch gegen die Deportation der jüdischen Bevölkerung von Odessa. Er nannte die Hinrichtungen eine Barbarei, „die wir vor der zivilisierten Welt niemals rechtfertigen können“.

Doch obwohl die Deportationen und Morde fortgesetzt wurden, hat Pintea 

Pintea wurde jedoch nicht abgesetzt. Hinzuzufügen ist, dass er später zweimal vor Gericht stand – zuerst in der Sowjetunion, dann in Rumänien – und beide Male freigesprochen wurde, was bei Angehörigen der Besatzungsverwaltung eine seltene Ausnahme darstellt.

Im Januar 1944, als sich die Truppen der Roten Armee Odessa näherten, lösten die Deutschen die rumänische Verwaltung unter der Leitung von Gherman Pintea auf und verlegten ihre eigenen Truppen in die Stadt.

So schließt Jan Peterle seine Erinnerungen: „Im März 1944 hatte das Chaos bereits begonnen, und die Deutschen übernahmen fast ohne Widerstand der verängstigten Rumänen die Kontrolle. An den Bahnhöfen waren die Züge erneut überfüllt, sie fuhren vorsichtig über Tiraspol nach Rumänien, dem sich die sowjetische Armee näherte. In der Stadt kursierten alle möglichen Gerüchte. Das vorherrschende lautete, dass die gesamte Bevölkerung ruhig auf die Ankunft ‚der Eigenen‘ warten solle, und dass diese ‚Eigenen‘ nicht mehr dieselben seien, sondern ‚andere‘, die nicht Repression, sondern neue Ordnung bringen würden – denn der Krieg habe sie viel gelehrt und ihre Politik verändert. Und viele – selbst die Grauhaarigen – glaubten dies aufrichtig und freuten sich. Dies führte zu Streit und Spaltung innerhalb von Familien: Einige beschlossen zu fliehen, andere wollten bleiben. Es kam sogar vor, dass einzelne Familienmitglieder sich aus Angst versteckten oder getrennt absetzten.

Ende März erstarrte Odessa. Nachts wurde auf den Straßen wieder geschossen. Marktstände wurden mit Brettern vernagelt. Wer konnte, legte Vorräte an. Die letzten Vorstellungen in der Oper waren nur noch für das deutsche Militär bestimmt. Die Partisanenbewegung wuchs spürbar – dort sammelte sich die leidenschaftliche Jugend ebenso wie jene, die sich auf eine ‚180-Grad-Wende‘ vorbereiteten, in der Hoffnung, durch das Begrüßen der Roten Armee mit Blumen Vergebung zu erlangen.

Mit nur geringen Straßenkämpfen und offenbar ohne nennenswerte neue Zerstörungen verwandelte sich Odessa am 9. April von der kurzlebigen ‚Hauptstadt Transnistriens‘ zurück in ein sowjetisches ‚Dornröschen‘.

Natürlich lebten in Odessa viele Menschen, die keine wirkliche Wahl hatten – fliehen oder bleiben. Sie warteten auf das Ende der Besatzung und die Befreiung der Stadt. So schrieb Ekaterina Gazhiy in ihr Tagebuch, das nach dem Krieg unter dem Titel Leben in Gefangenschaft veröffentlicht wurde:

04.10.44 (5 Uhr morgens)

„Die ganze Nacht über dröhnten die Kanonen, Kanonaden waren zu hören. Gewaltige Explosionen erschütterten das Haus. Überall brannten Fabriken, es hieß, die Wasserversorgung sei gesprengt worden. Niemand hat geschlafen. Die ganze Nacht wurde gesprochen, alle erwarteten Repressalien durch die Deutschen. Es war klar, dass die Stadt am Ende war. Jetzt liege ich in der Küche auf einer Kiste, denn ich kann nicht mehr gehen, nicht mehr denken… Die Russen seien schon in Kreminidowka, heißt es...

(18 Uhr)
Gott – ist es vorbei? Die Russen sind in der Stadt. Ja, russische Soldaten, Offiziere… Und die Bevölkerung blieb. Wir wurden nicht vertrieben, nicht getötet, nicht geplündert. Unsere Verwandten, unsere wahren Befreier, sind gekommen. Ich liege morgens in der Küche und höre, wie die Kosaken auf den Straßen schießen… Es ist beängstigend… Plötzlich kommt Wolodja herein – er war draußen, um sich umzusehen (es war etwa sechs Uhr morgens) – sein Gesicht zuckt, er ruft: ‚Russische Soldaten sind in der Stadt, ich habe sie selbst gesehen…‘ Ich gehe hinunter. Auf den Straßen stehen Menschenmengen vor den Häusern, aber alle haben Angst, ihre Freude offen zu zeigen. Alle flüstern: ‚Vielleicht ist es eine deutsche Provokation.‘ Dann aber fährt ein Auto mit russischen Soldaten und Offizieren der Roten Armee vor unser Haus. Kein Zweifel mehr. Die Menschen umarmen sie, küssen sie, laden sie in die Wohnungen ein, geben ihnen Wasser, füttern sie. In der ganzen Stadt herrscht ein Aufleben. Alle gratulieren einander. In den Kirchen wird gebetet zur Feier der Befreiung von den ‚Fremden‘, die Glocken läuten… Haben wir wirklich überlebt? Sind die Schrecken vorbei? Doch der Krieg ist nicht zu Ende. Und wenn wir schon überlebt haben, dann werden viele diese Schrecken noch erleben müssen. Ist das wirklich das Ende?“

Am 10. April 1944 wurde Odessa von den Truppen der 3. Ukrainischen Front unter dem Kommando von Armeegeneral Rodion Malinowski mit Unterstützung der Schwarzmeerflotte unter Admiral Philipp Oktjabrski vollständig von den Besatzern befreit.

Während der 907 Tage währenden Besatzung starben etwa 100.000 Einwohner, 78.000 Menschen wurden zur Zwangsarbeit nach Deutschland verschleppt. Beim Rückzug zerstörten die Nationalsozialisten den Hafen von Odessa nahezu vollständig. Glücklicherweise blieb jedoch eine Vielzahl verminter Gebäude, darunter auch das Opernhaus, von der Sprengung verschont.

Zum Abschluss dieses Kapitels sei gesagt: Das erstaunliche Phänomen des vergleichsweise wohlhabenden und insgesamt ruhigen Lebens der Einwohner des besetzten Odessa hätte sich theoretisch nicht nur in dieser Großstadt, sondern in der gesamten Sowjetrepublik Ukraine ereignen können – wenn Hitler und seine Umgebung der Konzeption eines der führenden nationalsozialistischen Ideologen, Alfred Rosenberg, gefolgt wären und nicht dessen Gegenspieler Wilhelm Kube.

Beide waren ranghohe Gefolgsleute Hitlers, einig in vielen Punkten, aber uneinig über die Zukunft der Ukraine im geplanten Krieg gegen die UdSSR. Hitler bereitete sich auf den Krieg nicht nur militärisch und industriell vor, sondern ließ auch detaillierte Konzepte für die Verwaltung der eroberten Gebiete ausarbeiten. Eines dieser Konzepte beinhaltete die physische Vernichtung der slawischen Völker oder ihre Reduktion auf den Status rechtloser Arbeitssklaven – eine Linie, der Rosenberg grundsätzlich zustimmte, mit einer Ausnahme: dem Umgang mit der Ukraine und ihrer Bevölkerung.

Rosenberg war der Ansicht, dass die Ukraine – mit ihren fruchtbaren Böden, der entwickelten Tierhaltung und ihrem günstigen Klima – eine unerschöpfliche Quelle hochwertiger Agrarprodukte und Rohstoffe darstellen könne. Die Ukrainer, so glaubte er, seien von Natur aus feindlich gegenüber den Bolschewiki und der Sowjetmacht eingestellt (eine Einschätzung, die in vielen Regionen, insbesondere im Westen, zutreffend war). Bereits in den ersten Tagen der Besatzung zeigte sich in diesen Gebieten eine besonders ausgeprägte antisowjetische Haltung.

Ukrainische Emigranten wie auch russische Organisationen im Ausland hegten keinerlei Pläne zur Wiederherstellung einer freien Ukraine. Die nationalistischen Führer um Stepan Bandera hingegen sahen in NS-Deutschland eine Kraft, die in der Lage sei, die „jüdisch-bolschewistische“ Herrschaft zu stürzen und somit den Weg zu einem unabhängigen ukrainischen Staat zu ebnen. Schon Mitte der 1930er-Jahre begannen sie intensive Kontakte zu NS-Kreisen, führten Verhandlungen über die Möglichkeit einer eigenständigen Ukraine im Falle eines deutschen Sieges – und erhielten dafür ermutigende Signale. Einer der zentralen deutschen Ansprechpartner war Alfred Rosenberg.

In dieser Hinsicht war Rosenberg lange vor Kriegsbeginn ein Gegner der massenhaften Vernichtung der ukrainischen Bevölkerung und beharrte auf seiner Position selbst dann noch, als die Realität der Besatzungspolitik in der Ukraine längst andere Wege ging. Sein schärfster Widersacher in dieser Frage war Wilhelm Kube, der, ganz im Sinne der NS-Ideologie von der „Herrenrasse“, die Ukrainer wie alle „Untermenschen“ entweder vernichtet oder zu Arbeitstieren degradiert sehen wollte – ungeachtet wirtschaftlicher Zweckmäßigkeit. Kubes fanatische ideologische Härte setzte sich schließlich gegen Rosenbergs pragmatischen Ansatz durch.

Dieser ideologische Konflikt ist in einem Kapitel des bedeutenden Werkes von Alexander Dallin, Die eroberten Gebiete der UdSSR unter nationalsozialistischer Kontrolle 1941–1945, ausführlich dargestellt. Darin werden die „kreativen“ Auseinandersetzungen, Argumente, Rechtfertigungen und sogar wirtschaftlichen Berechnungen der beiden Lager im Detail analysiert. Doch letztlich „siegte“ Kube – ebenso wie die anderen Apologeten der arischen Überlegenheit – mit der Folge, dass die ukrainische Bevölkerung wie jene anderer besetzter Regionen der Sowjetunion systematisch und mit erschreckender Brutalität unterdrückt und vernichtet wurde.

Das Leben im rumänisch besetzten Odessa kann daher nur als Modell für ein sogenanntes „weiches“ Besatzungsregime betrachtet werden – eines, das die Einbindung der lokalen Bevölkerung unter der Bedingung ihrer inneren Bereitschaft ermöglichte. Hätten die Nationalsozialisten der Rosenberg-Doktrin gefolgt und dabei die Erfahrung der rumänischen Militärverwaltung in Odessa berücksichtigt, hätten sie in der Ukraine – insbesondere in den westlichen Regionen – möglicherweise jene breite Unterstützung mobilisieren können, auf die viele gehofft hatten, um die sowjetische Herrschaft abzuschütteln. Und es gab viele, die dazu bereit waren.

Man kann nur vermuten, wie sich der Verlauf des Krieges unter solchen Bedingungen verändert hätte – und wie viel mehr Kraft und Blut das sowjetische Volk möglicherweise hätte opfern müssen, um Nazideutschland dennoch zu besiegen. Doch das Ausmaß und die Systematik der NS-Gewalt gegen die Zivilbevölkerung waren so erschreckend, dass selbst jener Teil der ukrainischen und weißrussischen Bevölkerung, der den deutschen Truppen anfangs hoffnungsvoll begegnete, bald erkannte, dass er sich bitter getäuscht hatte.

Für viele bestand die einzige Möglichkeit, nicht durch die Hände der Nazis zu sterben oder in den sowjetischen Lagern zu landen, darin, sich den Partisanen anzuschließen. In der Ukraine und in Weißrussland existierten zahlreiche Partisaneneinheiten, darunter auch solche, in denen die Mehrheit der Kämpfer Juden waren – Überlebende von Ghettos oder Lagern sowie Bewohner kleiner Städte, die eigenständig Widerstandsgruppen gebildet hatten.

Ein Grund dafür – so paradox es klingen mag – lag auch im Antisemitismus innerhalb der Partisaneneinheiten, der sich, wie erst in den Jahren der Perestroika offen wurde, keineswegs aus dem Nichts entwickelte.

„Im Herbst 1942 sandte P. K. Ponomarenko, Erster Sekretär des Zentralkomitees der Kommunistischen Partei von Belarus und Leiter des Zentralkommandos der Partisanenbewegung, einen Funkspruch an die Kommandeure der Partisanenabteilungen, in dem er ihnen untersagte, Geflüchtete aus Minsk aufzunehmen – angeblich, weil sich unter ihnen deutsche Spione befinden könnten.“ Offensichtlich war es kein Zufall, dass in der Nähe von Minsk acht jüdische Partisaneneinheiten entstanden, da es für aus dem Ghetto geflohene Juden kaum möglich war, sich aktiven Partisanengruppen anzuschließen.

Dieses Zitat stammt aus dem autobiographischen Buch Mein Leben, oder hast du von mir geträumt von Juli Aizenshtat, der als Jugendlicher aus dem von den Deutschen errichteten Ghetto in der weißrussischen Stadt Glusk fliehen konnte. Er schloss sich der Partisaneneinheit „Roter Oktober“ an, die sich in den dichten Wäldern von Polesje aufhielt. Aizenshtat, der als „Sohn der Partisanenabteilung“ galt, erfüllte sämtliche Aufgaben, die man einem 1930 geborenen Jungen zutraute: Er hütete Kühe, kümmerte sich um Pferde, diente als Verbindungsmann zwischen verschiedenen Partisanengruppen und verteilte Zeitungen, die in einer Walddruckerei hergestellt wurden, in Städten und Dörfern.

Im Krieg gab es viele solcher Jungen – „Söhne von Regimentern“ oder Partisaneneinheiten. Ich erwähne Juli Aizenshtat in meinen Aufzeichnungen besonders, weil uns das Leben auf unerwartete Weise zusammenführte – in der tschechischen Stadt Mariánské Lázně, wo er mit seiner Frau sowie meine Frau Wika und ich im Jahr 2017 zur Erholung weilten. Zugänglich und vital im Alter von 87 Jahren erzählte er bereits am ersten Tag unserer Bekanntschaft, dass er während des Krieges Partisan gewesen sei, viel erlebt habe und darüber ein Erinnerungsbuch geschrieben habe. Wir verbrachten anderthalb Wochen miteinander, und ich bombardierte ihn täglich mit Fragen über die Kriegsjahre und seine Erlebnisse – Informationen aus erster Hand, für mich von unschätzbarem Wert.

Hier ist nicht der Ort, um ausführlich auf die Geschichten dieses außergewöhnlichen Buches einzugehen, das sich mit großer innerer Erregung liest. Ich beschränke mich daher auf zwei Zitate: Das erste stammt aus dem Vorwort, verfasst vom amerikanischen Schriftsteller und Journalisten David Guy:

„Juli Aizenshtat hat alles auf seinen kindlichen Schultern getragen – das Ghetto, die Partisaneneinheit „Roter Oktober“ und die Exekution im Marschmoor. Sechs Partisanen, darunter Julius, versteckten sich in einem verschneiten Sumpf. Nicht alle waren bewaffnet. Als zwei Dutzend Deutsche eintrafen, begannen sie, systematisch die sechs Flüchtigen zu erschießen. Julius hatte Glück – der Tod blickte ihm ins Gesicht und ging vorbei. Ein Deutscher verwundete ihn am Arm, vollendete den Schuss jedoch nicht, sondern ließ ihn lebendig, um ihn in das Konzentrationslager Ozaritschi zu überführen. Dort wurden Häftlinge, insbesondere Kinder, gezielt mit Typhus infiziert, um eine Epidemie auf umliegende Dörfer und sowjetische Soldaten zu übertragen. Aizenshtat überlebte wie durch ein Wunder, erhielt später eine akademische Ausbildung, wurde ein bekannter Ingenieur in Minsk und Vater von vier Kindern.“

Das zweite Zitat sind die Worte von Juli selbst:

„Sadismus, Vandalismus, die Barbarei der Unmenschen, die Wehrlosigkeit meiner Stammesgenossen, die Hoffnungslosigkeit unserer Lage – all das erschütterte mich zutiefst und stülpte meine kindliche Seele um. Nicht mit dem Verstand, sondern mit dem Herzen spürte ich: Für uns Juden wird es keine Gnade geben. Und dass man selbst in der schlimmsten Lage die Geistesgegenwart und Selbstbeherrschung nicht verlieren darf, sondern Auswege suchen muss. Im August 1941 endete meine Kindheit...

... Zu jenen, die an jenem frostigen Tag, dem 2. Dezember 1941, im Steinbruch am Myslochanskaja-Berg erschossen wurden, gehörten meine liebsten und engsten Menschen. So endete in einer einzigen Nacht die jahrhundertealte Geschichte der Juden von Glusk auf tragische Weise. Als hätte es sie nie gegeben. Als hätten sie nie hier gelebt. In deutscher Terminologie war Glusk nun „judenfrei“. Insgesamt wurden dort etwa 3.000 Juden erschossen, nur 60 bis 70 überlebten.“

Jüdische Partisanen waren besonders zahlreich in Weißrussland und Osteuropa, aber auch in besetzten Ländern wie Frankreich und Belgien, wo sie eng mit lokalen Widerstandsgruppen zusammenarbeiteten. Viele einzelne jüdische Kämpfer kämpften in nicht-jüdischen Partisanenverbänden anderer Länder. Insgesamt wird die Zahl der jüdischen Partisanen auf 20.000 bis 30.000 geschätzt. Leider existiert nur wenig Literatur über ihre Beteiligung an der Partisanenbewegung. Im Internet jedoch finden sich zahlreiche Veröffentlichungen über diese Einheiten sowie über einzelne Kämpfer, Kommandeure, Aufklärer und Funker, die einen bedeutenden Beitrag im Kampf gegen die Nationalsozialisten leisteten – aber heute weitgehend in Vergessenheit geraten sind.

Ich las kürzlich, dass Tötungen im Krieg, die im Rahmen militärischer Operationen eines Kriegführenden gegen einen anderen erfolgen – unabhängig davon, wer Angreifer oder Verteidiger ist –, nicht als Kriegsverbrechen gelten, sofern sie nicht mit verbotenen Mitteln oder Methoden ausgeführt werden. Es gibt also „legitime“ und „illegitime“ Formen des Tötens – etwa durch Giftgas, Phosphorbomben, biologische Waffen oder bestimmte Typen von Antipersonenminen, die nicht töten, sondern verstümmeln.

Wenn wir theoretisch annehmen, dass in einem Krieg kein Zivilist verletzt und kein Soldat mit Gas vergiftet wurde, gäbe es niemanden, der zur Rechenschaft gezogen werden müsste. Doch das ist reine Theorie. In der Realität des Zweiten Weltkriegs begingen die Nationalsozialisten nicht nur Morde gegen alle Konventionen, sondern entwickelten auch neue, grausame und sadistische Tötungstechniken. Außerordentliche Kommissionen, Ermittler, Gerichte und Tribunale waren noch jahrelang damit beschäftigt, diese zu dokumentieren und zu ahnden.

Nach Kriegsende war der Wunsch nach gerechter Vergeltung allgegenwärtig – besonders bei jenen, die die Verbrechen der Nazis am eigenen Leib erfahren oder Angehörige verloren hatten. In den ersten Tagen nach der Befreiung vieler Gebiete wurden Täter häufig sofort erkannt und bestraft. Todesurteile wurden binnen Stunden vollstreckt.

Eines dieser Ereignisse bezeugte Leutnant Wladimir Gelfand, der am ersten Tag der Befreiung mit seiner Einheit in Odessa einmarschierte. „Auf der Tiraspolskaja-Straße sah ich ein Galgenauto – darauf standen drei Männer mit Schlingen um den Hals: zwei Rumänen, ein Russe. Das Auto fuhr an – die Körper hingen. Die Agonie der beiden Rumänen war „überdurchschnittlich schwach“, vermerkte ich in meinem Tagebuch. Die Menge von Odessiten, die sich zur Hinrichtung versammelt hatte, begrüßte das Urteil mit Ovationen.“ Ein weiterer Rumäne hing vor dem Eingang des ausgebrannten Bahnhofs – „wegen Vergewaltigung und Erschießung von Zivilisten“.

Die Ergebnisse der Arbeit der Außerordentlichen Staatskommission und die Urteile der Nürnberger Prozesse lagen noch in weiter Ferne – aber Herz und Verstand verlangten sofortige Vergeltung. Viele Verbrecher entkamen der Strafe.

Davon berichtete mir Boris, als er mir vom Nachbarn „Kämpfer“ in der Ekaterininskaja-Straße erzählte, der ein Mädchen namens Manyuschka auf dem Weg ins Ghetto erwürgt hatte. Er bestach die Rumänen, floh, kehrte nach dem Krieg zurück, diente kurze Zeit in der Armee und lebte danach unbehelligt weiter.

Auch der berühmte sowjetische Boxchampion Oleg Sagoruichenko, den Boris ebenfalls erwähnte, wurde nicht zur Rechenschaft gezogen. Sagoruichenko hatte zu Beginn des Krieges im Geheimdienst der Baltischen Flotte gedient. Im Herbst 1941 versuchte seine Aufklärungsgruppe, eine Landung durchzuführen. Das Boot wurde zerstört. Sagoruichenko überlebte und wurde bewusstlos aus dem Wasser gezogen. Im Kriegsgefangenenlager identifizierte ihn ein deutscher Offizier, der vor dem Krieg in Moskau eine deutsche Sportdelegation geleitet hatte. Er wurde freigelassen und tauchte in Odessa auf, wo sein Vater lebte.

Sagoruichenko erklärte sich zur Zusammenarbeit mit den Deutschen und Rumänen bereit und wurde Trainer des Boxclubs „Victoria“, der – wie später bekannt wurde – in Wahrheit eine deutsche Agentenschule war. Dort bildete er Saboteure aus. Kurz vor der Befreiung von Odessa floh Sagoruichenko mit den Rumänen nach Bukarest, wo er unter ungeklärten Umständen ums Leben kam.

Nicht nur einzelne Verräter und Mörder entgingen der Vergeltung – auch die Namen Tausender rumänischer Teilnehmer an der Vernichtung der Juden in Odessa blieben ungestraft und wurden nicht einmal öffentlich bekannt gemacht. Während Deutschland und das deutsche Volk den wohlverdienten, tödlichen Schrecken in vollem Umfang erlebten, als die Rote Armee über ihr Territorium hinwegfegte – eine Vergeltung, die unerbittlich, greifbar und oft grausam war und die seelischen Wunden der sowjetischen Soldaten zumindest teilweise linderte –, gelang es Rumänien als Land, das während des Krieges auf der Seite des faschistischen Deutschlands agierte, nicht nur, einer militärischen Besetzung durch sowjetische Truppen zu entgehen, sondern auch jeder gerechten Strafe und sogar öffentlicher Kritik.

Bereits Anfang 1944 begann die rumänische Führung unter Antonescu zu begreifen, dass eine Niederlage Deutschlands unvermeidlich war, und unternahm erste geheime Schritte zur Kontaktaufnahme mit England und den Vereinigten Staaten, um einen Weg für den Austritt Rumäniens aus dem Krieg zu finden. Dies wurde auch von der rumänischen politischen Opposition verstanden, die – erstaunlicherweise – während des Krieges überlebte und es verstand, sich mit den Kommunisten zu einem Block zusammenzuschließen. Gemeinsam koordinierten sie ihre Aktivitäten, um das Bündnis zwischen Rumänien und Deutschland unter der Mitwirkung des jungen Königs Michael I. zu beenden. Infolgedessen wurde Antonescu im August 1944 verhaftet und in die UdSSR überstellt, und der König verkündete den Austritt Rumäniens aus dem Krieg sowie den Beginn militärischer Aktionen gegen Deutschland. Zwar erreichte dieser Befehl nicht alle Einheiten, und ein Teil der rumänischen Truppen kämpfte zunächst weiter gegen die UdSSR, doch später wurden sie in die sowjetischen Streitkräfte integriert und beteiligten sich am Krieg gegen Deutschland.

Möglicherweise war es dieses ausgeprägte politische Gespür der rumänischen Führung, das es ihr ermöglichte, sich rechtzeitig dem Bündnis mit der Sowjetunion anzuschließen und sich dann als sozialistische Volksrepublik zu deklarieren, wodurch Rumänien als Satellit und Verbündeter des Dritten Reiches einer „öffentlichen Auspeitschung“ entging. Dies hatte zur Folge, dass die rumänische Rolle im Krieg gegen die Sowjetunion, insbesondere bei den Verbrechen gegen die jüdische Bevölkerung in Odessa und Bessarabien, im öffentlichen Gedächtnis weitgehend ausgeblendet blieb. Während die Verbrechen der deutschen Faschisten ein Dauerthema in Forschung, Literatur und Film waren, wurden die „Heldentaten“ der Rumänen auf diesem Gebiet kaum erwähnt. Dieser skrupellose Ansatz der sowjetischen Führung diente ihren geopolitischen Interessen und ermöglichte es jenen rumänischen Militärs, die direkt an Massenexekutionen beteiligt waren, in der Nachkriegsgesellschaft unterzutauchen, die Erinnerung an ihre Verbrechen zu verdrängen und zu aktiven Erbauern des Sozialismus in Rumänien zu werden. Es ist durchaus möglich, dass ich einem solchen früheren Offizier bei technischen Verhandlungen im Februar 1989 in Bukarest die Hand schüttelte. Einige Teilnehmer der Gespräche waren damals 70–75 Jahre alt, freundlich, lächelten, und tranken mit Vergnügen unsere aus Leningrad mitgebrachte Stolichnaja.

Erst während der Perestroika erschienen erste ernsthafte Studien russischer, ukrainischer, moldauischer und westlicher Historiker, die Rumäniens Rolle im Zweiten Weltkrieg mit wissenschaftlicher Genauigkeit und Vollständigkeit betrachteten.

Nach seiner Übergabe an die sowjetischen Behörden wurde Antonescu nach Moskau überführt. „Der rumänische Diktator trug eine alltägliche, mausgraue Marschalluniform mit zahlreichen Ordensbändern und einem Orden“, erinnerte sich der pensionierte Generalmajor Michail Belowusow, damals Oberstleutnant bei SMERSCH, der die Operation leitete, in den späten 1990er Jahren. „Klein, hager, rötlich – er wirkte niedergeschlagen, dachte ich. Während des etwa zweistündigen Abendessens fand kein nennenswerter Austausch statt. Die ‚Gäste‘ tranken wenig, aßen aber gut. Man sprach über die Härten und Leiden des Krieges.“

Nach ihrer Ankunft in Moskau wurden Antonescu und weitere frühere rumänische Führungspersonen zunächst auf eine Datscha gebracht, später ins innere Gefängnis des NKGB in der Lubjanka verlegt, wo sie bis April 1946 inhaftiert blieben. Auf den Nürnberger Prozessen berichtete der sowjetische Vertreter der Anklagebehörde über die in Moskau durchgeführten Verhöre der rumänischen Gefangenen: „Das Verhör Antonescus erfolgte gemäß den Gesetzen der Sowjetunion, und das Protokoll seiner Aussage, das von außerordentlicher Bedeutung für das Verständnis der Beziehungen zwischen Deutschland und seinen Satelliten war, wurde dem Tribunal vorgelegt.“

Die Ursachen für seinen abgründigen Judenhass wurden nie wirklich untersucht. Sicher lagen sie nicht in der Tiefe der Weltgeschichte oder in theologischen Spannungen zwischen Christen und Juden. Eher waren sie einfacher, primitiver Natur. Ich glaube nicht, dass die Gestalt Antonescus ernsthafte Historiker interessieren könnte. Doch in dem Buch Die Stadt von Antonescu, verfasst von Jakow Werchowski, der als Kind die gesamte rumänische Besatzungszeit in Odessa überlebte, las ich, dass Antonescu schwer traumatisiert wurde, als sein Vater ihn in der Kindheit wegen einer Jüdin verließ. Diese Erfahrung prägte seinen Hass. Später – so seltsam es erscheinen mag – heiratete Antonescu selbst eine Jüdin, Rachel Mendel. Der gemeinsame Sohn des Paares starb früh, was den Hass Antonescus nur verstärkte. Die Juden wurden für ihn endgültig zur Ursache allen persönlichen Leids.

Im April 1946 wurde Antonescu nach Rumänien ausgeliefert, wo am 6. Mai der Bukarester Prozess gegen den ehemaligen Marschall, Staatschef und Ministerpräsidenten begann. Im Verlauf des Verfahrens wurde festgestellt, dass Antonescu persönlich für den Tod von 300.000 Juden auf rumänischem Territorium, in Bessarabien und Odessa verantwortlich war. Hinzu kamen Zehntausende ermordete Roma. Von 17 Angeklagten wurde letztlich nur vier das Todesurteil vollstreckt – darunter auch Antonescu. Die Hinrichtung geriet zur Farce: Antonescu durfte das Kommando zur Erschießung selbst durch eine Hutbewegung geben. Ein Zeuge erinnerte sich: „In seinem letzten Wort erklärte Antonescu, für die Ideale des rumänischen Volkes zu sterben. Nach der ersten Salve lebte er noch und verlangte, erneut erschossen zu werden. Der Kommandant feuerte abermals, doch auch das reichte nicht. Erst der dritte Schuss beendete sein Leben.“

Offenbar waren die Gendarmen, die das Urteil vollstreckten – mindestens ein Dutzend –, miserable Schützen ohne Erfahrung im Erschießen von Juden aus Odessa, wo alle schnell und zielsicher trafen.

Unmittelbar nach dem Krieg wurden nicht nur die faschistischen Anführer hingerichtet, sondern auch kleinere Täter. Dennoch gelang es vielen Nazi-Verbrechern, der Bestrafung zu entkommen, insbesondere durch Flucht nach Lateinamerika.

In Odessa wurden rumänische Faschisten und lokale Täter bereits in den ersten Tagen der Befreiung ohne Verfahren hingerichtet – aus einem Antrieb gerechten Zorns heraus. In anderen sowjetischen Städten, besonders in solchen, die stark unter der deutschen Besatzung litten, erfolgten Hinrichtungen nach offiziellen Gerichtsurteilen. Eine solche fand im Dezember 1945 in Leningrad statt. Die Hauptakten des Prozesses sind bis heute geheim. Bekannt ist jedoch, dass die Verbrechen des Wehrmachtsgenerals Heinrich Remlinger und seiner engsten Untergebenen untersucht wurden: Massenexekutionen, lebendiges Verbrennen, Folter, Deportationen zur Zwangsarbeit sowie die Zerstörung ganzer Dörfer im Gebiet von Pskow und Leningrad 1943–1944. Auch NS-Verbrechen von 1941–1942 gegen Juden, Roma, psychisch Kranke und sowjetische Kriegsgefangene wurden angesprochen, fanden aber keinen Eingang in die Anklageschrift. Für diese Holocaustverbrechen übernahm niemand öffentlich Verantwortung. Der Urteilsentwurf wurde Wjatscheslaw Molotow zur Genehmigung vorgelegt: „Angesichts der Schuldschwere empfehlen wir, die Angeklagten Remlinger, Strüfing, Sonnenfeld, Beem, Engel, Janicke, Skotka und Gerer zum Tode durch den Strang zu verurteilen. Die Angeklagten Vogel, Duré und Wiese – zu Zwangsarbeit. Wir bitten um Ihre Weisungen.“ (Memorandum an Molotow, RGASPI)

Als Ort der Hinrichtung in Leningrad wurde der große Kalinin-Platz in der Nähe des Gigant-Kinos gewählt, wo sich mehrere Zehntausend Leningrader versammelten. Die Hinrichtung selbst wurde von der Leningrader Presse ausführlich und mit emotionaler Intensität beschrieben: „Sie entkamen der gerechten Kugel eines sowjetischen Soldaten an der Front. Jetzt mussten sie die Stärke des russischen Seils testen. Acht Kriegsverbrecher hingen gestern in Leningrad an einer starken Latte. In den letzten Augenblicken trafen sie erneut auf die hassenden Augen der Menschen. Sie hörten wieder das Pfeifen und Fluchen, das sie in einen schmachvollen Tod begleitete. Autos setzten sich in Bewegung. Der letzte Stützpunkt ist unter den Füßen der Sträflinge verschwunden“ (M. Lanskoi. Urteil des Volkes. Leningradskaja Prawda, 4. Januar 1946).

Über den Prozess selbst, einschließlich der Vollstreckung des Urteils, wurde ein Dokumentarfilm mit dem Titel Urteil des Volkes gedreht, dessen Kameramann der spätere bekannte Regisseur Jefim Uchitel war.

Es muss gesagt werden, dass die Hinrichtung und die erschütternden Einzelheiten der letzten Sekunden im Todeskampf eines lebenden Wesens für viele der auf dem Platz anwesenden Menschen ein schmerzlicher Anblick waren. Ein normaler Mensch ist nun einmal so beschaffen: Den Tod eines anderen zu sehen – selbst den eines Verbrechers und Sadisten – bleibt etwas Unnatürliches, Abstoßendes. Ein enger Freund unserer Mitbewohner in den 1950er Jahren, der als Dolmetscher an dem Prozess teilnahm und auf dem Kalinin-Platz anwesend war, schilderte in meiner Gegenwart ähnliche Eindrücke.

Um noch einmal auf Rumänien zurückzukommen – das es verstand, die volle Verantwortung für seine Verbrechen während des Krieges geschickt zu umgehen –, muss der Gerechtigkeit halber erwähnt werden, dass der rumänische Präsident Ion Iliescu am 12. Oktober 2004 offiziell die Schuld des rumänischen Staates am Holocaust anerkannte. Damit besteht zumindest die Hoffnung, dass ein Prozess der moralischen Läuterung innerhalb der rumänischen Gesellschaft begonnen hat. Abschließend sagte Iliescu: „Wir dürfen die Tragödie unserer jüngsten dunklen historischen Vergangenheit, als Juden Opfer der Tragödie des Holocaust wurden, nicht vergessen oder verharmlosen.“

Danke auch dafür.