 |
 |
||
Dossier : Movere Littérature, corporéité et mouvementMovere.
La polysémie de ce verbe latin révèle
une
typologie de mouvements par lesquels corps et monde entrent en
relation. L’aspect double de sa transitivité (qui
met en
mouvement ou qui est en mouvement) place l’accent sur le
procès plus que sur le résultat,
c’est-à-dire l’échange. Au
cours du XXe
siècle, l’expérience de ce rapport
devient une
expérience d’accélération,
corrélée à une logique de croissance
ininterrompue
pour l’affectation des corps et l’extraction des
ressources
au nom du progrès. L’augmentation de la vitesse
des
transmutations mutuelles entre les corps et un monde exponentiellement
connecté apparaît comme le véritable
moteur de la
modernité. Les auteur·es puisent dans la
littérature pour réfléchir aux
mouvements entre le
corps humain et l’environnement (naturel,
matériel, social
et transcendantal), pris dans ce flux
d’accélération continu. Ils concourent
à
montrer en quoi la littérature est idéalement
placée pour observer et expérimenter la
convergence du
corps et du monde selon des modalités et des effets qui lui
sont
propres, à la fois témoin et actrice du
Tout-Monde
– pour reprendre la formule glissantienne.
|
||
| |
||
| RÉSUMÉ Alexis PERI, Les journaux intimes soviétiques à l’époque de la Grande Guerre patriotique Soucieux de mieux comprendre les ravages inouïs causés par la Seconde Guerre mondiale, les historiens de l’Union soviétique ont manifesté un intérêt croissant pour les journaux intimes, afin de saisir la manière dont ce conflit avait été vécu et perçu par les citoyens. Dans cet essai, j’explore les récentes approches historiographiques des journaux de guerre soviétiques, en examinant les méthodes révolutionnaires et néanmoins différentes d’Oleg Budnitskii, Jochen Hellbeck et Jeffrey K. Hass, avant de développer ma propre recherche. Budnitskii s’est appuyé sur des journaux personnels de soldats pour mettre en lumière certains aspects méconnus, voire tabous, du service au front, compliquant de la sorte à la fois l’illustre mythe de la Grande Guerre patriotique et l’idée selon laquelle, en écrivant, les diaristes de l’URSS restaient prisonniers du cadre de l’idéologie soviétique. Analysant la pratique du journal intime à l’époque stalinienne, Hellbeck y a vu un outil d’autoperfectionnement, utilisé par le diariste pour purger en soi l’individualisme bourgeois et aligner sa conscience sur le collectif; il en a déduit l’existence d’un concept de soi (ou d’une subjectivité) soviétique unique, distinct de la subjectivité libérale occidentale. Privilégiant une approche historico-sociologique, Hass s’est penché sur les journaux personnels du siège de Leningrad afin de déterminer dans quelle mesure une situation de famine avait pesé sur certaines normes et logiques comportementales au sein de la communauté assiégée. Inspirée de l’ensemble de ces chercheurs, ma propre recherche – également centrée sur la ville de Leningrad en temps de guerre – porte sur les stratégies cognitives et narratives déployées par les Léningradois pour appréhender l’état de siège. Ce faisant, je traite le journal comme un texte producteur de sens plutôt que comme un laboratoire du soi. |
Soviet Diaries of the Great Patriotic War |
||
| Alexis PERI Boston University |
||
| The Second World War was waged on a massive scale, inflicting unprecedented death and devastation. Nowhere was this truer than in the Soviet Union, which mobilized the largest army, some 34.5 million people, and which, in absolute terms, suffered the highest death toll. Scholars estimate that between twenty and twenty-six million Soviet soldiers and civilians perished. (1) Given the enormous scale of the conflict, which in the Soviet Union and the Russian Federation today has been dubbed the Great Patriotic War (Velikaia otechestvennaia voina), there has been a persistent hunger for a more personal and granular view of how individuals experienced and processed this traumatic ordeal. (2) There have been concerted efforts, both state- and privately-driven, to uncover and collect individual accounts, especially memoirs, oral histories, and diaries, which might shed light on the private, intimate, and everyday aspects of life in total war. This effort actually began just a few months after the Soviet Union was invaded in 1941. Recognizing the war’s monumental importance, local Communist Party authorities in major centers like Leningrad and Moscow started campaigns that encouraged citizens to keep diaries of the experience. They later arranged interviews and collected reminiscences when the war ended. The thinking was that such sources would provide crucial data for future scholars writing the history of this conflict. However, just as these initiatives gathered steam in the late 1940s, they were abruptly halted, their collections were shelved, and their organizers were fired and sometimes arrested. (3) The political danger of preserving alternative interpretations of the war’s meaning, which might conflict with the official Soviet war myth, ultimately outweighed any historiographical considerations. (4) | ||
| Since the Soviet collapse, there have been considerable efforts to bring these and other personal accounts of World War II to light. Thousands of war diaries and memoirs have been published, oral histories conducted, and newly-opened archives mined in what has been called “the source revolution” of the 1990s and early 2000s. In this hunt for individual stories, some scholars have placed a premium on diaries, assuming they are free from some of the methodological limitations posed by memoirs and oral histories. Of course, reminiscences and retrospective interviews are subject to the frailty of human memory and the influence of public commemoration and collective reinterpretation. But can diaries, especially those written under conditions of total war and Stalinism, be considered more accurate, immediate, authentic, and private than other genres? What scholarly advantages and drawbacks do they offer? How was diary-writing viewed, culturally and ideologically, in the Soviet Union? To what degree did the war alter existing practices of diary writing in the USSR? | ||
| To address these questions, this essay surveys some of the chief historiographical approaches to Soviet diaries of the Great Patriotic War, which have emerged in the past two decades. It highlights the specific contextual considerations, stumbling blocks, and interpretive opportunities that such sources raise. In particular, I highlight the work of Oleg Budnitskii, Jochen Hellbeck, and Jeffrey K. Hass as well as my own research, which stands on the shoulders of these scholars. By no means is this discussion exhaustive. Indeed, a sizable number of researchers in other disciplines, especially literary scholars, have analyzed Soviet wartime diaries – particularly those kept by professional writers – and have contributed immeasurably to the genre’s theorization. (5) Given the limits of my own expertise as a historian and the limited space for this discussion, I have confined my remarks to historical and historical-sociological approaches with the hope of illustrating their diversity and range rather than aiming to be comprehensive. | ||
| Diaries of Frontline Intimacy | ||
| Oleg Budnitskii was one of the first historians of the Great Patriotic War to make extensive use of Soviet soldiers’ diaries, analyzing them in conjunction and comparison with other kinds of sources. Budnitskii has argued that, compared to soldiers’ letters and memoirs or to internal surveillance reports (svodki), diaries best capture combatants’ perspectives on frontline life, particularly those aspects of it that were taboo. Because the post was highly regulated, Red Army men and women wrote their letters “with an eye to the military censor.” (6) Soldiers’ memoirs too “were meticulously unified and levelled after 1945.” (7) Meanwhile, svodki may have been fabricated or embellished by Soviet officials trying to overfulfill their quotas, Budnitskii has cautioned. (8) Comparing svodki and diaries, Budnitskii argued: “in the former case, we generally find monolithic official language, while in the latter, the peculiarities and ‘irregularities’ of individual voices are preserved.” (9) Based on such comparisons, Budnitskii has regularly cast diaries as more “reliable”, “spontaneous”, and “authentic” than other genres. (10) He has privileged the humble accounts of the rank-and-file and cited their literary simplicity as evidence of accuracy or neutrality. “These texts are lapidary, devoid of any stylistic extravagances and they accurately reflect the atmosphere [...] of battle”, he has argued. (11) | ||
| Since the late 2000s, Budnitskii has published several articles that shed light on particularly verboten or countervailing themes of frontline experience. These include Soviet defeatism during the first months of the war, sexual relations – both consensual and coerced – between men and women in the Red Army, the prevalence of antisemitism in the Soviet military, and the massive sexual assaults perpetrated by Soviet troops when they invaded Hungary, Austria and Germany at the end of World War II. Uncovering a wealth of both published and unpublished diaries, Budnitskii has made landmark interventions into the prevailing view of the Great Patriotic War. | ||
| For instance, based on diary evidence, Budnitskii has demonstrated that the war caused a veritable “sexual revolution” in the norms and behaviors of the frontline generation. (12) Such changes were to be expected during a time when there was a severe shortage of men in the rear and of women at the front, but this phenomenon was taboo in postwar memoirs and interviews. Female fidelity in particular has been a constant trope of the Great Patriotic War myth. (13) Using diaries, however, Budnitskii not only recuperated stories of sex at the front, he brought complexity and nuance to prevailing views that women at the front were either victims of rape or sexually promiscuous. Budnitskii certainly has acknowledged that both of these phenomena occurred, especially the sexual exploitation of women. Indeed, he uses diary evidence to show how “access to a female body became a currency during the war.” (14) However, drawing on journals like that of army translator Irina Dunaevskaia, Budnitskii gives insight into the mix of emotions and motives that colored many consensual frontline romances, broadening our scholarly purview beyond victims and villains. Dunaevskaia was indeed harassed by fellow soldiers for sex, but she also experienced subtler pressure for intercourse from close male friends and confidants about whom she generally cared. For three years she refused their advances; as a widow, she was afraid of loving and then mourning another husband. But her fear of grief was matched by equally strong feelings of loneliness and disconnection. In her diary entry for 20 May, 1944, Dunesvskaia wrote of her struggle between dueling emotional impulses: | ||
| I am neither morally nor physically able to bear loneliness anymore – after all, I am only human and a woman! Everything is so short-lived in the war that there can be no talk of any justified, serious, deep intimacy, since tomorrow there may not be a person who is anyway dear today. I already experienced it. […] But even so, it is unbearable. Surely I can’t stand it! Surely I will not live to see my dream and, unable to stand it, I will give myself in exchange for half-thoughts, half-feelings, half-passion. (15) | ||
| Within several months of this entry, Dunaevskaia indeed took a chance on love again, legally marrying a fellow soldier and beginning a frontline romance with him. However, it seems that her fears about “giving herself” without being fully passionate came true, and within two years, the couple separated. | ||
| Just as Budnitskii shed light on the emotional complexities of the “sexual revolution” at the front, he also analyzed how Jewish soldiers negotiated aspects of their Jewish and Soviet identities. Using their journals, he reconstructed “the everyday life of a ‘Private Abram,’” “his frame of mind”, and “his feelings.” (16) Here again, the diaries document emotional conflict and ambivalence. Budnitskii found that many Jewish soldiers expressed an aversion to killing in their diaries even as they felt morally justified in taking the lives of Hitler’s troops. They also endured anti-Semitic remarks from the same Red-Army commanders who resoundingly condemned the Nazis’ annihilation of Jews. (17) Budnitskii’s article creates a composite picture of “Private Abram” without leveling or homogenizing the individual voices of the diarists. It eschews stereotypes and pat social types, just as his piece on frontline sexual relations did. Still, Budnitskii has aimed to illuminate soldiers’ experiences that were shared, not just personal and taboo. Thus, one of his main reservations about diaries has been the difficulty of generalizing from a small number of accounts to collective experience. He himself has questioned whether the diaries he has uncovered are “sociologically representative” enough to make claims about troops’ experiences. Although he has carefully considered aspects of ethnicity, gender, class, and education to qualify any claims he has made about soldiers’ journals, Budnitskii has identified the small size of his data set as a persistent and unavoidable shortcoming of his research. (18) | ||
| Budnitskii’s scholarship has corrected the longstanding misconception that Red Army soldiers were prohibited from keeping diaries at the front, an assumption that prevented some scholars from searching for such accounts. Although troops occasionally referred to a ban on diary writing, citing the security risk if they fell into enemy hands, Budnitskii discovered there was “no special order to that effect, and the treatment of those caught keeping a record of the war was usually determined on an individual basis.” (19) In fact, some soldiers learned how to keep diaries from political officers, and they read their journals aloud to comrades and commanders. One such diarist, a Sergeant Vladimir Gel’fand, recorded his political officer-turned-writing coach’s advice in his journal: | ||
| He says the diary should be only about what work the company does, about how the battles go, about our skillful commanders, and the political instructors’ talks with the soldiers, about the Red Army men’s reaction to these talks, etc. This is the way I will write from now on. (20) | ||
| This notion that a frontline diary should record military engagements, political lessons, and collective experiences rather than personal reflections or mundane details – which the political officer called “silly things” – stemmed from a widespread Soviet anxiety that diary writing might foster unhealthy self-absorption, egoism, or bourgeois individualism. Yet, these “silly” details, Budnitskii observed, were often the most interesting parts of the diary. (21) Gel’fand’s journal underscores how Soviet diaries were seldom considered private but rather accounts that should serve a societal good and tell a collective story. I discuss these points in greater detail below. | ||
| Beyond illuminating personal and prohibited aspects of soldiers’ experiences, Budnitskii has used troops’ diaries, and the range of views recorded in them, to demonstrate that the Soviet rank-and-file were capable “of independent thought, of reflection, and of a critical perspective of the reality that surrounded them.” Even under conditions of martial discipline, “Soviet people clearly were intellectually much freer, observant, and daring in their conclusions than is generally believed. At least some of them were.” (22) In this way, Budnitskii has pushed back against western, Cold War-era assumptions that Soviet people were either brainwashed automatons blindly obeying the regime or else they were secret dissidents, outwardly conforming but privately rejecting Soviet ideology and patriotism. Diaries help expose the folly in both of these overly simplistic views of Soviet individuals. The thoughts they recorded were discerning and varied. “Soviet society was still not homogenous”, Budnitskii reiterated, even when the Nazi invasion led to an upsurge of Soviet patriotism. Just as thousands rushed to enlist, “a significant part of it (society) would have been happy to witness the disappearance of the Bolsheviks.” (23) And the diaries of those who were opposed to or ambivalent about Soviet power further complicate the triumphant myth of the Great Patriotic War, which casts World War II as a time of complete unity, solidarity, patriotism, and willing sacrifice among Soviet citizens, especially Red Army soldiers. (24) Indeed, one of Budnitskii’s major contributions has been to spotlight diversity and discord between the classes, ethnicities, and sexes that comprised the Soviet military. And he has relied on diaries to do so. | ||
| In sum, when researching the frontline experience, Budnitskii has favored diaries as a preferable alternative to other genres of everyday life because journals shed light on aspects of the Great Patriotic War that are less well known or recognized. In this way, he has found diaries to be more authentic and accurate than retrospective accounts, which adhere more closely to the officially sanctioned and celebrated myth of the war – its Soviet and postSoviet iterations. | ||
| Diaries as Laboratories of the Self | ||
| Budnitskii’s interest in opposing and sometimes oppositional narratives of war distinguishes his work from another major scholarly approach, whereby researchers use diaries to study how individuals integrated themselves into Soviet society and inscribed their stories into that of the Revolution. (25) From this perspective, the diary was a tool of self-transformation through which Soviet citizens could demonstrate that they had acquired proletarian consciousness, internalized socialist values, and fashioned themselves into ideal New Soviet People (novye sovetskie liudi). Thus, unlike Budnitskii’s Gel’fand, who tried to focus his account on military encounters and collective experiences, these Soviet diarists turned to their journals to work on themselves and to purge themselves of bourgeois, egoistic tendencies, expunging them onto the page. Coal miner Vladimir Molodtsov, for instance, rebuked himself in his diary when his thoughts – even unconscious ones – drifted away from the task of building socialism through Stalin’s Five Year Plan and toward personal, psychological reflections | ||
| It is interesting how there is a lack of accordance between psychology and ideology. Ideologically, I myself mobilized myself [sic] to catch up with the [Five Year] plan, and although I am working actively, my psychology still draws me back home, to my hearth. This is evidenced by the increasing numbers of dreams over the past two days, in which I saw my mother. But ideology will raise psychology, this has to occur. (26) | ||
| In this journey of self-transformation, diarists like Molodtsov often reread their previous entries to track their progress in the reorientation of their thoughts and identities toward the Soviet collective. Playwright Aleksandr Afinogenov, for instance, resolved to flip back through the pages of his journal often, “always LOOKING BACK and EXAMINING MYSELF, NOT ALLOWING MYSELF TO BECOME MY FORMER SELF, if even only a tiny bit.” (27) What Gel’fand, Molodstov, and Afinogenov have in common is the notion that the diary was not a place for “silly”, self-absorbed musings but rather a practice that should contribute to the betterment of society by replacing individualistic tendencies with a communalist ones. | ||
| Scholars who approach Soviet diaries as tools of self-transformation have traced the phenomenon to the 1920s and 1930s, a time when individual citizens were called to monitor and narrate their personal and political growth in autobiographical narratives ranging from memoirs and Communist Party applications to confessions and court testimonies. (28) This longstanding practice became ubiquitous in the Stalin era. The diaries of Molodstov and Afinogenov are just two of hundreds of diaries analyzed by the historian Jochen Hellbeck. Hellbeck has centered his research more on diaries of the 1930s than on those of World War II, but his methodological approach has been so influential, it has shaped how scholars analyze diaries from the Stalin era more generally. In the late 1920s, Hellbeck demonstrated, party representatives asked workers building the Moscow Metro as well as exemplary laborers (udarniki) from a variety of worksites to keep diaries in order to showcase how they had honed their proletarian consciousness through discipline and toil. Moreover, they were asked to read excerpts from their journals at union meetings or publish them in wall and brigade newspapers, where they could serve as models for fellow workers still developing themselves. Here again, diaries were not considered “purely private”. (29) They served a societal function, and they always had a potential reader – be it a political officer, a fellow worker, an official reviewing party applications, or a secret police agent. During the Great Purges of the 1930s, party and police officials seized diaries and mined them for evidence of counter-revolutionary thoughts or deeds. These agents also treated diaries as windows onto the interior self, whereby they could access and assess the writer’s subjectivity (or inner sense of self). | ||
| Most scholars agree that the practice of diary writing was critical to the Soviet regime’s project to mold and perfect its citizens. However, many disagree over whether the journals capture genuine efforts at self-transformation or if they should be treated as politically expedient performances of Sovietization. Historians Igal Halfin, Jochen Hellbeck, and Oleg Kharkhordin have argued the former position. Diaries, they suggest, demonstrate that Soviet citizens had a distinct self-concept predicated on the fusion of their individual selves with the collective; to keep a diary was to write oneself “into the social and political order.” In this respect, they argue, Soviet subjectivity differed from liberal, western subjectivity, which centered on the pursuit of individual privacy and autonomy. (30) By contrast, other historians like Shelia Fitzpatrick and Golfo Alexopoulos have argued that Soviet diaries should be read as displays of a “useable self” crafted for the purpose of social or political advancement. (31) Undoubtedly, citizens had to learn to “speak Bolshevik” in order to thrive in Stalinist society. The debate has been over whether these speech acts indicated actual belief. (32) For Jochen Hellbeck, such utterances were constitutive of thought and of the self. Diary writing facilitated the internalization of Soviet ideology and models of subjectivity. In this way, like Budnitskii, Hellbeck has used diaries to combat the application of liberal assumptions to Soviet people by arguing that they conceived of themselves in unique terms that were distinct from western culture. | ||
| One area where Budnitskii’s and Hellbeck’s approaches diverge is on the question of authenticity. While Budnitskii has argued that frontline diaries were more spontaneously and sincerely written than other types of personal accounts, Hellbeck has argued against classifying journals as private, accurate, or authentic. These concepts themselves are all historically specific and evolving – even for the diarists themselves. The diary form, Hellbeck wrote, has “bedeviled literary and historical scholars alike” for its “‘uncertain’ nature between literary and historical writing, between fictional and documentary, spontaneous and reflected narrative, has frustrated many a literary specialist in search for canonical clarity.” (33) Even if diarists intend to pour their souls onto the page with the utmost sincerity, this does not mean their narratives do not contain stylized, fictionalized, and constructed elements. As such, Hellbeck argues, these texts need to be deconstructed rather than taken on face value. And although he has amassed and examined hundreds of diaries, Hellbeck’s publications tend to examine a small number of journals in-depth, each one a unique “laboratory of the self.” (34) He has been less concerned about numerical generalizability than Budnitskii. | ||
| While Hellbeck himself has not declared Soviet diaries to be authentic windows onto the soul, he has argued that this is how they were perceived in the 1930s and 1940s. And not only diaries penned by Soviet citizens. Hellbeck has demonstrated how the Soviet wartime press made a concerted effort to publish excerpts of German soldiers’ diaries and letters, which were found in the rubble of smoking battlefields like Stalingrad. A leading voice in this campaign was the celebrated Soviet writer and war correspondent Il’ia Ehrenburg. Whether in military newspapers like Red Star (Krasnaia zvezda) or all-union ones like Pravda and News (Izvestiia), Ehrenburg published excerpts from enemy diaries in order to portray Germans as barbaric savages and thus to fuel Soviet hatred and bloodthirst. Soviet readers, Hellbeck argued, assumed that diaries were spaces for candidly reckoning with one’s failings as part of the ongoing “quest for moral self-improvement.” So, when they read excerpts of German soldiers’ journals, which described committing atrocities “without any moral scrutiny”, Soviet readers took this as evidence that they were inhuman monsters unworthy of mercy. (35) The diary, they believed, was the key to unlocking German souls as well as Soviet ones. In this way, Hellbeck has theorized the Soviet diary and its meaning based on the perspectives of both writers and readers. Both assumed “that a diary or letter disclosed the moral character of its writer and that the purpose of writing was to further moral improvement.” (36) | ||
| ________________________
|
||
| ¹ Recent figures in: Schechter, Brandon. The Stuff of Soldiers: A History of the Red Army in World War II through Objects. Ithaca, NY: Cornell University Press, 2019, pp. 21–22. ² Due in part to low literacy rates, there have been far fewer studies of diary writing during the Russian empire’s participation in World War I or during Russia’s civil war of 1918–1922. Studies of these conflicts tend to examine oral testimonies, songs, memoirs, and letters as well as some diaries. They include: Steinberg, Mark D. Voices of Revolution, 1917. New Haven: Yale University Press, 2003; Rosenberg, William G. “Reading Soldiers’ Moods: Russian Military Censorship and the Configuration of Feeling in World War I,” American Historical Review, vol. 119, no. 3 (2014): 714–740; Novikova, Liudmila. An Anti-Bolshevik Alternative: The White Movement and the Civil War in the Russian North. Translated by Seth Bernstein. Madison, WI: University of Wisconsin Press, 2018. ³ Leningrad’s wartime diary-writing initiative is described in: Peri, Alexis. The War Within: Diaries from the Siege of Leningrad. Cambridge: Harvard University Press, 2017, pp. 13–14, 245–251; Leningrad’s postwar oral history project is analyzed in: Zemskov-Züge, Andrea. “Remembering the War in Soviet and Post-Soviet Russia: Official and Unofficial Practices of Remembering,” in Sebastian Jobs and Alf Lüdtke, eds., Unsettling History: Archiving and Narrating in Historiography. Frankfurt am Main: Campus, 2010, pp. 199–217. The Moscow-based Commission of the USSR Academy of Sciences on the History of the Great Patriotic War, which recorded some 4,000 interviews, is discussed in: Budnitskii, Oleg. “A Harvard Project in Reverse: Materials of the Commission of the USSR Academy of Sciences on the History of the Great Patriotic War. Publications and Interpretations,” Kritika, vol. 19, no. 1 (2018): 175–202. ⁴ Budnitskii, “A Harvard Project in Reverse,” op. cit.; Boldovskii, Kirill. Padenie ‘blokadnykh sekretarei’: Partapparat Leningrada do i posle ‘Leningradskogo dela’. St. Petersburg: Nestor-Istoriia, 2018; Peri, Alexis, The War Within, op. cit., pp. 249–252. ⁵ Literary scholarship on Soviet wartime diaries includes: Paperno, Irina. Stories of the Soviet Experience: Memoirs, Diaries, Dreams. Ithaca: Cornell University Press, 2009; Barskova, Polina. “The Spectacle of the Besieged City: Repurposing Cultural Memory in Leningrad, 1941–1944,” Slavic Review, vol. 69, no. 2 (2010): 327–355; Barskova, Polina and Riccardo Niccolosi, eds. Blokadnye Narrativy: Sbornik statei. Moscow: Novoe Literaturnoe Obozrenie, 2017; Simmons, Cynthia and Nina Perlina. Writing the Siege of Leningrad: Women’s Diaries, Memoirs, and Documentary Prose. Pittsburgh: University of Pittsburgh, 2002. Other literary studies of the diary, which have fundamentally impacted how historians approach the genre include: Paperno, Irina. “What Can be Done with Diaries?” Russian Review, vol. 63, no. 4 (2004): 561–573; Aronson, Alex. Studies in Twentieth-Century Diaries: The Concealed Self. Lewiston: The Edwin Mellen Press, 1991; Nussbaum, Felicity A. “Toward Conceptualizing a Diary,” in James Olney, ed., Studies in Autobiography. New York: Oxford University Press, 1988, pp. 128–140; Lejeune, Philippe. “The Autobiographical Contract,” in Tzvetan Todorov, ed., French Literary Theory Today: A Reader. Cambridge: Cambridge University Press, 1982, pp. 192–222; Lejeune, Philippe. On Diary. Edited by Jeremy D. Popkin and Julie Rak. Honolulu: University of Hawai‘i, 2009; Lejeune, Philippe. “The Practice of the Private Journal: Chronicle of an Investigation (1986–1998),” in Rachel Langford and Russell West, eds., Marginal Voices, Marginal Forms: Diaries in European Literature and History. Atlanta: Rodopi, 1999; Kuhn-Osius, K. Eckhard. “Making Loose Ends Meet: Private Journals in the Public Realm,” German Quarterly, vol. 54 (1981): 166–176. ⁶ Budnitskii, Oleg. “The Intelligentsia meets the Enemy: Educated Soviet Officers in Defeated Germany, 1945.” Translated by Susan Rupp. Kritika, vol. 10, no. 3 (2009): 631. ⁷ Budnitskii, Oleg. “Jews at War: Diaries from the Front,” in Harriet Murav and Gennady Estraikh, eds., Soviet Jews in World War II: Fighting, Witnessing, Remembering. Boston: Academic Studies Press, 2014, p. 58. ⁸ Budnitskii, “The Intelligentsia meets the Enemy,” op. cit., p. 631. ⁹ Budnitskii, Oleg. “The Great Patriotic War and Soviet Society: Defeatism, 1941–42.” Translated by Jason Morton. Kritika, vol. 15, no. 4 (2014): 777. ¹⁰ Budnitskii, “The Great Patriotic War and Soviet Society,” op. cit., pp. 776–777; Budnitskii, Oleg. “Muzhchiny i zhenshchiny v Krasnoi Armii (1941–1945),” Les Cahiers du Monde Russe, vol. 52, nos. 2–3 (2011): 406. ¹¹ Budnitskii, “Jews at War: Diaries from the Front,” op. cit., p. 67. ¹² “Sexual revolution.” Budnitskii, “Muzhchiny i zhenshchiny v Krasnoi Armii (1941–1945),” op. cit., p. 406. ¹³ Budnitskii, “Muzhchiny i zhenshchiny v Krasnoi Armii (1941–1945),” op. cit., pp. 406, 408, 410. ¹⁴ “Access to the female body became the ‘currency’ of wartime.” Budnitskii, “Muzhchiny i zhenshchiny v Krasnoi Armii (1941–1945),” op. cit., p. 413. ¹⁵ “I am neither morally nor physically able to bear loneliness any longer. I am a person and a woman! But on the front everything is so short-lived that no serious, deep intimacy can exist, as tomorrow the person who is dear today may be gone. I have already experienced this. […] But even so it is unbearable. Will I survive? Will I not live to see my dream and, unable to endure, exchange myself for half-thoughts, half-feelings, half-passion.” Budnitskii, “Muzhchiny i zhenshchiny v Krasnoi Armii (1941–1945),” op. cit., p. 419. ¹⁶ Budnitskii, “Jews at War: Diaries from the Front,” op. cit., p. 58. ¹⁷ Budnitskii, “Jews at War: Diaries from the Front,” op. cit., pp. 72–76. ¹⁸ Budnitskii, “Jews at War: Diaries from the Front,” op. cit., p. 64; Budnitskii, “The Great Patriotic War and Soviet Society,” op. cit., p. 778. ¹⁹ Budnitskii, “The Great Patriotic War and Soviet Society,” op. cit., pp. 777–778. In his earlier work, Budnitskii upheld the notion that there was a ban against soldiers keeping diaries but he later revised this position. ²⁰ Budnitskii, “Jews at War: Diaries from the Front,” op. cit., p. 61. ²¹ Budnitskii, “Jews at War: Diaries from the Front,” op. cit., p. 61. ²² Budnitskii, “The Intelligentsia meets the Enemy,” op. cit., p. 681. ²³ Budnitskii, “The Great Patriotic War and Soviet Society,” op. cit., p. 768. A different, but related critique of the tendency to import liberal assumptions when studying Soviet citizens in: Krylova, Anna. “The Tenacious Liberal Subject in Soviet Studies,” Kritika, vol. 1, no. 1 (2000): 119–146. ²⁴ Studies of the mythos of the Great Patriotic War and memory include: Tumarkin, Nina. “The Great Patriotic War as Myth and Memory,” European Review, vol. 11, no. 4 (2003): 595–611; Weiner, Amir. “The Making of a Dominant Myth: The Second World War and the Construction of Political Identities within the Soviet Polity,” Russian Review, vol. 55, no. 4 (1996): 638–660; Kirschenbaum, Lisa A. *The Legacy of the |
||
| |
||
 |
© Revue Belge de Philologie et d’Histoire
Досье: Movere — литература, телесность и движениеMovere
— полисемия этого латинского глагола раскрывает типологию
движений, через которые тело и мир вступают во взаимные отношения. Его
двойственный аспект переходности — либо приводить в движение,
либо находиться в движении — смещает акцент с результата на
процесс, то есть на обмен. В XX веке этот опыт отношений приобрёл
характер ускорения, связанного с логикой непрерывного роста
распространения тел и добычи ресурсов ради прогресса. Увеличение
скорости взаимных трансмутаций между телами и экспоненциально
взаимосвязанным миром выступает ключевой движущей силой современности.
Авторы опираются на литературу для осмысления движений между
человеческим телом и окружающей средой — природной, материальной,
социальной и трансцендентной — которые захватывает этот
непрерывный поток ускорения. Литература демонстрирует, что она
прекрасно подходит для наблюдения и переживания сближения тела и мира
собственными способами и с уникальными эффектами, выступая одновременно
и свидетелем, и действующим лицом в «Всемирье» — по
выражению Глиссанти.
|
||
РЕЗЮМЕ Alexis PERI, Советские личные дневники во время Великой Отечественной войны Стремясь глубже понять беспрецедентные разрушения Второй мировой войны, советские исследователи всё больше обращались к личным дневникам, чтобы осмыслить, как этот конфликт переживался и воспринимался гражданами. В данном эссе я анализирую современные историографические подходы к советским военным дневникам, рассматривая революционные, но отличающиеся методы Олега Будницкого, Йохена Хельбека и Джеффри К. Хасса, после чего развиваю собственные исследования. Будницкий использовал личные дневники солдат для выявления малоизвестных, а порой и табуированных аспектов фронтовой службы, что усложняет устоявшийся миф о Великой Отечественной войне и опровергает представление о том, что советские дневниковые авторы строго следовали советской идеологии. Хельбек, изучая практику ведения дневников в сталинскую эпоху, интерпретировал их как инструмент самосовершенствования, посредством которого авторы очищали себя от буржуазного индивидуализма и синхронизировали сознание с коллективом, делая вывод о существовании уникальной советской концепции субъективности, отличной от западной либеральной модели. Историко-социологический подход Хасса сосредоточен на дневниках жителей осаждённого Ленинграда, с целью выявить, как голод повлиял на нормы и логику поведения в условиях блокады. Воодушевлённый работами этих учёных, я сосредотачиваю собственные исследования также на ленинградских дневниках военного времени, акцентируя внимание на когнитивных и повествовательных стратегиях восприятия осады. При этом рассматриваю дневник не как лабораторию самопознания, а как текст, формирующий смысл. |
Советские дневники Великой Отечественной войны |
||
| Alexis PERI Boston University |
||
| |
||
|
Вторая мировая война развернулась в беспрецедентных масштабах, приведя к колоссальным человеческим потерям и разрушениям. Особенно ярко это проявилось в Советском Союзе, который мобилизовал крупнейшую армию — около 34,5 миллиона человек — и понес наибольшие абсолютные потери. По оценкам учёных, число погибших советских граждан и военнослужащих варьируется от 20 до 26 миллионов¹. Учитывая масштабы конфликта, в Советском Союзе и современной Российской Федерации именуемого Великой Отечественной войной, сохраняется неизменный интерес к более личному и детальному пониманию того, как люди переживали и перерабатывали этот травматический опыт². С первых месяцев войны, осознавая её историческую значимость, местные партийные органы в крупных центрах, таких как Ленинград и Москва, инициировали кампании по поощрению ведения дневников гражданами, чтобы зафиксировать личные свидетельства этого периода. Позднее, после окончания войны, проводились интервью и собирались воспоминания, целью которых было создание архива для будущих исторических исследований. Однако уже к концу 1940-х эти инициативы были внезапно свернуты: собранные материалы были спрятаны, а организаторы подверглись увольнениям и даже арестам³. Политическая опасность существования альтернативных трактовок войны, способных бросить вызов официальному советскому мифу, перевесила научные интересы⁴. С распадом Советского Союза начался новый этап — масштабный поиск и публикация личных свидетельств о Второй мировой войне. Были опубликованы тысячи дневников и мемуаров, проведены многочисленные устные истории, открыты и исследованы архивы, что получило название «революция источников» 1990-х и начала 2000-х годов. В этом контексте дневники получили особое внимание исследователей, поскольку воспринимались как более непосредственные и менее искажённые воспоминания по сравнению с мемуарами и интервью. Хотя последние подвержены ограничениям памяти и влиянию общественных процессов коммеморации, возникает вопрос, насколько дневники, особенно написанные в условиях войны и сталинизма, могут считаться более достоверными, непосредственными и интимными источниками? Какие достоинства и ограничения они имеют как исторические документы? Как культурно и идеологически воспринималась практика ведения дневников в СССР? И как война повлияла на эти практики? Для ответа на эти вопросы в настоящем эссе анализируются ключевые историографические подходы к советским дневникам периода Великой Отечественной войны, появившиеся за последние двадцать лет. Особое внимание уделяется контекстуальным аспектам, трудностям и интерпретационным возможностям этих источников. Рассматриваются работы Олега Будницкого, Йохена Хельбека и Джеффри К. Хасса, а также авторские исследования, основанные на их трудах. Данный обзор не претендует на полноту — многие исследователи, особенно в области литературоведения, проанализировали советские военные дневники, в частности дневники профессиональных писателей, и внесли значительный вклад в теоретическое осмысление жанра. С учётом специфики моей экспертизы как историка и ограниченного объёма текста, комментарии ограничены историческими и историко-социологическими подходами с целью продемонстрировать их разнообразие и охват, а не всеобъемлющее исследование. |
||
| Дневники интимной жизни на передовой | ||
|
Олег Будницкий — один из первых исследователей Великой Отечественной войны, широко использующий личные дневники советских солдат и анализирующий их в сравнении с другими видами источников. Будницкий утверждает, что по сравнению с солдатскими письмами и мемуарами, а также с официальными сводками, дневники лучше всего отражают взгляды бойцов на фронтовую жизнь, особенно на те её аспекты, которые были табуированы. Поскольку переписка на фронте проходила под жестким контролем военной цензуры, солдаты и солдатки писали письма с оглядкой на цензоров⁶. Мемуары также подвергались тщательной унификации и редактированию после 1945 года⁷. В то же время сводки могли быть искажены или приукрашены советскими чиновниками, стремившимися перевыполнить план, что подчеркивает Будницкий⁸. Сравнивая сводки и дневники, он отмечает: «в первом случае мы обычно сталкиваемся с монолитным официальным языком, тогда как во втором сохраняются особенности и „неровности“ индивидуальных голосов»⁹. Исходя из этого, Будницкий регулярно характеризует дневники как более «надежные», «спонтанные» и «аутентичные» источники по сравнению с другими жанрами¹⁰. Он отдает предпочтение скромным рассказам рядовых бойцов, подчёркивая литературную простоту этих текстов как доказательство их точности и объективности. «Эти тексты лаконичны, лишены стилистических изысков и точно передают атмосферу [...] битвы», — утверждает он¹¹. С конца 2000-х годов Будницкий опубликовал ряд статей, раскрывающих ранее запретные или малоисследованные темы фронтового опыта. Среди них — советское пораженчество в первые месяцы войны, сексуальные отношения в Красной армии (как добровольные, так и насильственные), распространённый антисемитизм в рядах армии, а также массовые сексуальные преступления, совершённые советскими войсками при вторжении в Венгрию, Австрию и Германию в конце войны. Используя многочисленные опубликованные и неопубликованные дневники, Будницкий совершил важное научное переосмысление Великой Отечественной войны. Например, опираясь на дневниковые свидетельства, он показал, что война вызвала настоящую «сексуальную революцию» в нормах и поведении фронтового поколения¹². Подобные перемены были предсказуемы в условиях острого дефицита мужчин в тылу и женщин на фронте, однако послевоенные мемуары и интервью избегали обсуждения этой темы. В частности, верность женщин стала одним из центральных мифов о Великой Отечественной войне¹³. С помощью дневников Будницкий не только восстановил истории фронтовых интимных отношений, но и внес сложность и нюансы в доминирующие представления, где женщины на фронте выступали либо жертвами изнасилований, либо сексуально распущенными. Он признает существование обеих реалий, особенно сексуальной эксплуатации женщин, и иллюстрирует это утверждение примерами из дневников. Так, «доступ к женскому телу стал валютой военного времени»¹⁴. Особенно интересен пример дневников армейской переводчицы Ирины Дунаевской, которая демонстрирует эмоциональную и мотивационную многогранность фронтовых романов по обоюдному согласию. Несмотря на то, что она сталкивалась с сексуальными домогательствами со стороны сослуживцев, у неё также были близкие доверенные мужские друзья, о которых она заботилась. В течение трёх лет, будучи вдовой, она отвергала их ухаживания из страха вновь пережить горе. Однако её одиночество и отчуждение были столь же сильны. В дневниковой записи от 20 мая 1944 года Дунаевская описывает борьбу между противоречивыми эмоциональными импульсами: «Я ни морально, ни физически не в состоянии больше выносить одиночество — ведь я человек и женщина! На войне всё так скоротечно, что о какой-либо оправданной, серьёзной, глубокой близости не может быть и речи, ведь завтра может не остаться того, кто сегодня дорог. Я уже испытала это. [...] Но даже тогда это невыносимо. Я не выдержу! Я не доживу до мечты и, не выдержав, отдам себя в обмен на полумысли, получувства, полустрасти»¹⁵. Несколько месяцев спустя Дунаевская рискнула снова полюбить, выйдя замуж за однополчанина и начав с ним фронтовой роман, однако через два года брак распался. |
||
|
Подобно тому, как Будницкий проливает свет на эмоциональные сложности «сексуальной революции» на фронте, он также исследует, как еврейские солдаты обсуждали аспекты своей еврейской и советской идентичности. Используя их дневники, он реконструировал «повседневную жизнь рядового Абрама», «его душевный настрой» и «его чувства»¹⁶. В этих источниках отражается эмоциональный конфликт и амбивалентность. Будницкий выявил, что многие еврейские солдаты выражали в дневниках отвращение к убийствам, несмотря на то, что считали морально оправданным лишать жизни гитлеровцев. Они также подвергались антисемитским высказываниям со стороны тех же командиров Красной Армии, которые в то же время решительно осуждали уничтожение евреев нацистами¹⁷. Статья Будницкого создаёт целостный портрет «рядового Абрама», не нивелируя и не гомогенизируя индивидуальные голоса дневников. Он избегает стереотипов и пафосных социальных типажей, как и в своей работе о сексуальных отношениях на фронте. Вместе с тем, Будницкий стремится осветить общий, а не только индивидуальный и табуированный опыт солдат. Одной из ключевых оговорок исследователя является трудность обобщения коллективного опыта на основе сравнительно небольшого числа дневниковых свидетельств. Он сам сомневается, что собранные им материалы достаточно «социологически репрезентативны» для широких обобщений об опыте советских бойцов. При этом Будницкий тщательно учитывает такие категории, как этническая принадлежность, пол, класс и образование, чтобы обосновать свои выводы, однако малый размер корпуса источников остаётся неизбежным ограничением его исследования¹⁸. Работа Будницкого помогла развеять давний миф о том, что солдатам Красной Армии было категорически запрещено вести дневники на фронте — предположение, которое ранее ограничивало поиск подобных источников. Несмотря на то, что в войсках иногда ссылались на запрет из соображений безопасности (чтобы дневники не попали к врагу), Будницкий показал, что «специального приказа на этот счёт не существовало, а отношение к военнослужащим, которые велись записи, определялось индивидуально»¹⁹. Более того, некоторые солдаты учились вести дневники у политруков и даже зачитывали их вслух товарищам и командирам. Так, в своём дневнике сержант Владимир Гельфанд записал совет своего политрука, который стал для него наставником по ведению дневника: «Он говорил, что в дневнике должно быть только то, какую работу выполняет рота, как идут бои, о наших умелых командирах, о беседах политруков с бойцами, о реакции красноармейцев на эти беседы и так далее. Так я и буду писать впредь»²⁰. Это понимание фронтового дневника как отчёта о военных действиях, политических уроках и коллективном опыте, а не как личных размышлений или бытовых деталей — которые политрук называл «глупостями» — отражало широко распространённое в СССР опасение, что дневник может поощрять нездоровое самоуглубление, эгоизм или буржуазный индивидуализм. Однако, по наблюдениям Будницкого, именно эти «глупые» детали часто представляли наибольший интерес для читателей²¹. Дневник Гельфанда подчёркивает, что советские дневники воспринимались не столько как личные документы, сколько как отчёты, призванные служить общественному благу и повествовать коллективную историю. Подробнее этот вопрос будет рассмотрен далее. |
||
|
Не ограничиваясь освещением личных и табуированных аспектов опыта солдат, Будницкий использовал дневники военнослужащих и разнообразие зафиксированных в них взглядов, чтобы продемонстрировать способность советских рядовых к «независимому мышлению, размышлению и критическому восприятию окружающей действительности». Даже в условиях строгой военной дисциплины «советские люди явно проявляли интеллектуальную свободу, наблюдательность и смелость в суждениях, значительно превосходя распространённые стереотипы. По крайней мере, некоторые из них были таковы»²². Таким образом, Будницкий дал решительный отпор западным представлениям холодной войны, согласно которым советские граждане были либо бездумными машинами с промытыми мозгами, слепо подчиняющимися режиму, либо скрытыми диссидентами, внешне покорными, но внутренне отвергающими советскую идеологию и патриотизм. Дневники помогли опровергнуть несостоятельность обеих этих упрощённых моделей, демонстрируя мысли, которые были проницательными, многообразными и отражали сложность советского общества. «Советское общество оставалось неоднородным», — подчёркивал Будницкий, даже в условиях нацистского вторжения, вызвавшего всплеск патриотизма. Параллельно с тысячами добровольцев, стремившихся вступить в армию, «существовала значительная часть общества, желавшая стать свидетелем исчезновения большевиков»²³. Дневники тех, кто критиковал или относился к советской власти с неоднозначностью, ещё больше усложняют устоявшийся триумфальный миф о Великой Отечественной войне, в котором Вторая мировая предстает временем полного единства, солидарности, патриотизма и готовности к самопожертвованию среди советских граждан, особенно солдат Красной Армии²⁴. Одним из ключевых вкладов Будницкого стало выявление разнообразия и противоречий между классами, этническими группами и полами, составлявшими советскую армию, что он обосновывал именно на основе анализа дневников. В целом, исследуя фронтовой опыт, Будницкий отдаёт предпочтение дневникам как наиболее ценному источнику повседневной жизни, позволяющему осветить малоизвестные или неофициальные аспекты Великой Отечественной войны. Дневники представляются ему более аутентичными и достоверными по сравнению с ретроспективными отчётами, которые зачастую отражают официальные, идеализированные мифы о войне в её советских и постсоветских версиях. |
||
| Дневники как лаборатории самосознания | ||
|
Интерес Будницкого к альтернативным, а иногда и оппозиционным нарративам войны выделяет его исследования на фоне другого крупного направления, в рамках которого дневники используются для анализа процесса интеграции отдельных лиц в советское общество и их включения в историю революции²⁵. С этой перспективы дневник рассматривается как инструмент самопреобразования, с помощью которого советские граждане демонстрировали приобретение пролетарского сознания, усвоение социалистических ценностей и становление «новыми советскими людьми». В отличие от подхода Будницкого, сосредоточенного на военном опыте и коллективных столкновениях, эти советские дневники акцентировали внимание на работе над собой, очищении от буржуазных, эгоистических наклонностей и изгнании их со страниц. Так, угольщик Владимир Молодцов в своих записях упрекал себя, когда его мысли, пусть и неосознанные, отклонялись от задачи построения социализма в соответствии со сталинским пятилетним планом и переходили к личным психологическим размышлениям: «Интересно, что между психологией и идеологией нет соответствия. Идеологически я мобилизовал себя, чтобы успеть выполнить план, и хотя активно работаю, моя психология тянет меня домой, к очагу. Об этом свидетельствуют участившиеся за последние два дня сны, в которых я видел мать. Но идеология должна поднимать психологию, и этого не должно происходить»²⁶. В этом процессе самопреобразования такие дневники, как у Молодцова, часто перечитывались для отслеживания прогресса в переориентации мыслей и идентичности на советский коллектив. Драматург Александр Афиногенов, например, регулярно возвращался к страницам своего дневника, «постоянно оглядываясь назад и исследуя себя, не позволяя себе остаться прежним ни на йоту»²⁷. Общим для дневников Гельфанда, Молодцова и Афиногенова было восприятие дневника не как площадки для «глупых» личных размышлений, а как практики, направленной на улучшение общества путём замещения индивидуалистических тенденций коллективистскими. Учёные, рассматривающие советские дневники как инструменты самопреобразования, связывают это явление с 1920–1930-ми годами — эпохой, когда граждан призывали отслеживать и описывать собственный личностный и политический рост в автобиографических текстах: от партийных заявлений и мемуаров до исповедей и судебных показаний²⁸. Эта практика стала повсеместной в сталинскую эпоху. Дневники Молодцова и Афиногенова — лишь часть из сотен, проанализированных историком Йохеном Хелльбеком. Хотя Хелльбек сосредоточился преимущественно на дневниках 1930-х годов, его методологический подход оказал значительное влияние на изучение дневников сталинской эпохи в целом. В конце 1920-х годов, как показал Хелльбек, представители партии просили рабочих, строящих московское метро, а также образцовых урадников, вести дневники, демонстрирующие, как они развивают пролетарское сознание через дисциплину и труд. Более того, записи зачитывались на профсоюзных собраниях или публиковались в стенных и бригадных газетах, служа примером для товарищей по работе²⁹. В этих условиях дневники не воспринимались как исключительно личные документы; они выполняли общественную функцию и имели потенциального читателя — будь то партийный функционер, коллега, партийный куратор или сотрудник органов госбезопасности. В эпоху сталинских репрессий партийные и полицейские чиновники изымали дневники, ища в них свидетельства контрреволюционных мыслей и действий. Для них дневники являлись окнами во внутреннее «я», через которые они пытались оценить субъективность автора. |
||
|
Большинство исследователей сходятся во мнении, что практика ведения дневников имела критическое значение для проекта советского режима по формированию и совершенствованию своих граждан. Тем не менее, они расходятся в оценках: отражают ли дневники искренние усилия по самопреобразованию или же являются политически обусловленными представлениями о советизации. Историки Игал Халфин, Йохен Хелльбек и Олег Хархордин занимают первую позицию. По их мнению, дневники демонстрируют, что советские граждане обладали чёткой самоконцепцией, основанной на слиянии индивидуального «я» с коллективным; вести дневник означало вписать себя «в социальный и политический порядок». В этом смысле советская субъективность отличалась от западной либеральной, которая сосредоточена на частной жизни и автономии³⁰. В противоположность им, такие исследователи, как Шелия Фицпатрик и Гольфо Алексопулос, утверждают, что советские дневники следует читать как демонстрацию «полезного Я», созданного для социального или политического продвижения³¹. Несомненно, советским гражданам требовалось «говорить по-большевистски» для успешной жизни в сталинском обществе. Дискуссия продолжается о том, выражали ли такие речевые акты истинную веру³². По мнению Йохена Хелльбека, подобные высказывания конституировали мышление и самость. Дневники способствовали усвоению советской идеологии и моделей субъективности. Таким образом, подобно Будницкому, Хелльбек использовал дневники, чтобы опровергнуть применение западных либеральных предположений к советским людям, подчёркивая уникальность их восприятия себя³⁰. Одним из ключевых пунктов разногласий между подходами Будницкого и Хелльбека является вопрос аутентичности. Если Будницкий утверждает, что фронтовые дневники более спонтанны и искренни, чем другие личные записи, то Хелльбек выступает против классификации дневников как исключительно частных, точных или аутентичных. Все эти категории исторически контекстуальны и эволюционируют даже для самих дневников. Хелльбек отмечает, что форма дневника «оставалась предметом споров как среди литературоведов, так и историков», поскольку её «неопределённая» природа — на стыке литературного и исторического письма, вымысла и документалистики, спонтанного и рефлексивного повествования — вызывала разочарование у специалистов, стремившихся к канонической ясности³³. Даже если дневники намеренно пишутся с максимальной искренностью, их тексты могут содержать стилизованные, беллетризованные и сконструированные элементы. Поэтому, по мнению Хелльбека, такие тексты необходимо подвергать деконструкции, а не принимать буквально. В своих публикациях он уделяет детальный анализ небольшому числу дневников, рассматривая каждый как уникальную «лабораторию самости»³⁴. Он при этом меньше интересуется количественными обобщениями, чем Будницкий. Сам Хелльбек не считает советские дневники подлинными окнами в душу, однако подчёркивает, что в 1930–1940-х годах они воспринимались именно так. И не только дневники советских граждан — он показал, как советская военная пресса публиковала выдержки из дневников и писем немецких солдат, найденных на полях сражений, например под Сталинградом. Центральную роль в этой кампании играл известный советский писатель и военный корреспондент Илья Эренбург. В военных изданиях, таких как «Красная звезда», а также во всесоюзных «Правде» и «Известиях» он публиковал фрагменты вражеских дневников, чтобы представить немцев варварами и подогреть советскую ненависть и желание мести. По мнению Хелльбека, советские читатели воспринимали дневники как место откровенного признания недостатков автора в рамках непрерывного «стремления к моральному самосовершенствованию». Поэтому, читая вражеские записи о зверствах «без моральной проверки», советские читатели считали немцев бесчеловечными монстрами, недостойными милосердия³⁵. Дневник считался ключом к пониманию как немецкой, так и советской души. Таким образом, Хелльбек теоретизировал значение советского дневника, опираясь на восприятия как авторов, так и читателей. И те, и другие полагали, что «дневник или письмо раскрывают моральный облик автора и имеют целью способствовать его моральному совершенствованию»³⁶. |
||
| ______________________
|
||
| ¹ Современные данные см.: Шехтер, Брэндон. Материалы солдат: история Красной армии во Второй мировой войне через предметы. Итака, Нью-Йорк: Cornell University Press, 2019, с. 21–22. ² Отчасти из-за низкой грамотности значительно меньше исследований дневникового письма в период участия Российской империи в Первой мировой войне или гражданской войны 1918–1922 годов. Исследования этих конфликтов обычно охватывают устные свидетельства, песни, мемуары и письма, а также некоторые дневники. В их числе: Стейнберг, Марк Д. Голоса революции, 1917. Нью-Хейвен: Yale University Press, 2003; Розенберг, Уильям Г. «Чтение настроений солдат: военная цензура России и формирование чувств в Первой мировой войне», American Historical Review, 119, 3 (2014): 714–740; Новикова, Людмила. Антибольшевистская альтернатива: Белое движение и гражданская война на севере России. Перевод Сета Бернстайна. Мэдисон, Висконсин: University of Wisconsin Press, 2018. ³ Инициатива по ведению дневников в Ленинграде во время войны описана в: Пери, Алексис. Война внутри: дневники блокады Ленинграда. Кембридж: Harvard University Press, 2017, с. 13–14, 245–251; послевоенный проект устной истории Ленинграда анализируется в: Земсков-Цюге, Андреа. «Воспоминания о войне в советской и постсоветской России: официальные и неофициальные практики памяти», в сборнике С. Джобс и А. Людке, ред., Расшатывая историю: архивирование и повествование в историографии. Франкфурт-на-Майне: Campus, 2010, с. 199–217. Московская комиссия Академии наук СССР по истории Великой Отечественной войны, записавшая около 4000 интервью, рассматривается в: Будницкий, Олег. «Проект Гарвард в обратном направлении: материалы комиссии АН СССР по истории Великой Отечественной войны. Публикации и интерпретации», Kritika, 19, 1 (2018): 175–202. ⁴ Будницкий, «Проект Гарвард в обратном направлении», там же; Болдовский, Кирилл. Падение "блокадных секретарей": партийный аппарат Ленинграда до и после "Ленинградского дела". Санкт-Петербург: Нестор-История, 2018; Пери, Алексис, Война внутри, там же, с. 249–252. ⁵ Литературоведческие исследования советских военных дневников включают: Паперно, Ирина. Истории советского опыта: мемуары, дневники, сны. Итака: Cornell University Press, 2009; Барскова, Полина. «Спектакль осаждённого города: переосмысление культурной памяти в Ленинграде, 1941–1944», Slavic Review, 69, 2 (2010): 327–355; Барскова, Полина и Риккардо Никколози, ред. Блокадные нарративы: сборник статей. Москва: Новое литературное обозрение, 2017; Симмонс, Синтия и Нина Перлина. Письма о блокаде Ленинграда: дневники, мемуары и документальная проза женщин. Питтсбург: University of Pittsburgh, 2002. Другие литературоведческие исследования дневников, оказавшие фундаментальное влияние на подход историков к жанру: Паперно, Ирина. «Что можно сделать с дневниками?», Russian Review, 63, 4 (2004): 561–573; Аронсон, Алекс. Исследования дневников XX века: скрытое Я. Льюистон: The Edwin Mellen Press, 1991; Нуссбаум, Фелисити А. «К концептуализации дневника», в Джеймс Олни, ред., Исследования автобиографии. Нью-Йорк: Oxford University Press, 1988, с. 128–140; Лежен, Филипп. «Автобиографический контракт», в Цветан Тодоров, ред., Французская литературная теория сегодня: читатель. Кембридж: Cambridge University Press, 1982, с. 192–222; Лежен, Филипп. О дневнике. Редакторы: Джереми Д. Попкин и Джули Рак. Гонолулу: University of Hawai‘i, 2009; Лежен, Филипп. «Практика частного журнала: хроника исследования (1986–1998)», в Рэйчел Лэнгфорд и Рассел Уэст, ред., Маргинальные голоса, маргинальные формы: дневники в европейской литературе и истории. Атланта: Родопи, 1999; Кун-Озиус, К. Эккхард. «Завязывать концы с концами: частные журналы в публичном пространстве», German Quarterly, 54 (1981): 166–176. ⁶ Будницкий, Олег. «Интеллигенция встречает врага: образованные советские офицеры в поверженной Германии, 1945». Перевод Сьюзан Рапп. Kritika, 10, 3 (2009): 631. ⁷ Будницкий, Олег. «Евреи на войне: дневники с фронта», в Харриет Мурав и Геннадий Эстрайх, ред., Советские евреи во Второй мировой войне: борьба, свидетельство, память. Бостон: Academic Studies Press, 2014, с. 58. ⁸ Будницкий, «Интеллигенция встречает врага», там же, с. 631. ⁹ Будницкий, Олег. «Великая Отечественная война и советское общество: пораженчество, 1941–42». Перевод Джейсона Мортона. Kritika, 15, 4 (2014): 777. ¹⁰ Будницкий, «Великая Отечественная война и советское общество», там же, с. 776–777; Будницкий, Олег. «Мужчины и женщины в Красной Армии (1941–1945)», Les Cahiers du Monde Russe, 52, 2–3 (2011): 406. ¹¹ Будницкий, «Евреи на войне: дневники с фронта», там же, с. 67. ¹² «Сексуальная революция». Будницкий, «Мужчины и женщины в Красной Армии (1941–1945)», там же, с. 406. ¹³ Будницкий, «Мужчины и женщины в Красной Армии (1941–1945)», там же, с. 406, 408, 410. ¹⁴ «Доступ к женскому телу стал ‘валютой’ времен войны». Будницкий, «Мужчины и женщины в Красной Армии (1941–1945)», там же, с. 413. ¹⁵ «Я ни морально, ни физически не в силах больше переносить одиночество. Я ведь человек и женщина! На войне же все так краткосрочно, что ни о какой обоснованной, серьёзной, глубокой близости не может быть и речи, так как уже завтра может не стать человека, который так или иначе дорог сегодня. Это я уже испытала. […] Но и так тоже невыносимо. Неужто я выдержу! Неужто я не доживу до своей мечты и, не выдержав, разменяю себя на полумысли, получувства, полустрасти». Будницкий, «Мужчины и женщины в Красной Армии (1941–1945)», там же, с. 419. ¹⁶ Будницкий, «Евреи на войне: дневники с фронта», там же, с. 58. ¹⁷ Будницкий, «Евреи на войне: дневники с фронта», там же, с. 72–76. ¹⁸ Будницкий, «Евреи на войне: дневники с фронта», там же, с. 64; Будницкий, «Великая Отечественная война и советское общество», там же, с. 778. ¹⁹ Будницкий, «Великая Отечественная война и советское общество», там же, с. 777–778. В ранней работе Будницкий придерживался мнения, что дневники солдат были под запретом, но позднее пересмотрел эту позицию. ²⁰ Будницкий, «Евреи на войне: дневники с фронта», там же, с. 61. ²¹ Будницкий, «Евреи на войне: дневники с фронта», там же, с. 61. ²² Будницкий, «Интеллигенция встречает врага», там же, с. 681. ²³ Будницкий, «Великая Отечественная война и советское общество», там же, с. 768. Аналогичная, но отдельная критика склонности импортировать либеральные предположения в исследования советских граждан: Крылова, Анна. «Упрямый либеральный субъект в советистике», Kritika, 1, 1 (2000): 119–146. ²⁴ Исследования мифов Великой Отечественной войны и памяти включают: Тумаркин, Нина. «Великая Отечественная война как миф и память», European Review, 11, 4 (2003): 595–611; Вайнер, Амир. «Создание доминирующего мифа: Вторая мировая война и формирование политических идентичностей в советском государстве», Russian Review, 55, 4 (1996): 638–660; Киршенбаум, Лиза А. Наследие блокады Ленинграда, 1941–1995: мифы, воспоминания и памятники. Кембридж: Cambridge University Press; Лоскутовой, М.В., ред. Память о блокаде: свидетельства очевидцев и историческое сознание общества. Москва: Новое. |
||
французский /
английский