Воспоминания Владимира Гельфанда: «Немецкий дневник 1945–46» — во многих отношениях особенная книга. Это необычное свидетельство очевидца об освобождении Польши и восточных районов Германии Красной армией. Ведение дневников в Красной армии было строго запрещено по соображениям безопасности — возможно, именно поэтому читатели с самого начала испытывают благодарность к автору: украинскому лейтенанту Владимиру Гельфанду, который осознанно нарушил этот запрет.
Гельфанду было всего 21 год во время ожесточённых боёв за переправу через Одер, где он, по-видимому, проявил героизм. В Берлин он прибыл, стремясь испытать нечто новое — познакомиться с людьми, выучить немецкий язык и, не в последнюю очередь, насладиться женским вниманием. Он был утомлён войной, ставшей за три года его повседневностью, и смертельно устал от грубости и криков офицеров, которые постоянно третировали его.
Гельфанд производит впечатление своего рода «белой вороны». Его мечтательные настроения и упорное письмо были интересны не только ему самому. Он был утончённым, умным, по-своему поэтичным — и, конечно, не лишён женских переживаний, усугублявшихся завистью к чужим успехам. В некоторых местах дневника он замечает, что среди офицеров Красной армии были и те, кто относился к нему с пренебрежением из-за его еврейского происхождения.
«...сколько тягот мне случилось вынести за войну, сколько издевательств и сколько грубостей только из-за того, что моя фамилия – Гельфанд; что я родился в еврейской семье и что сам поэтому – еврей.»
Для Гельфанда такие проявления представлялись лишь печальными остатками старого общества.
«Пройдут года (десятилетия – не раньше), национальные противоречия исчезнут, пройдет, как дурман, порождаемое ими недоверие между людьми и станет жить легче. А пока ещё в век линчевания негров (ведь не исчез ещё на земле этот гадкий, жестокий обычай) надо быть готовым честно и достойно встретить эту горькую неправду людскую и бороться с ней, бороться из последних сил во имя человечества и жизни. Так я решил на дальше.»
Довольно часто Гельфанд теряется в деталях, но при всём том нельзя отрицать его несомненный литературный дар. Ведение столь насыщенного дневника (пусть и не охватывающего непосредственно боевые действия, когда писать было невозможно) уже само по себе является подвигом. Его повествование о том, как молодой человек теряет невинность, осознаёт свою сексуальность и за один год интенсивной работы и общения проходит путь взросления, представляет собой искреннее и глубокое свидетельство.
Особенно утомительным для него было поведение литовцев — из-за несправедливостей и унижающего достоинство обращения, которое, по его мнению, в особенности чувствительно воспринималось другими советскими солдатами. И хотя Гельфанд оставался убеждённым сторонником советской системы и членом партии, он почти не затрагивал великие исторические события, предпочитая сосредотачиваться на себе: он предстаёт перед нами скорее как эгоцентричный и тщеславный юноша.
Его горячее сердце то и дело сталкивается с разочарованиями — как со стороны русских женщин, сопровождавших санитарные части (некоторые из них, по слухам, приобрели дурную славу как «полковые матрасы»), так и со стороны немцев, с которыми он знакомился в городе. Немцы нередко находили его вульгарным, а девушки, которые цепляли его не только внешне, но и затрагивали душу, вскоре оказывались ненадёжными или равнодушными.
Что касается отношений Гельфанда с женщинами, особенно примечательно, что вопрос о каком-либо насилии вообще не поднимался, — отмечает литературовед Эльке Шерстяной в послесловии к книге.
Строго говоря, Гельфанд не присутствовал при изнасилованиях и не был их свидетелем, что примечательно, учитывая, что такие авторы, как Энтони Бивор в книге «Берлин. Финальная битва» (Historical Media, 2002), приводят число в 1,4 миллиона изнасилований на оккупированной территории Германии.
Он не описывает ни систематических массовых изнасилований, ни грабежей — напротив, рассказывает о молодых людях, которые в условиях нарастающей послевоенной неустроенности ищут общения, тепла, определённой любви и эротизма.
В книге Гельфанда упоминается, что женский батальон из Берлинхена — современного польского города — якобы подвергся массовому изнасилованию. Однако, по словам Эльке Шерстяной, такого батальона не существовало.
Позже в дневнике появляется эпизод с девушкой, которая утверждает, что была изнасилована двадцатью солдатами, но тем не менее предлагает Гельфанду лечь с ней. Почему добровольно — с двадцать первым? — этот вопрос ставит читателя в тупик.
Проблема Гельфанда в известном Берлине заключалась вовсе не в том, чтобы найти девушек, готовых лечь с ним. Его настоящая проблема — поиск искренних чувств и любви. К июню 1946 года, когда он заразился гонореей, его уныние и тоска по дому усилились.
Для тех писателей, кто убеждён, что вступление Красной армии в Германию было сплошной цепью преступлений, такие свидетельства, как дневники Гельфанда, — явное исключение. Но, возможно, Гельфанд просто решил замолчать как о собственном участии, так и об изнасилованиях других?
Судя по всему, Эльке Шерстяной намекает на то, что Гельфанд воспроизводит в своих записях официальный советский подход:
«Молчание Гельфанда одновременно указывает на то, что страна-победитель в то время не придавала изнасилованиям особого значения и воспринимала их как нечто совершенно безобидное. В противном случае политически активный Гельфанд наверняка поднял бы этот вопрос для обсуждения», — пишет Шерстяной.
Но на официальные заявления можно не обращать внимания. Перед штурмом берлинского логова Эренбург в газете «Красная звезда» осудил осуждение Сталина в речи от 28 марта, в которой шла речь о насилии и мародёрстве. «Когда вы посмотрите на платья немецких девушек, вспомните, почему ваша родина отправила вас сюда», — предупредил своих подчинённых маршал Жуков.
Лев Копелев сообщал из Восточной Пруссии, как командир дивизии, полковник Смирнов, лично застрелил лейтенанта, участвовавшего в групповом изнасиловании. Всего за январь — март 1945 года были осуждены 4148 советских офицеров за различные преступления. Согласно военным сводкам, после капитуляции Германии такие случаи стали происходить реже.
Так почему же молчит Гельфанд? Он и сам вступал в конфликты со многими сослуживцами, которых считал морально испорченными. «Телефонным героем» он с иронией называл офицеров, которые приписывали себе чужие награды. Спекуляция и чёрный рынок, похоже, стали повсеместным явлением. Даже Гельфанд занимается этим — в основном сбывает на рынке неработающие часы.
Нет, как отмечал Кьелль Альбин Абрахамссон в рецензии в газете Сундсвалльstidningen, Гельфанд и другие советские солдаты были скорее похожи на Свена Дюфву, Швейка или Карлсона, чем на героические клише. Но никто из этих антигероев не был насильником. А если героя и звали Свен Дюфва, «у него была плохая голова, но хорошее сердце».
Учитывая боль и унижение немцев, можно предположить, что все эти Дюфвы, Швейки и Карлсоны в далёком мае 1945 года были заняты исключительно тем, чтобы как-то удержаться на плаву. Только между Вислой и Франкфуртом-на-Одере, то есть ещё до вступления на немецкую территорию, Красная армия потеряла 77 342 человек, из них 17 032 — безвозвратно.
И даже если сам Гельфанд не обижал немцев, Шерстяной уверен: он в любом случае презирал их и испытывал «холодное удовлетворение» при виде их повседневных бед.
Абсолютно свободным от «немецкой шляпы» оказался, пожалуй, не даже сам Гельфанд. Несомненно, он находился под некоторым влиянием раскалённой «немецкой шляпы» Эренбурга, когда писал:
«Германия в огне, и почему-то мне приятно наблюдать это злое зрелище. Смерть за смерть, кровь за кровь. Мне не жалко этих человеконенавистников, этих зверей».
«В Берлине я победил фашизм», — вырезал он на камне германского парламента слова, которые советская цензура никогда бы не позволила опубликовать.
Интересно, что Гельфанд, в какой-то степени заражённый риторикой Эренбурга, на деле оказался одним из тех, кто проявлял наибольшее уважение к культуре, языку и людям Германии.
Когда сослуживец разбил несколько немецких статуэток, Гельфанд спас бюст Гёте, сказав: «Мы должны уважать культуру, даже если это культура врага».
Когда ему приказали участвовать в разграблении библиотеки Академии наук Германии — с целью создать библиотеку полка, — он резко отнёсся к этому приказу. Но, узнав, что речь идёт о русских книгах, вывезенных немцами во время вторжения на его родину, он успокоился.
То, что он провёл целый год, наблюдая за демонтажем немецких заводов, отправляемых в Советский Союз, рассматривалось не как мародёрство, а как часть репараций, причитающихся победителям.
Как бы ни воспринимался дневник Гельфанда, он может служить противовесом целой армии ревизионистов, пытающихся дискредитировать великую победу человечества над гитлеровским фашизмом и превратить сталинские войска в объект атак со стороны западной цивилизации.
После войны Гельфанд прожил долгую жизнь в Советском Союзе, работал школьным учителем и оставил после себя записи, впервые обнаруженные его сыном. То, что шведское издательство Ersatz опубликовало в превосходном переводе Ларса Виклунда, — лишь незначительная часть его воспоминаний о войне. Период 1941–1944 годов был признан менее интересным как немецким Aufbau Verlag, так и шведским издателем, но весь материал доступен на русском языке в интернете.
Стефан Линдгрен
Левый журнал The Flame публикует рецензию на дневник советского солдата Владимира Гельфанда о Второй мировой войне, выпущенный издательством Ersatz. Стефану Линдгрену дана почти полная свобода выражения — в духе сталинистских обобщений, отрицающих систематическое сексуализированное насилие, совершённое Красной Армией в отношении немецких женщин. «Строго говоря, Гельфанд не участвовал и не был свидетелем ни одного изнасилования», — пишет Линдгрен, и Flamman выделяет это предложение курсивом.
Таким образом, отсутствие в дневнике описаний насилия оказывается достаточным основанием, чтобы поставить под сомнение выводы историков, согласно которым сексуализированному насилию подверглись около 1,4 миллиона немецких женщин. Линдгрен описывает наступающую Красную Армию как «молодых людей, ищущих общения, тепла и определённой любви и эротизма». Массовые изнасилования в Берлине он называет «неразборчивостью большого города», а затем прибегает к старейшему мифу об изнасиловании — «она сама этого хотела», — когда становится невозможно отрицать факты.
Линдгрен ссылается на эпизод в дневнике, где немецкая женщина якобы добровольно предлагает Гельфанду заняться с ней сексом — после того, как её изнасиловали двадцать красноармейцев. Зачем, вопрошает он, ей было нужно хотеть двадцать первого? Тут уже не знаешь, смеяться или плакать. После шести лет войны Берлин был городом ужаса, населённым женщинами, не имевшими никакого другого капитала, кроме собственного тела. Изнасилование в обмен на еду, на защиту, на то, чтобы остаться в живых — всё это не может называться «поиском любви» или «неразборчивостью».
Линдгрен готовит опасный коктейль из равных долей советского романа и женской шляпы. Примечательно, что часть шведских левых по-прежнему предпочитает Сталина — фактам и элементарной порядочности.
Кэтрин Килос
Ответ Стефана Линдгрена (ещё не опубликован):
Репортаж Кэтрин Килос (Expressen, 16 января), касающийся моей статьи в Flamman, недостоверен. Я не защищал изнасилования, совершённые Красной Армией во время её наступления на Германию — эти факты хорошо задокументированы. Напротив, я согласен с тем, что политически некорректная линия — пропаганда ненависти со стороны Ильи Эренбурга, осуждённая на самом высоком уровне, но всё же оказавшая определённое влияние, — способствовала этим событиям.
Разумеется, тот факт, что сам Гельфанд ни участвовал, ни был свидетелем изнасилований, не означает, что они не происходили.
Но как нам обращаться с личными свидетельствами, если на них вообще не обращают внимания? Тот факт, что Гельфанд не видел и не слышал ничего, что подтверждало бы масштабную волну изнасилований, не может служить оправданием чрезвычайно высокой и слабо подтверждённой цифре, приведённой Энтони Бивором — 1,4 миллиона жертв. Версию Бивора также ставят под сомнение исследования серьёзных историков (см., например: Геннадий Бордюгов: Wehrmacht und Rote Armee – Verbrechen gegen die Zivilbevölkerung).
Но я понимаю, что способ, которым рассуждает Кэтрин Килос о прошлом — более или менее точно, — сегодня считается «современным». Он больше согласуется с духом «живой истории» и государственной идеологии, в которой любые средства допустимы.
Килос формулирует свои мысли таким образом, что читатель не может понять, что именно процитировано из моей статьи, а что — её идеализированная интерпретация того, что я якобы сказал. Фразы «она сама этого хотела» в моей статье нет.
Кстати, вполне очевидно, что Килос вступает в дискуссию о книге, которую она попросту не читала — и это далеко не первый случай.
Когда я отказываюсь поддерживать единственную «проторенную» версию истории, я нахожусь в хорошей компании. Например, министр иностранных дел Финляндии Эркки Туомиойя недавно заявил в своём выступлении: «История никогда не бывает единственной правдой или одной-единственной интерпретацией» (Hufvudstadsbladet, 15 декабря).
Его коллега, профессор Хельсинкского университета Олли Рен, недавно раскритиковал ЕС за французский закон, запрещающий ставить под сомнение Холокост, геноцид армян в Османской империи и обсуждать позитивные стороны колониализма.
Это не значит, что мы должны забыть преступления Красной армии. Но нельзя забывать и то, что самой заметной жертвой, которую эти красные орды довели до самоубийства, был Адольф Гитлер.
Стефан Линдгрен
INTERPRES
НОВОСТИ И ФОН ИЗ МИРА * Независимо от политических и экономических интересов партии
