|
 |
 |
  
|
|
|
|
|
 |
|
 Воронина Татьяна Львовна ведущий аналитик Международного центра истории и социологии Второй мировой войны и ее последствий НИУ ВШЭ |
 |
|
 Махалова Ирина Андреевна стажер-исследователь Международного центра истории и социологии Второй мировой войны и ее последствий НИУ ВШЭ, магистрант Университета им. братьев Гумбольдт (Берлин) |
 |
|
Олег Будницкий
«ДНЕВНИК, ПРИЯТЕЛЬ ДОРОГОЙ!»
ВОЕННЫЙ ДНЕВНИК ВЛАДИМИРА ГЕЛЬФАНДА
Писать историю советского общества, опираясь только на официальные документы, даже не предназначенные для публики и хранившиеся «за семью печатями» в архивах, значит вводить читателя в заблуждение. Точнее, опора на тексты и иные материалы, произведенные властью и ее агентами, приводит к искажению исторической перспективы. Власть смотрела и смотрит на историю, как правило, с точки зрения ее «полезности». Она рассматривается как средство воспитания, доказательства исторических прав, в общем, является частью политики. Государственная власть пытается проводить определенную «политику памяти», управлять памятью о тех или иных событиях. Это иногда удается, иногда нет.
Война (а когда мы говорим или пишем «война», не уточняя, какая, в нашей стране все понимают, что речь идет о Второй мировой, именуемой у нас Великой Отечественной) не является исключением. Это часть советской истории, хотя и в памяти людей, и в исторических исследованиях она как будто выпадает из ее общего хода.
Частная память вытесняется «на обочину», делегитимизируется. Казалось бы, войны это касается в наименьшей степени, ведь в советское время было издано огромное количество военных мемуаров. Однако значительная, если не большая, часть воспоминаний была выпущена военачальниками различных рангов, в частности в знаменитой серии «Военные мемуары». Тексты тщательно редактировались и согласовывались, да и писались, как правило, не самими генералами и маршалами, а «литературными неграми» (в большинстве своем не слишком литературно одаренными). Память о войне тщательно унифицировалась.
«Военные мемуары стали чем-то вроде замогильных записок, сочиняемых генералами-шатобрианами, – писал бывший командир пулеметной роты Зиновий Черниловский, – тогда как солдаты – Некрасов или Быков – сосредоточились на художественном видении войны. Где, мол, тот командир роты, который отважится показать эту величайшую из войн как ее участник. Просто и буднично, то есть не как “человек с ружьем”, а много проще и обыденней, в духе известной французской поговорки: на войне как на войне...»1
Ситуация начала меняться в перестроечные годы, а в постсоветской России произошла настоящая «революция памяти». Число текстов о войне стало возрастать в геометрической прогрессии, степень их откровенности – тоже. Вышли сотни мемуарных книг. Энтузиастами военной истории были записаны тысячи рассказов ветеранов. Оказалось, что некоторые рядовые великой войны писали воспоминания о своем военном опыте, не рассчитывая на публикацию. Писали для детей, внуков, «в стол» – для истории. Иногда побудительным мотивом написания текстов была официальная ложь о войне и соучастие в этой лжи «назначенных» ветеранов.
«Ни в одной стране нет таких замечательных ветеранов, как в нашем родном и любимом СССР», – писал Василь Быков. Они «не только не способствуют выявлению правды и справедливости войны, но наоборот – больше всех озабочены ныне, как бы спрятать правду, заменить ее пропагандистским мифологизированием, где они герои и ничего другого. Они вжились в этот надутый образ и не дадут его разрушить»2.
Характерно, что письмо Быкова Н. Н. Никулину, автору «Воспоминаний о войне», написанных в середине 1970-х гг., опубликованных в 2008 г., датировано 1996 г. Для Быкова СССР – если говорить об отношении к войне – продолжал существовать. Никулина, начавшего войну под Ленинградом, а закончившего в Германии, побудили написать воспоминания официальные празднества по случаю 30-летия Победы. Его предисловие к рукописи, не предназначавшейся для публикации, датировано 1975 г. «Это лишь попытка, – писал Никулин, – освободиться от прошлого: подобно тому, как в западных странах люди идут к психоаналитику, выкладывают ему свои беспокойства, свои заботы, свои тайны в надежде исцелиться и обрести покой, я обратился к бумаге, чтобы выскрести из закоулков памяти глубоко засевшую там мерзость, муть и свинство, чтобы освободиться от угнетавших меня воспоминаний». В послесловии, написанном в 2007 г., Никулин заметил по поводу своей еще не опубликованной и более чем жесткой рукописи, что был поражен «мягкостью изображения [в ней] военных событий»: «Ужасы войны в ней сглажены, наиболее чудовищные эпизоды просто не упомянуты»3.
Конечно, к воспоминаниям, написанным спустя 40, а то и 50 лет после описываемых событий, как и к устной истории (интервью), надо относиться с большой осторожностью. Дело не только в слабости человеческой памяти. Пишут и рассказывают уже другие люди, совсем не такие, какими они были во время войны. Жизненный опыт, окружающая обстановка, прочитанные книги и увиденные фильмы, десятилетия пропаганды – все это не может не отразиться на содержании написанных или наговоренных текстов. Иногда ветераны, сами того не замечая, вставляют в свои рассказы какие-то сюжеты из просмотренных фильмов, иногда полемизируют с прочитанным или увиденным. Не вдаваясь в детали источниковедческого анализа, заметим, что использовать эти «новые мемуары» можно, но верить всему «на слово» не приходится.
Где же взять достоверные сведения о войне (не будем употреблять всуе высокое слово «правда»), не только о героях и подвигах (чему посвящена львиная доля военной литературы), а о повседневной жизни солдат и офицеров? Ведь на войне не только убивают и умирают. На войне играют в карты, пьют, поют, завидуют, любят, воруют. В общем, живут. При всей огромной литературе о войне об этом – о жизни на войне, в особенности о жизни «рядового Ивана» (или Абрама) – написано менее всего.
Ответ как будто ясен: следует обратиться к источникам личного происхождения времен войны – дневникам и письмам. Здесь-то и начинается проблема. Письма цензуровались, причем об этом было хорошо известно военнослужащим. Следовательно, письма проходили «двойную цензуру» – внутреннюю и внешнюю. Война не самое лучшее время для ведения дневников, к тому же, по распространенному мнению, вести их запрещалось.
Комиссар роты, которой командовал Зиновий Черниловский, увидев у него записную книжку, отобрал ее и бросил в печурку: «Помни, комроты, товарищ Сталин приказал: всех, кто будет вести дневники, – расстреливать». «Не знаю, был ли такой приказ, – писал Черниловский более полувека спустя, – но дневников я больше не вел. Как и все»4.
Как оказалось – не все. Да и специального приказа, запрещающего вести дневники, пока что не обнаружено. Очевидно, запрещали вести дневники исходя из общих соображений секретности. Кто-то вел дневник, несмотря ни на какие запреты, кто-то просто не знал о существовании такого запрета, как, к примеру, сержант Борис Комский5.
К тому же нет таких приказов, которые бы в СССР – в данном случае, к счастью для историков, – не нарушались. Инженер, рядовой Марк Шумелишский вел записи на отдельных листках, иногда не проставляя даты. Он понимал, что записывать свои впечатления, а в особенности мнения, опасно. «Очень многое из того, что хотелось бы записать и осмыслить потом на конкретных примерах, нельзя <…> все записывать нельзя. Запись, попавшая гадине, может причинить зло». Дело не в том, что Шумелишский опасался доноса. Он боялся, что враг может использовать его критические записи в своих целях. Критика, считал он, для будущего. «Это как бы потенциальная критика»6.
С Ириной Дунаевской проводили профилактические беседы сотрудники СМЕРШ, но, не обнаружив в ее записях ничего секретного (номера частей, имена), вести дневник не запретили.
Некоторые авторы дневников вели их еще в довоенное время и не оставили эту привычку и на фронте; для других именно война послужила побудительным мотивом вести записи о величайшем событии в их жизни, в котором им довелось участвовать. Фронтовые дневники, считавшиеся до последнего времени явлением уникальным, могут быть переведены в другую категорию – явления весьма редкого7. Особенностью источников этого рода является то, что они редко сдавались в государственные архивы. «Частная память» и хранилась, как правило, частным образом – среди семейных бумаг. Иногда, впрочем, дневники обнаруживаются и в государственных архивохранилищах, в том числе в архивах учреждения, с которым подавляющее большинство советских людей предпочитало дела не иметь. Обнаруживаются в качестве вещественных доказательств по делам8.
Почему красноармейцы вели дневники? Большинство «писателей» были не без литературных претензий и, возможно, намеревались использовать дневники при подготовке будущих книг: выпускник средней школы сержант Борис Комский сочинял стихи и мечтал о литературной карьере. Рядовой Давид Кауфман был студентом московского Института философии, литературы и истории (ИФЛИ), готовился стать профессиональным литератором и уже опубликовал первое стихотворение в «толстом» журнале. Впоследствии Кауфман напишет одно из самых известных стихотворений о войне: «Сороковые, роковые…» Думаю, литературный псевдоним автора этих строк напоминать не надо.
Инженер Марк Шумелишский «снова и снова» задавал себе вопрос: «“На кой черт я все время пытаюсь вести какие-то записи?” Все время преследует идея собрать материал и со временем написать хорошую правдивую книгу, которая отобразила бы истинные настроения определенных групп людей в тылу в это великое время. Книгу, конечно, можно будет написать много лет спустя, когда все будет пережито, передумано и оценено. Но сейчас необходимо записывать много мелочей»9.
Сержант Павел Элькинсон начал вести дневник по совершенно конкретной причине. 28 августа 1944 г. он записал:
«Наконец долгожданный день полного изгнания немцев с нашей земли на нашем участке фронта настал. Вот он Прут, вот она граница. Всего 6 дней прошло с того времени, как мы наступаем, а как много сделано. Полностью очищена Бессарабия. Заключен мир с Румынией. Завтра перейдем границу. Разве думал я когда-нибудь, что придется побывать за границей. Оказывается, пришлось. Как хочется запомнить все увиденное и коротко записать. Ведь такое в жизни случается всего один раз…»10
Элькинсону, служившему разведчиком в артиллерии, довелось изрядно «попутешествовать» по Европе: с августа 1944 по май 1945 г. он побывал в Румынии, Болгарии, Югославии, Венгрии и Австрии.
* * *
Дневник Владимира Гельфанда как будто вписывается в ряд других дневников военного времени. Однако как раз этот текст, в чемто сходный с некоторыми другими по мотивам, которыми руководствовался при его написании автор («Литературную работу-учебу не прекращу ни при каких обстоятельствах, это моя жизнь», – записал Гельфанд 6 июня 1942 г.), и по некоторым затрагиваемым сюжетам, из общего ряда выбивается.
Дневник уникален по нескольким обстоятельствам. Во-первых, по хронологическому охвату и объему записей: он начинается с последних предвоенных месяцев 1941 г., завершается возвращением из Германии, где автор служил в оккупационных войсках, осенью 1946 г. Собственно, Владимир Гельфанд и после войны продолжал вести дневник, но вел его уже не столь систематически, да и события, в нем описанные, интересны скорее для истории повседневной жизни советского человека второй половины 1940-х – начала 1980-х гг. Это уже совсем другая история. Оговоримся сразу, что дневники столь же широкого временного охвата все же встречаются, хотя и нечасто. Назову дневники Николая Иноземцева и Бориса Суриса11, из неопубликованных – дневник Василия Цымбала12. Однако Николай Иноземцев служил в артиллерии большой мощности, которую задействовали преимущественно при наступательных операциях, и располагавшейся достаточно далеко от передовой. Вследствие чего автор большую часть войны провел в тылу, в ожидании наступления. Борис Сурис был военным переводчиком при штабе дивизии и по роду службы бывал на передовой нечасто. Гельфанд же – и это вторая черта, позволяющая счесть его дневник уникальным – был минометчиком, в период боевых действий находился практически на самом «передке»; впереди была только пехота. Служба в артиллерии большой мощности предполагала наличие определенного образовательного уровня, не говоря уже о штабной работе; поэтому окружение Гельфанда существенно отличается от окружения Иноземцева или Суриса. Это самый что ни на есть «простой народ»; среди сослуживцев Гельфанда немало весьма малограмотных, а то и просто неграмотных, за которых он иногда пишет письма. В-третьих, и это, возможно, самое важное: дневник беспрецедентен по откровенности. При чтении дневников нередко можно заметить некий внутренний ограничитель: их авторы как бы предполагают постороннего читателя, иногда сознательно пишут с учетом этого «внешнего» читателя. Случай Гельфанда принципиально иной: временами текст дневника тяжело читать: автор описывает собственные унижения, иногда – неблаговидные поступки. С не имеющей аналогов откровенностью он пишет о своих сексуальных проблемах и «победах», вплоть до физиологических подробностей.
Уникален дневник и еще в одном отношении: это, пожалуй, единственный известный в настоящий момент текст, подробно описывающий «труды и дни» офицера Красной армии в оккупированной Германии в 1945–1946 гг., его взаимоотношения с немцами (в особенности – с немками), описывающий без каких-либо умолчаний и оглядок.
Автор дневника, несомненно, относится к категории графоманов. Не писать он не может, пишет постоянно, при любых условиях. Пишет письма родным и подругам (в основном школьным; впрочем, если он где-то случайно познакомился с девушкой, то и она попадает в список его корреспондентов), пишет стихи, статьи в газеты (настоящие и стенные). Пишет письма для сослуживцев, которые не в ладах с грамотой или же хотят, чтобы им написали «красиво»:
«Несколько дней подряд пишу письма другим лицам. Вот Петру Соколову, нашему командиру роты, написал два письма для его девушки Нины. Потом Калинин попросил ответить его дочурке маленькой, которая просит прислать статью в местную стенгазету, а он не знает, как лучше ответить, чтобы не обидеть ее чувств. Раньше Рудневой девчурке написал. Глянцева жене – два письма, Чипаку – письмо домой и т. д.» (15.01.1944).
Но главное – Гельфанд ведет дневник, который называет своим «другом» (07.11.1941). Год с лишним спустя он пишет, обращаясь к дневнику: «Дневник, приятель дорогой! А я сегодня пил чай из кореньев! Сладкий, как с сахаром! Жалко, тебе не оставил! Но не беда – тебе достаточно понюхать запах корней – вот они, в руках у меня, чтобы ты убедился в правдивости слов моих. А зачем тебе иные сладости кроме моих, ведь ты переживаешь все наравне со мной – и радости, и горести те же» (03.09.1942).
Пожалуй, дневник был на самом деле единственным другом рядового, сержанта, затем лейтенанта Гельфанда. Ибо с людьми он сходился крайне трудно и за годы войны друзей не обрел. Иногда из графоманов вырабатываются писатели – о чем мечтал и на что надеялся Владимир Гельфанд. В подавляющем большинстве – нет. Гельфанд принадлежал к этому подавляющему большинству. Однако книга, им написанная, хотя и не полностью, все же вышла в свет. Это случилось, увы, после смерти автора (об этом подробнее поговорим ниже). Этой книгой стал дневник, который, вероятно, рассматривался Гельфандом разве что в качестве литературной «заготовки». Прежде чем поговорить о содержании дневника, несколько слов о его авторе. Владимир Натанович Гельфанд родился 1 марта 1923 г. в поселке Ново-Архангельск Кировоградской области в семье рабочего-стекольщика. Отец – Натан Соломонович Гельфанд (1896 г. р.) – в разные годы работал бригадиром на цементном заводе, завхозом средней школы, кладовщиком слесарно-производственной артели в Днепродзержинске и Днепропетровске. Мать – Надежда Владимировна Городынская (1902 г. р.), до революции давала частные уроки русского языка в семьях богатых односельчан в с. Покотилово. Во время Гражданской войны служила некоторое время в Красной армии, где вступила в партию большевиков. По ее рассказам, благодаря этому обстоятельству, а также умению печатать на машинке ее взяли на работу машинисткой в Кремль. Однако впоследствии она вернулась на Украину, вышла замуж, родила сына; общественной деятельностью, судя по всему, не занималась и была исключена из партии «за пассивность». Работала воспитателем в детском доме, в различных детских садах, затем вплоть до начала войны – секретарем отдела кадров завода им. В. И. Ленина в Днепропетровске. В поисках лучшей доли семья сменила несколько мест жительства, пока не обосновалась в 1933 г. в Днепропетровске, который Владимир Гельфанд считал своим родным городом. Родители Владимира развелись за три года до начала войны. Во время войны Натан Гельфанд был призван в Красную армию, но вскоре по состоянию здоровья направлен на «трудовой фронт», после чего – в г. Шахты на угольные рудники, где работал вахтером. Мать Владимира Гельфанда эвакуировалась в Среднюю Азию, работала в колхозе.
Владимир Гельфанд окончил 8 классов средней школы и 3-й курс Днепропетровского индустриального рабфака, то есть приблизительно 9 классов. В начале войны вместе с комсомольской организацией рабфака выехал в Апостоловский район Днепропетровской области на уборку урожая. 18 августа 1941 г., как вскоре выяснилось, за неделю до захвата города немцами, эвакуировался из Днепропетровска в Ессентуки. В Ессентуках комсомольской организацией был направлен в ремонтно-восстановительную колонну связи и проработал там в качестве линейного рабочего вплоть до самого своего призыва в армию. В армию Гельфанда призвали 6 мая 1942 г. После трехнедельной подготовки, получив специальность минометчика, он был направлен в действующую армию.
В армии попал в 52-й укрепрайон в 427-й отдельный артиллерийско-пулеметный батальон, как раз в период отступления после Харьковской катастрофы. Гельфанду было присвоено звание сержанта, и он был назначен командиром минометного расчета. Первые полтора месяца на фронте вобрали многое: часть, в которой служил Гельфанд, попала в окружение и была разбита. С остатками части он вышел из окружения в районе Сталинграда; после недолгого пребывания на пересыльном пункте был направлен в 15-ю гвардейскую стрелковую дивизию в 50-й гвардейский стрелковый полк, где служил командиром минометного расчета, а также исполнял обязанности замполита и заместителя командира роты по политической части.
13 декабря 1942 г. был ранен в палец и попал в госпиталь легкораненых № 4519, где находился на излечении с декабря 1942 по март 1943 г. На первый взгляд не слишком страшная рана могла привести к весьма серьезным последствиям: ранение вызвало панариций – острое гнойное воспаление, чреватое гангреной. Согласно современной медицинской литературе, лечение больного панарицием должен проводить высококвалифицированный врач-хирург в условиях хирургического отделения. Учитывая, что антибиотиков в то время в медицинских учреждениях Красной армии не было, процесс излечения проходил медленно и мучительно. После выписки из госпиталя 28 февраля 1943 г. Гельфанд был направлен на пересыльный пункт, а оттуда в 197-й запасной стрелковый полк, откуда, в свою очередь, 30 апреля 1943 г. – на армейские курсы младших лейтенантов 28-й армии.
По окончании курсов, 28 августа 1943 г. Гельфанд, теперь уже младший лейтенант, был направлен в армейский резерв в Крюково. 7 сентября он попал в 248-ю дивизию, на следующий день был определен в резерв 899-го стрелкового полка. 23 сентября из резерва полка Гельфанд был переведен во 2-й батальон, 1 октября – назначен на должность командира минометного взвода 3-й минометной роты 3-го батальона. 27 января 1944 г. Гельфанду было присвоено звание лейтенанта. В конце 1944 г. он был направлен в 301-ю стрелковую дивизию на 1-й Белорусский фронт; служил в той же должности командира минометного взвода; с конца марта 1945 г. – при штабе дивизии, вел журнал боевых действий.
Принимал участие в боях за освобождение Украины, затем в боевых действиях на территории Польши и Германии. После окончания войны служил на различных должностях в оккупированной Германии, в Берлине и его окрестностях. Большую часть времени – в должности помощника начальника транспортного отдела во 2-й танковой армии. Демобилизовался в сентябре 1946 г. Был награжден орденом «Красной Звезды», медалями «За освобождение Варшавы», «За взятие Берлина», «За победу над Германией» (медаль «За оборону Сталинграда» «догнала» его в 1966 г.)13.
И все это время Владимир Гельфанд вел дневник. Дневник писался постоянно, невзирая на время и обстоятельства. К примеру, под обстрелом или бомбежкой. 22 июня 1942 г. Гельфанд записывает:
«Сегодня год войны между нашей страной и немецко-фашистскими гадами. Эта знаменательная дата совпала сегодня с первым ожесточенным налетом (за мое здесь пребывание) на эти места. Пишу в землянке-окопе. Налеты продолжаются и сейчас. Хаустов, мой боец, окончательно растерялся и даже от испуга заболел. У него была рвота. Руки у него трясутся, и лицо перекошено. Он сначала пытался скрыть свою боязнь перед бомбежками врагов, но теперь уже не скрывает, открыто признается мне, что нервы у него не выдерживают. Так ведет себя вчерашний герой, который минувшей ночью матюгался на меня и говорил, что я “сирун” и при первом же бое наделаю в штаны, а его оставлю самого погибать» (22.06.1942).
«Снаряды неистовствуют – ранило Гореленко, Иващенко, минометчиков Соловьева, старшину и других. Землянка никудышная. Холодно. Условия безобразные. Грустно. Но не писать не могу, хотя темно и пишу ощупью. Руднев, Засыпко со мной. А снаряды ложатся по бокам, и я мысленно прошу рваться их подальше» (04.02.1944).
Дневник сержант, затем лейтенант Владимир Гельфанд вел совершенно открыто и читал иногда фрагменты из него своим товарищам. Его непосредственный начальник даже советовал ему использовать простой карандаш для записей, нежели химический – для лучшей сохранности (запись от 28.06.1942). В другой раз Гельфанд получил инструкции от политрука:
«Политрук рассказал мне, как вести дневник. После того случая, когда он обнаружил случайно увиденные в дневнике разные глупости, я пишу теперь так, как подсказал мне политрук. Он говорит, что в дневнике надо писать только о работе роты, о ходе боев, об умелом руководстве ротной команды, о беседах с воинами, проводимых политруком, о выступлениях по поводу его бесед красноармейцев и т. д. Так именно я и буду писать впредь» (10.09.1942).
Через два дня в дневнике появляется еще более удивительная запись:
«Ночью спал у меня политрук. Сегодня днем тоже. Я теперь выбрался на площадку для миномета из своего окопа. Это, пожалуй, даже удобней для меня. Я в восторге! Ведь если бы не политрук, кто бы руководил моими действиями?» (12.09.1942).
Можно было бы подумать, что у Гельфанда что-то случилось с головой, однако причину резкого изменения содержания и тональности дневника проясняет запись, сделанная им две недели спустя:
«Впервые здесь я открыто записал, ибо избавился от политрука, когда-то указавшего мне, как писать дневник и что писать в нем!» (27.09.1942).
Надо ли говорить, что Гельфанд вновь стал записывать «глупости» (иногда – без кавычек), которые и составляют на самом деле главную ценность этого обширного текста.
Дневник – это своеобразный «роман воспитания». Начинает его вести почти подросток, юноша практически с детской психологией и представлениями о мире. И о войне. Одна из первых записей военного времени: «Война изменила все мои планы относительно проведения летних каникул» (02.07.1941). Всего-то! Поступив рабочим на службу, которая давала освобождение от мобилизации в армию, Гельфанд досадует: «Испугался слез матери, поддался ее просьбам и решил уйти от воинской службы. Что броня? Не лучше ли веселая окопная жизнь на благо Родине моей? Жаркая воинская служба, сопряженная с опасностью, наполненная кровавыми боевыми эпизодами» (07.11.1941). Ему еще предстояло узнать, что такое «веселая окопная жизнь».
Войну заканчивает в чем-то совершенно другой, в чем-то тот же человек: он гораздо более опытен, понаторел в практических вопросах, преодолел робость перед женщинами и более чем преуспел на ниве «сердечных побед» в Германии (для последнего, впрочем, достаточно было располагать некоторым количеством еды). В то же время он так же одинок, столь же трудно сходится с людьми, умудряется нередко попадать впросак «на ровном месте». И так же мечтает стать писателем, хотя в этом отношении его все в большей степени начинают одолевать сомнения.
Гельфанд принадлежал к поколению людей, родившихся и выросших при советской власти, искренне ей преданных и всерьез воспринимавших партийно-советскую риторику. Не просто воспринимавших – мысливших и говоривших стереотипами и словами, почерпнутыми из газетных передовиц и речей партийных лидеров:
«Собираюсь подать заявление в партию. Хочу идти в бой коммунистом. Буду проводить политическую работу, с которой до некоторой степени знаком и которая мне близка. В бою даю себе клятву быть передовым и добиться звания лейтенанта, которого мне волей случая не довелось получить в училище. Многое еще мне незнакомо, многое непонятно, но буду учиться, чтобы больше знать. Литературную работу-учебу не прекращу ни при каких обстоятельствах, ибо это мой хлеб, моя пища, жизнь моя дорогая. Я не умирать еду, а жить и одерживать победу, бить врагов Родины своей! Буду бить их из миномета, из винтовки, а также литературой и политикой – таковы мои мысли и чаяния в данный момент. О смерти не думаю, ибо верю в судьбу свою, которая да сбережет меня от вражеских пуль. Опираясь на эту веру, буду бесстрашен в бою, буду в первых рядах защитников Родины» (06.06.1942).
«Мне необходимо выдвинуться. Мой лозунг – отвага или смерть. Смерть, нежели плен. Жизнь за мной должна быть сохранена судьбой. Она обо мне заботится, мое дело завоевать себе бессмертие. Я теряю сознание от пореза пальца, при появлении сколько-нибудь значительной струйки крови. Мертвых вид был всегда мне неприятен. В драках я всегда был побеждаем. И теперь я мечтаю о подвиге – жду и даже, больше того – стремлюсь к нему!.. Я, который... До сих пор меня не страшили ни разрывы снарядов, ни бомбежки – может быть, потому, что это было далеко в стороне от меня, не знаю. Но думаю, надеюсь не подкачать, выдвинуться, отличиться, стать комиссаром и вести военную корреспонденцию с фронта в газеты. Я добьюсь своего, пусть даже ценой жизни, иначе я не человек, а трус и хвастун. Клянусь же тебе, мой дневник, не быть сереньким, заурядным воином, не выделяющимся из общей массы красноармейцев, а быть знаменитым, прославленным или хотя бы известным героем Отеч[ественной] войны» (28.06.1942).
Разительное отличие жизненных реалий, с которыми с первых же дней в действующей армии сталкивается Гельфанд: трусость командиров, способных бросить своих подчиненных в трудный момент, мародерство, воровство, антисемитизм, явное недовольство некоторой части сельских обитателей советской властью, – мало влияют на его отношение к этой власти и ее лидерам. Так же как на восприятие слов, ими использовавшихся. Гельфанд как само собой разумеющееся воспринимает противоречие между жизнью и словами, которыми эта жизнь описывается на страницах газет. Точнее, он не считает это противоречием, не видит его, для него это норма, само собой разумеющиеся «правила игры». Ему присуще двойное сознание, свойственное людям сталинской эпохи, да и советской эпохи в целом. Текст дневника и тексты статей, которые он пишет для армейской печати, являются наглядным образцом использования разного языка для описания одних и тех же событий. Гельфанд знает, что можно, а что нельзя писать «для всех», считает это нормой и не задумывается над этим противоречием.
Пожалуй, только раз, в дни панического отступления к Сталинграду после Харьковской катастрофы, он пишет о несоответствии жизни и ее отражении на страницах газет:
«Хутор Беленский. Так называется это селение. Сегодня мы уже здесь второй день. Войска все идут и идут. Одиночки, мелкие группы и крупные подразделения. Все имеют изнуренный и измученный вид. Многие попереодевались в штатское, большинство побросало оружие, некоторые командиры посрывали с себя знаки отличия. Какой позор! Какое неожиданное и печальное несоответствие с газетными данными. Горе мне – бойцу, командиру, комсомольцу, патриоту своей страны. Сердце сжимается от стыда и бессилия помочь ликвидации этого постыдного бегства. С каждым днем я все более убеждаюсь, что мы сильны, что мы победим неизменно, но с огорчением вынужден сознаться себе, что мы неорганизованны, что у нас нет должной дисциплины и что от этого война затягивается, поэтому мы временно терпим неудачи. Высшее командование разбежалось на машинах, предало массы красноармейские, несмотря на удаленность отсюда фронта. Дело дошло до того, что немецкие самолеты позволяют себе летать над самой землей, как у себя дома, не давая нам головы вольно поднять на всем пути отхода. Все переправы и мосты разрушены, имущество и скот, разбитые и изуродованные, валяются на дороге. Кругом процветает мародерство, властвует трусость. Военная присяга и приказ Сталина попираются на каждом шагу» (20.07.1942).
Не удивительно, что Гельфанд с восторгом встречает приказ Сталина № 227 от 28 июля 1942 года («Ни шагу назад!»). Он записывает в начале августа 1942 г.:
«Мне вспоминаются мысли мои во время странствования утомительного и позорного армий наших. О, если б знал т. Сталин обо всем этом! Он бы принял меры – думал я. Мне казалось, что он не осведомлен обо всем, что творится, или же неправильно информирован командованием отходящих армий. Какова же моя радость теперь, когда я услышал приказ вождя нашего. Сталин все знает. Он как бы присутствовал рядом с бойцами, мысли мои сходны с его гениальными мыслями. Как отрадно сознавать это» (02.08.1942).
Сталин – его кумир. «Безумно люблю, когда товарищ Сталин выступает. Все события в ходе войны становятся настолько ясными и обоснованными логически», – записывает он в начале ноября 1943 г.
Три года спустя Гельфанд остается столь же восторженным поклонником вождя:
«Еще раз перечитываю речь т. Сталина накануне выборов кандидатов в депутаты Верховного Совета и поражаюсь, в который раз, ясности ума и простоте изложения сталинской мысли. Еще не было ни одного высказывания т. Сталина, в котором не вырисовывалась бы мудрость, правда и убедительность преподносимых слушателям фактов и цифр. Вот и на сей раз. Кто смеет оспорить или выразить сомнение в правдивости гениального рассказа вождя нашей партии и нашего народа о причинах и условиях нашей победы, о корнях возникновения империалистических войн, о существенном отличии только что минувшей войны от всех других, предшествовавших ей прежде, ввиду участия в ней Советского Союза» (14.02.1946).
В этой речи Сталин, среди прочего, говорил о том, что коллективизация «помогла развитию сельского хозяйства, позволила покончить с вековой отсталостью».
«Ваше дело – судить, насколько правильно работала и работает партия (аплодисменты), и могла ли она работать лучше (смех, аплодисменты)», – конспектирует Гельфанд, – «обращается под конец к избирателям т. Сталин. И все награждают его такими горячими аплодисментами и любовью, что просто трогательно становится со стороны. Да, он заслужил ее, мой Сталин, бессмертный и простой, скромный и великий, мой вождь, мой учитель, моя слава, гений, солнце мое большое» (14.02.1946).
Ни собственный опыт общения с крестьянами, ни личное знакомство с результатами коллективизации не заронили и тени сомнения в верности слов вождя. Впрочем, Гельфанд по малолетству не мог сопоставить советскую деревню до и после коллективизации. Однако же невольное знакомство с уровнем развития сельского хозяйства Германии, да и в целом с уровнем жизни побежденных также не навели его на какие-либо размышления.
А. Я. Вышинский, прокурор на показательных процессах эпохи «большого террора», переквалифицировавшийся в дипломаты, вызывал у Гельфанда восторг:
«Вышинский умница. Читал все его выступления на Международной ассамблее и не мог не проникнуться к нему неуемной симпатией. Понятен его успех и прежде, и сейчас. Не помню Литвинова, но Вышинский теперь мне кажется сильнее как дипломат и умнее как теоретик. Какой он родной, какой он красивый, какой он, черт возьми, правильный человек! Нет, он похлеще Литвинова!» (21.02.1946)
Тем же числом, что и запись в дневнике, датируется письмо Гельфанда к матери, в котором он пишет о Вышинском:
«Вышинского за его ум и смелость люблю, как родного, и даже крепче, ведь только подумай, что он там делает, в Генеральной Ассамблее, как он виртуозно сильно ворочает умами – какими умами! – и доводы его остаются неоспоримыми! Нет, он похлеще Литвинова!» (Письмо Вл. Гельфанда матери от 21 февраля 1946 г.)
В общем, Владимир Гельфанд и начал, и закончил войну абсолютно советским человеком. Он вступил в партию на фронте по убеждению, хотел быть политработником, выпускал в училище стенную газету, причем сам писал в ней все статьи, подписываясь именами разных курсантов. Искренне пытался донести до своих товарищей по службе информацию из газет и партийные установки, вызывая разве что их раздражение своей настойчивостью.
Красная армия в дневниковых записях Гельфанда нередко предстает плохо организованной и дисциплинированной; случаи мародерства совсем не редки на своей территории; в Германии оно становится тотальным, причем автор дневника принимает в поисках «трофеев» самое активное участие. Отнюдь не однозначно и отношение советского населения к красноармейцам: иногда их принимают радушно и делятся последним, иногда – прохладно, а то и вовсе враждебно. Собственно, к «советскому» население можно во многих случаях отнести лишь по формальному признаку проживания на территории СССР; отнюдь не все считают советскую власть своей. Люди погружены в свои собственные заботы, они выживают, и не слишком заметно, что их волнует судьба страны.
1 апреля 1943 г. Гельфанд записывает в Зернограде:
«Жители – все рабочие совхозов. В их рассказах уже не услышишь “русские”, [слово нрзб] по отношению к советским и фашистско-немецким войскам, как повсеместно я слышал от жителей всех предыдущих городов и деревень, начиная с Котельниково и кончая Мечеткой, а “наши”, “немцы”. В этих выражениях не видно резкого отделения себя, тоже русских, от своего народа, общества, армии».
Регион между Котельниково и станицей Мечетинской был не единственным, где жители как бы отделяли себя от советской власти и Красной армии. Человек совершенно другого сорта, нежели Гельфанд, капитан (будущий генерал) Илларион Толконюк, выбираясь в октябре 1941 г. из вяземского «котла», был неприятно удивлен тем, что крестьяне «бойцов Красной Армии… называли “ваши”, а немцев – “они”». Да и вообще сельское население Смоленщины и Подмосковья оказалось неприветливым и совсем не напоминало «гостеприимных советских людей»14.
Гельфанда многое возмущает, но жизнь научила наивного идеалиста во многих случаях скрывать свои мысли и чувства. Правда, удается это ему не всегда, и если не удается, то почти с гарантией приводит к неприятностям.
Одной из сквозных тем дневника является антисемитизм, с проявлениями которого и в обществе, и в армии постоянно сталкивается и от которого страдает Гельфанд. Точнее было бы говорить не о проявлениях антисемитизма, а о его массовом характере. Гельфанд записывает 23 октября 1941 г. в Ессентуках, куда он эвакуировался из Днепропетровска:
«По улицам и в парке, в хлебной лавке и в очереди за керосином – всюду слышится шепот, тихий, ужасный, веселый, но ненавистный. Говорят о евреях. Говорят пока еще робко, оглядываясь по сторонам. Евреи – воры. Одна еврейка украла то-то и то-то. Евреи имеют деньги. У одной оказалось 50 тысяч, но она жаловалась на судьбу и говорила, что она гола и боса. У одного еврея еще больше денег, но он считает себя несчастным. Евреи не любят работать. Евреи не хотят служить в Красной армии. Евреи живут без прописки. Евреи сели им на голову. Словом, евреи – причина всех бедствий. Все это мне не раз приходится слышать – внешность и речь не выдают во мне еврея».
Записи Гельфанда – так же как дневники и воспоминания других современников, евреев и неевреев – свидетельствуют, что антисемитизм в стране интернационалистов отнюдь не был изжит. Советская власть упорно боролась с антисемитизмом, особенно в конце 1920-х – начале 1930-х гг. В годы войны об этом нечего было и думать: в открытую бороться с антисемитизмом означало бы, по сути, подтверждать один из основных тезисов нацистской пропаганды о советской власти как власти еврейской. Власть в условиях достаточно широкого распространения антисемитских настроений вряд ли могла это себе позволить. Даже если бы хотела15.
Уже будучи в армии, в июне 1942 г. Гельфанд нашел две немецкие листовки, призывающие красноармейцев сдаваться:
«Какие глупые и безграмотные авторы работали над их составлением! Какие недалекие мысли выражены в этих “листовках”, с позволения сказать. Просто не верится, что эти листовки составлялись с целью пропаганды перехода наших людей на сторону немецких прохвостов. Кто поверит их неубедительным доводам и доверится им? Единственный правильно вставленный аргумент – это вопрос о евреях. Антисемитизм здесь сильно развит, и слова, что “мы боремся только против жидов, севших на вашу шею и являющихся виновниками войны”, могут подействовать кой на кого» (12.06.1942).
Гельфанд, в тех случаях, когда оказывается среди не знающих его людей, проявляя то ли малодушие, то ли здравый смысл, скрывает свое еврейство. Однажды, к примеру, он представляется «русскогрузином»: «Отец, дескать, русский, мать – грузинка» (28.07.1942).
Совсем туго пришлось Гельфанду в госпитале, в котором раненые содержались в ужасных условиях: завтрак подавали в шесть или семь часов вечера, «зато» обед в пять часов утра; до ужина дело не доходило. Качество еды (вода с манкой, ложка картошки, 600 грамм хлеба в день и т. п.) состязалось с ее регулярностью:
«Много других ужасающих неполадков существует у нас, но люди (не все, правда) во всем обвиняют евреев, открыто называют всех нас жидами. Мне больше всех достается, хотя я, безусловно, ни в чем тут не виноват. На мне вымещают они свою злобу и обидно кричат мне “жид”, ругаются и никогда не дают мне слова вымолвить или сделать кому-либо замечание, когда они сорят и гадят у меня на постели» (29.12.1942).
«Зачем я еврей? – записывает однажды в отчаянии Гельфанд. – Зачем вообще существуют нации на свете? Принадлежность к еврейской нации является неизменным моим бичом, постоянным мучением, от которого нельзя сыскать спасения. За что не любят евреев? Почему мне, как и многим другим, приходится иногда скрывать свое происхождение?» (09.04.1943)
Весной 1943 г. Гельфанд постоянно слышит рассказы жителей освобождаемых районов об уничтожении нацистами евреев. Он тревожится о судьбе родственников, не успевших выехать из Ессентуков и оказавшихся в оккупации. Тревога оказалась не напрасной: все его родственники в Ессентуках были убиты нацистами.
«Насчет немцев я навсегда решил, – записывает он в дневнике, – нет врагов для меня злее немцев и смертельнее их. До гроба, до последнего дыхания в тылу и на фронте я буду служить своей Родине, своему правительству, обеспечившему мне равноправие как еврею. Никогда я не уподоблюсь тем украинцам, которые изменили Родине, перейдя в стан врага и находясь теперь у него в услужении. Чистят сапоги, служат им, а те их лупят по иудиным собачьим харям» (13.03.1943).
Говорят, что характер – это судьба. Несомненно, что на формирование характера подростка, а мы застаем автора как раз в момент перехода от подросткового к юношескому возрасту, оказала воздействие его деспотичная и не терпевшая возражений мать. Надежда Городынская, судя по записям Владимира Гельфанда, была вполне любящей матерью, однако не останавливавшейся перед самыми жесткими мерами «воспитания» своего единственного сына. Вроде битья его головой о стену.
Родители Владимира Гельфанда развелись за три года до начала войны, когда он находился в весьма ранимом подростковом возрасте. Он их пытался как-то примирить, надеялся, что родители, может быть, сойдутся вновь: об этом он время от времени упоминает в письмах военного времени.
Гельфанд расстался с матерью в сентябре 1941 г. во время эвакуации из Днепропетровска, потеряв ее во время бомбежки16. Через два месяца мать приехала в Ессентуки, где у родственников жил Владимир. Приехала неожиданно, и всего на один день. Подходя к квартире тети, Гельфанд «услышал чей-то знакомый, родной и привычный голос. Кто бы это мог быть? – мелькнула у меня догадка. Неужели “она”? …Я прижал ее, бедную маму, к своему сердцу и долго утешал, пока она не перестала плакать. Это были слезы радости, слезы горя, слезы тоски о прошлом и отчаяния перед будущим. Но вот миновали первые минуты этой незабвенной встречи с мамой, и наш разговор [принял] обыденную форму. К маме вновь вернулось прежнее состояние, в котором она пребывала до моего появления…» (31.10.1941)
Далее последовал разговор, полный упреков (возможно, в чем-то справедливых), но попытки сына объясниться привели лишь к тому, что лицо матери «исказилось, приняло зверское выражение. Передо мной была та, прежняя, мать, прежние картины и картинки нашей совместной жизни. И меня бросило в жар при воспоминании об этом. Лицо матери стало чужим и неприятным, каким оно было в минуты наших ссор, когда ею пускались в ход и против меня и стулья, и кочерга, и молоток и все, что попадалось под руки» (31.10.1941).
В семейных ссорах редко бывает «правая» сторона, однако дело не в этом; несомненно, методы воспитания, применявшиеся матерью Владимира, были весьма своеобразными и вряд ли способствовали тому, чтобы ребенок вырос уверенным в себе. Полученные в детстве психологические травмы, по-видимому, так и не были изжиты Владимиром. Почти пять лет спустя после описанной выше тяжелой сцены в Ессентуках, уже после окончания войны, Гельфанд записывает:
«Мама нервная и тяжелая. Редко она могла приласкать меня так, как я любил прежде того, но почти всегда ругалась и была холодна. Сердцем я чувствовал, что она меня любит горячо и нежно, но умом такая любовь не укладывалась с ее таким отношением ко мне. В детстве я тоже балован не был душевной настоящей теплотой, но тогда я не встречал еще холодности жестокой со стороны матери, любовные чувства довлели над остальными, и потому скоро забывались и дикие побои (иногда головой о стенку), и злобные упреки, и бойкот всеми способами» (01.07.1946).
Как бы то ни было, но Владимир Гельфанд не отличался силой характера. Что очень быстро распознавали его сослуживцы и, как и в любом закрытом мужском сообществе, где слабейший нередко становится объектом насмешек и издевательств, «жертвой», это почти всегда случалось и с ним. Бойцы его не слушались, и тогда, когда он, будучи рядовым, назначался старшим, и тогда, когда он, став лейтенантом, командовал ими уже на законных основаниях. Отчасти это объяснялось его юным возрастом и неопытностью: менее грамотные, но старшие по возрасту и пониманию жизни бойцы не желали ему подчиняться, отчасти «странностью» поведения: непрерывно что-то пишущий командир, очевидно, казался им чудаком. Если к этому прибавить идеализм Гельфанда и его борьбу за торжество справедливости, выражавшееся, среди прочего, в писании рапортов начальству, то не удивительно, что он часто оказывался в роли изгоя.
Бойцы, чувствуя слабину, этим пользовались. Так, Гельфанд описывает эпизод, когда сержант-связист из соседней части просто выгнал его из отрытого им же окопа. Сержант мотивировал это, среди прочего, тем, что Гельфанд хоть и командир, но из другой части, и он не обязан ему подчиняться (11.10.1943). Нашлось бы немало офицеров, которые просто пристрелили бы сержанта на месте (и вряд ли бы понесли за это какое-либо наказание), автор же дневника предпочел уйти. Наверняка сержант (как и другие бойцы, позволявшие себе выходить за рамки устава по отношению к командиру) чувствовал, что получить пулю ему не грозит17.
Гельфанд вполне сознавал свои характерологические особенности. Однажды он записал рассказ сослуживца о том, что его семь раз исключали из школы. И прокомментировал:
«Как я теперь жалею, что только раз, да и то на несколько дней, меня исключили из школы. Лучше бы я был в детстве и юности босяком и хулиганом, нежели таким нерешительным в любви и жизни человеком, как теперь» (17.07.1944).
Правдоискательство Гельфанда, его стремление привести жизнь в соответствие с газетными статьями и партийными установками отнюдь не способствуют хорошему к нему отношению. И он это вполне сознает:
«Парторг полка дал мне анкету для вступления в партию. Мне остается написать заявление и автобиографию (анкету я заполнил, а остальное не мое дело). Я кандидат уже около 10 месяцев. Пора переходить в члены. Я хочу поспешить, пока меня еще не знают здесь, а то позже разругаюсь или поспорю с кем-либо из начальства, и партии не видать мне тогда, как ушей своих без зеркала» (11.10.1943).
Незадолго до конца войны он констатирует:
«Да, судьба не обидела меня, наделив внешностью и умом. Но характер мой портит впечатления первого взгляда и отвращает от меня окружающих. Вот почему мне так нелегко живется на свете, вот почему я нередко бываю обижен своими товарищами зря и несправедливо» (22.03.1945).
Похоже, что Гельфанд чувствовал себя относительно комфортно (в моральном отношении), если оказывался в силу обстоятельств в одиночестве, скажем, по пути из госпиталя в часть. Или же на передовой, особенно в период боевых действий. Последнее утверждение кажется по меньшей мере странным, но именно к такому выводу приходишь, читая его записи о боях, нередко сделанные под обстрелом или во время недолгих перерывов в сражениях. Вот одна из таких записей:
«Вчера весь день стрелял. Выпустил мин 700, чтоб не соврать. Сколько постреляли “огурцов”, как их по телефону именуют здесь, никто нас не спрашивал, но сколько осталось мин – спрашивали ежеминутно… На меня же пала и хозяйственная (подвоз мин, водки, продуктов), и боевая (подготовка мин, протирка их, чистка минометов, отрывка щелей, расстановка людей и порядок на батарее, и сам процесс стрельбы), и политическая (раздача и читка газет) работа. Я с удовольствием командовал во весь голос (ветер относил мои команды, и надо было громко кричать), ощущая на себе взгляды проходящих мимо нас бойцов и начальников, восхищавшихся одновременностью выстрелов и красотой стрельбы» (11.10.1943).
Гельфанд, похоже, был лишен страха смерти и был уверен, что с ним ничего не случится. «Немец забил из Ванюши (германский реактивный миномет. – О. Б.). Вот оно! Задрожала земля. Кругом разрывы, но сюда еще не попадает. Да и ну его! Что суждено, то и будет! Не стану же я из-за этого бросать пера, что немцу жить тошно стало и он нервничает, стреляет, совершая то здесь, то там огневые налеты на нас» (18 или 19 ноября 1943).
Смерть нередко была совсем рядом, но это если и вызывало в нем эмоции, то скорее удивление, чем ужас. Вот один из таких случаев, происшедший, видимо, 18 октября 1943 г. Сам Гельфанд, потерявший в ходе непрерывных боев счет дням, обозначает его как «n число»:
«Когда я лег в окоп отдохнуть – начали рваться снаряды. Я взял в окоп с собой кочан от капусты и принялся его чистить. Вдруг разорвался снаряд. Так близко, что оглушил меня. Окоп завалило, меня присыпало землей и, наконец, что-то больно стукнуло меня по руке, по подбородку, по губе, по брови. Я сразу решил, что тяжело ранен, ибо рукой пошевелить не мог, а по лицу побежали три струйки крови. Несколько минут не мог встать. В голове шумело, и впечатление от всего произошедшего не вылетало из головы. Наконец, я решил пойти сделать перевязку. Когда я вышел, все воскликнули: “Жив?!”, и потом: “Ранен!” Я посмотрел на воронку и изумился – снаряд упал как раз на краю окопа у моих ног. Стенку развалило, но ног не зацепил ни один осколочек, а в лицо угодили. Не контузило меня именно благодаря тому, что снаряд упал перелетом, и вся его сила была направлена в сторону от меня. Лицо мое находилось от разрыва на расстоянии моего роста, плюс стенка окопа. Оглянулся я на ящики с минами, что лежали впереди окопа (если считать с нашей стороны, с тыла нашего) – они все были истерзаны осколками. Я чудом – опять чудом – уцелел. А когда я осмотрелся в зеркало, то к радости великой убедился, что только поцарапан небольшим осколочком. Он пролетел, очевидно, один, зацепив лицо в трех местах и, оставшись, кажется, в последнем – в брови. Но он не тревожит меня. А руку только больно ударил плашмя осколок побольше, ибо даже отверстия раны не было, хотя кровь все-таки пошла. Так я отделался и на этот раз».
По меньшей мере дважды вражеские снаряды «достаются» другим: однажды снаряд попадает в его окоп, из которого Гельфанда выгнал в недобрый для себя час сержант-связист, в другой раз Гельфанд в связи с усилившимся обстрелом галантно уступает более глубокий окоп девушке-санинструктору и переходит в соседний:
«Окоп был помельче немного того, в котором была Мария, и находился в одном метре справа от нее. Только перешел в окоп – новый заурчал снаряд, зашипел неистово и с остервенением ударил в землю. Я упал навзничь в окопе и, почувствовав страшный удар вдруг в уши, в голову. На минуту я не мог прийти в себя от всего произошедшего, а когда опомнился, понял, что все это сделал снаряд.
Пилотки у меня на голове не оказалось, с носа брызнула кровь, и до одури заболело в висках. Сбросив с себя землю, засыпавшую меня, я встал и стал звать Марию. Но она не отзывалась. Было уже темно, и я решил, что ее засыпало в окопе. Когда на мой зов пришли санитары, они обнаружили одно месиво на месте Марии и ее окопа. Снаряд, пролетев на поверхности земли метров шесть и сделав в земле длинную канаву, упал и разорвался в окопе Маруси. Понятно, что от нее осталось одно воспоминание… Пилотки я так и не нашел. Лишь наутро я обнаружил ее метрах в трех от спасительного окопа, в котором я находился. Марию наутро раскопали, расковыряли. Нашли одну ногу, почки и больше ничего… Марию зарыли и оставили в земле безо всякого следа и памяти. Я приказал своим бойцам сделать “Т”-образную табличку и, надписав на ней маленький некролог в память Марии, установил его на ее могилке. Так закончила свой жизненный путь Мария Федорова, 1919 года рождения, астраханка, медаленосец и кандидат в ВКП(б), старшина медицинской службы» (запись сделана в середине ноября 1943 г.).
Согласно данным Министерства обороны, 21-летняя Мария Архиповна Федорова, старшина медицинской службы, погибла 26 октября 1943 г. Владимир Гельфанд был последним человеком, разговаривавшим с Марией, и запись в его дневнике является, очевидно, единственным свидетельством очевидца ее гибели. Заметим, что дневниковые записи Гельфанда, как ни относиться к его интерпретации тех или иных событий, отличаются точностью, подробностью и откровенностью. Еще раз повторим: в этом отношении это ценнейший источник по истории повседневной жизни на войне.
Точнее, жизни и смерти.
* * *
Владимир Гельфанд вернулся в родной Днепропетровск в начале октября 1946 г. Здесь уже находились его родители: мать вернулась в Днепропетровск в 1944 г. и поступила на прежнее место работы – завод им. Ленина в качестве секретаря отдела организации труда. Отец работал комендантом профтехшколы. Родители так и не сошлись вновь, но были вынуждены – не слишком редкая ситуация для послевоенных лет, да и для советской жизни в целом – жить в одной квартире. Отец Владимира Гельфанда умер в 1974 г., мать – в 1982 г. Владимир Гельфанд поступил на подготовительное отделение Транспортного института в Днепропетровске, по окончании которого получил аттестат зрелости. В 1947 г. был принят на филологический факультет Днепропетровского государственного университета. В 1949 г. Владимир женился на школьной подруге Берте Койфман, той самой Бебе, с упоминания о которой начинается его дневник. Молодожены переехали в Молотов (Пермь), где жили родители Берты. Берта училась в медицинском институте; Владимир перевелся на 2-й курс историко-филологического факультета Молотовского государственного университета, который и окончил в 1952 г. Согласно диплому выпускник университета мог работать научным сотрудником, преподавателем вуза или средней школы.
Семейная жизнь Гельфанда в первом браке сложилась неудачно. В 1955 г. он оставил Берту и их 5-летнего сына Александра и вернулся в Днепропетровск. Развод был оформлен три года спустя, а в 1959 г. Владимир женился на 26-летней Белле Шульман, по образованию преподавателе русского языка и литературы. У них родилось двое сыновей – Геннадий (1959 г. р.) и Виталий (1963 г. р.). Всю свою профессиональную жизнь Владимир Гельфанд преподавал: в Молотове историю, русский язык и литературу в железнодорожном училище, в Днепропетровске обществоведение, историю и политэкономию в профессионально-техническом училище. Его жена преподавала сначала русский язык и литературу в школе, затем работала воспитателем в детском саду.
Это были не слишком престижные и высокооплачиваемые специальности. Жили в целом нелегко: вчетвером в комнате площадью 10 квадратных метров. Только в конце 1960-х гг. Гельфандам удалось получить отдельную квартиру в новостройке, а в начале 1970-х гг. перебраться в 3-комнатную, где с ними жила также мать Владимира.
Владимир Гельфанд был столь же неугомонен, как и раньше: организовал в училище небольшой музей истории Великой Отечественной войны, исторический кружок. Публиковался в местных партийных, комсомольских газетах и отраслевой газете для строителей на русском и украинском языках: это были заметки о жизни училища, воспоминания о войне. В 1976 г. было опубликовано 20, в 1978 – 30 его статей и заметок. Разумеется, тексты о войне не могли выходить за рамки дозволенного. Образчиком самоцензуры является небольшой мемуарный текст, опубликованный в сборнике воспоминаний ветеранов Великой Отечественной войны, составленном на основе писем, пришедших в главную газету компартии Украины – «Правда Украины». По-видимому, это был единственный случай, когда Гельфанду удалось пробиться на страницы республиканской печати. Не ясно, по каким причинам он предпочел рассказать не о том, в чем сам участвовал или что видел, а о слышанном с чужих слов – историю о немецком женском батальоне, захваченном в плен красноармейцами18. История, бесспорно, была вымышлена солдатом, поведавшим ее Гельфанду, ибо никаких женских батальонов в составе вермахта не было. Да и вообще женщины в немецких боевых частях не служили. Любопытно, однако, как работал механизм внутреннего и внешнего ограничения: в дневнике, со слов одного из солдат, якобы участвовавшего в захвате батальона, рассказывается об изнасиловании пленных немок. По справедливому замечанию Эльке Шерстяной, этот рассказ скорее отражает сексуальные фантазии красноармейцев, нежели реальность. Как бы то ни было, в отправленном в газету тексте неприглядные детали исчезли, а после дополнительной работы редакторов этот эпизод превратился в еще одно доказательство гуманизма бойцов Красной армии.
Владимир Гельфанд умер 25 ноября 1983 г. в возрасте 60 лет. Он не дожил совсем немного до того времени, когда «цензурный занавес» над советским прошлым сначала приподнялся, а потом и вовсе был сорван. И, наверное, в самых смелых мечтах он, мечтавший с детства о славе литератора, не мог представить, что его военный дневник (точнее, его немецкая часть) будет переведен на иностранные языки, станет бестселлером в Германии, будет цитироваться в десятках работ по истории Второй мировой войны.
В этом, бесспорно, прежде всего заслуга младшего сына Владимира Гельфанда – Виталия, который с 1995 г., так же как его мать и старший брат, живет в Германии, причем с 1996 г. – в Берлине. Виталий Гельфанд посвятил значительную часть жизни систематизации, публикации и популяризации литературного наследия своего отца. Разрозненные листки были им выстроены в хронологическом порядке (что было совсем не легко, ибо далеко не всегда ясно, к какой именно дате / дневниковой записи относится тот или иной листок), «расшифрованы», переведены в электронный формат. Это же сделано с письмами отца военного времени, различного рода справками, рапортами и другими документами, относящимися к периоду службы В. Н. Гельфанда в Красной армии.
По словам Виталия Гельфанда, он «не открыл закон Бойля – Мариотта и до сих пор не изобрел вечный двигатель. Но сделал много: дневники папы. Их никто не сотрет, никто не забудет и не обойдет. Они уже вышли по-немецки. Теперь выходят полностью на русском: 70 лет спустя после окончания Второй мировой войны и 28 лет спустя после начала работы с ними – с 1987 г. Я так много и так долго бил в одну эту точку...
Дневников, подобных этому, в мире, написанных день в день, событие в событие, – пересчитать по пальцам. История прошедшей войны – другая, не такая, как в фильмах о войне, выпущенных после войны и снимаемых и сегодня; не такая, как в мемуарах маршала Жукова и книгах маршала Брежнева, и не такая, как в воспоминаниях многих других ее участников. Не такая, какой ее привыкли знать: отредактированной, выглаженной и прополосканной за семь десятков лет.
В том, что этот дневник сегодня вы можете читать, заслуга моего отца, писавшего его всю войну, день за днем; отчасти моя, нашедшего его после смерти отца и расшифровавшего... Спасибо за помощь в работе c дневниками моей жене Ольге Гельфанд, куратору немецкого издания Dr. Elke Scherstjanoi»19.
Дневник В. Н. Гельфанда за 1945–1946 гг. вышел в 2005 г. в свет в переводе на немецкий язык и стал подлинной сенсацией. Пожалуй, впервые немецкие читатели получили возможность увидеть разгром Третьего рейха, оккупацию Германии, взаимоотношения советских военнослужащих и немцев (в особенности – немок, возможно, наиболее болезненную и обсуждаемую в Германии в конце ХХ – начале XXI в. тему) – глазами советского офицера. Конечно, уже были написаны и изданы воспоминания Льва Копелева21. Однако они охватывали относительно короткий период времени, были написаны – как и «положено» воспоминаниям – постфактум, то есть тем же, но несколько другим человеком, были до некоторой степени литературным произведением. Дневник же Гельфанда охватывал почти два года, был очень подробен и откровенен. Текст был подготовлен к печати и снабжен комментариями немецким историком Эльке Шерстяной. Книга вышла под названием «Немецкий дневник 1945–1946», выдержала два издания, в переплете и в обложке21. «Немецкий дневник» был издан также в переводе на шведский язык22.
Наше сотрудничество с Виталием Владимировичем началось довольно неожиданным образом. Он позвонил из Берлина на радио «Эхо Москвы» после одной из передач с моим участием, в которой шла речь о солдатских дневниках, в том числе и о дневнике его отца. В ходе телефонных переговоров и личного общения возникла идея полной научной публикации военного дневника В. Н. Гельфанда. Колоссальная работа по подготовке дневника к печати была проделана Татьяной Ворониной: распечатки, подготовленные В. В. Гельфандом, были сверены с оригиналами, выправлены, разобраны некоторые не читавшиеся ранее места, в отдельных случаях установлены или уточнены даты. Текст собственно дневника был отделен от сопутствующих материалов. Наиболее важные из них даются полностью или в извлечениях в примечаниях. Кроме того, в примечаниях даются полностью или в извлечениях письма В. Н. Гельфанда и его корреспондентов, позволяющие прояснить или уточнить некоторые дневниковые записи.
Публикация сопровождается подробными комментариями. Комментарии к дневникам за 1941–1943 гг. подготовлены Татьяной Ворониной, за 1944–1946 гг. – Татьяной Ворониной и Ириной Махаловой.
Дневник печатается полностью, без каких-либо изъятий и сокращений.
__________________________________________________________________________________________________________________________________________________________
1 Черниловский З. М. Записки командира роты. М., 2002. С. 83.
2 Василь Быков – Н. Н. Никулину, 25.03.96 // Никулин Н. Н. Воспоминания о войне. СПб., 2008. С. 236.
3 Никулин Н. Н. Воспоминания о войне. С. 9, 236.
4 Черниловский З. М. Записки командира роты. С. 16.
5 Интервью Б. Г. Комского Леониду Рейнесу 27 июля 2009 г., Львов (Blavatnik Archive, New York).
6 Шумелишский М. Г. Дневник солдата. М., 2000. С. 37.
7 Иноземцев Н. Н. Фронтовой дневник. 2-е изд., доп. и перераб. М.: Наука, 2005 (1-е изд. 1995); Ковалевский А. А. Нынче у нас передышка... (Фронтовой дневник) / публ. Е. Ковалевской и О. Михайловой // Нева. 1995. № 5; Ермоленко В. И. Военный дневник старшего сержанта. Белгород: Отчий край, 2000; Лядский Т. С. Записки из лётного планшета. Военные дневники. Мн.: Асобны дах, 2001; Самойлов Д. Поденные записи. М.: Время, 2002. Т. 1; Тартаковский Б. Г. Из дневников военных лет. М.: АИРО– ХХ, 2005; Сурис Б. Фронтовой дневник. М.: Центрполиграф, 2010; Комский Б. Г. Дневник 1943–1945 гг. / вступ. статья, публ., прим. О. В. Будницкого // Архив еврейской истории. 2011. Т. 6. C. 11–70; Дунаевская И. От Ленинграда до Кёнигсберга: Дневник военной переводчицы (1942–1945). М.: РОССПЭН, 2010; Фиалковский Л. И. Сталинградский апокалипсис. Танковая бригада в аду. М.: Яуза, Эксмо, 2011 (дневник, хотя это и не оговорено ни автором, ни издательством, носит, на мой взгляд, следы позднейшей литературной обработки).
8 См., напр.: Фибих Д. Двужильная Россия: Дневники и воспоминания. М.: Изд-во «Первое сентября», 2010.
9 Шумелишский М. Г. Дневник солдата. С. 19. Запись сделана в марте 1942 г.
10 Элькинсон П. Дневник (копия находится в Blavatnik Archive, New York).
11 См. прим. 7.
12 Подробный дневник В. Цымбала состоит из 12 убористо исписанных блокнотов и охватывает период 1942–1945 гг. Предоставлен нам сыном В. Цымбала – кинорежиссером Евгением Цымбалом.
13 Автобиографии В. Н. Гельфанда от 05.11.1943, 28.08.1948 и 26.11.1952 (личный архив В. В. Гельфанда, Берлин).
14 Цит. по: Смирнов А. Наступление ради наступления. О записках генерала Иллариона Толконюка // Родина. 2008. № 5. С. 31.
15 О «еврейском синдроме» советской пропаганды см.: Костырченко Г. В. Тайная политика Сталина: Власть и антисемитизм. М.: Международные отношения, 2001. С. 222–229; об антисемитизме в СССР в годы войны, в том числе в армии см.: Budnitskii O. Jews at War: Diaries from the Front // Soviet Jews in World War II: Fighting, Witnessing, Remembering / еd. by Harriet Murav and Gennady Estraikh. Boston: Academic Studies Press, 2014. P. 76–79; idem. The Great Patriotic War and Soviet Society: Defeatism, 1941–42 // Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History. 2014. Vol. 15. No. 4. P. 782–783.
16 См. его письмо матери от 2 марта 1942 г.: «... мы растерялись при бомбежке нашего эшелона...» (архив В. В. Гельфанда, Берлин).
17 См. также записи от 16.06.1942, 22.06.1942, 04.03.1945 и др.
18 Гельфанд В. Той весной // Нам дороги эти позабыть нельзя: Воспоминания фронтовиков Великой Отечественной. Киев: Политиздат Украины, 1980. С. 365–366.
19 Письмо В. В. Гельфанда автору от 23 июня 2014 г.
20 Копелев Л. Хранить вечно. Ann Arbor, 1975 (книга неоднократно переиздавалась).
21 Gelfand Wladimir. Deutschland-Tagebuch 1945–1946: Aufzeichnungen eines Rotarmisten Gebundene Ausgabe. [Berlin]: Aufbau-Verlag, 2005; Aufbau Taschenbuch, 2008.
22 Gelfand Vladimir. Tysk dagbok 1945–46: en sovjetisk officers anteckningar. [Stockholm]: Erzatz, 2006. В 2012 г. вышла электронная версия шведского издания.
Oleg Budnizkii
«Tagebuch, mein lieber Kumpel!»
Kriegstagebuch Wladimir Gelfand
Um die Geschichte der sowjetischen Gesellschaft zu schreiben, nur auf offiziellen Dokumenten angewiesen, auch nicht für die Öffentlichkeit bestimmt und gehalten „ein Rätsel“ in den Archiven, die Irre führen dann den Leser. Mehr die Abhängigkeit von den Texten und anderen Materialien von den Behörden und ihren Agenten erzeugen genau führt, zu einer Verzerrung der historischen Perspektive. Die Macht der Suche und Blick auf die Geschichte, die in der Regel in Bezug auf seine „Nützlichkeit“. Es wird als ein Mittel der Erziehung, Beweise für historische Rechte zu sehen, im Allgemeinen, es ist Teil der Politik ist. Die Landesregierung versucht , eine gewisse „Erinnerungspolitik“ durchzuführen, um die Erinnerung an die Steuerung bestimmter Ereignisse. Das ist manchmal erfolgreich, manchmal nicht.
Krieg (und wenn wir sagen oder schreiben „Krieg“ ohne Angabe, die in unserem Land zu verstehen , dass wir über den Zweiten Weltkrieg sprechen, haben wir als den Großen Vaterländischen Krieg bezeichnet) ist keine Ausnahme. Es ist ein Teil der sowjetischen Geschichte, obwohl in der Erinnerung und in der historischen Forschung sie aus ihrer Gesamthub zu fallen schien.
Der private Speicher verschoben wird „auf der Strecke“ delegitimiziruetsya. Es scheint , dass der Krieg dies in geringerem Maße gilt, weil in der sowjetischen Zeit wurde eine große Anzahl von militärischen Memoiren veröffentlicht. Allerdings viel, wenn nicht die meisten der Speicher wurde insbesondere in der berühmten Serie „Kriegserinnerungen“ Kommandanten der verschiedenen Reihen, freigelassen. Texte sorgfältig bearbeitet und konsistenter und geschrieben wurden, in der Regel nicht von den Generälen und Marschällen und „Ghostwriter“ (zum größten Teil nicht zu literarisch begabt). Die Erinnerung an den Krieg, sorgfältig standardisiert.
„Die militärischen Erinnerungen haben etwas von einem sepulchral Noten werden, Generäle Chateaubriand komponieren - schrieb der ehemalige Kommandant der MGK Zinovy Chernilovsky - dann die Soldaten - oder Nekrasov Bulls - konzentrierte sich auf die künstlerische Vision des Krieges. Wo, sagen sie, der Kompaniechef, die es wagen , dieses größten aller Kriege als Teilnehmer zu zeigen. Einfach und weltliche, das heißt, nicht als „Mann mit einer Waffe“ und viel einfacher und alltäglich, im Geist des berühmten Französisch sagen: Krieg ist Krieg ...„ 1
Dinge begannen es war eine echte in den Jahren der Perestroika, und im postsowjetischen Russland zu ändern „des Speicher Revolution.“ Die Anzahl der Texte über den Krieg begann exponentiell zu wachsen, um den Grad der Offenheit - auch. Out Hunderte Bücher von Memoiren. Militärgeschichte Enthusiasten Tausende von Veteranen der Geschichten geschrieben wurden. Es stellte sich heraus , dass einige der in Reih und Glied des großen Krieges Erinnerungen an seine militärische Erfahrung schrieb, nicht auf die Veröffentlichung zu verlassen. Schrieb für Kinder, Enkel, „auf dem Tisch“ - für Geschichte. Manchmal ist das Motiv des Schreibens Texte war die offizielle liegt über den Krieg und Komplizenschaft bei der Lüge „zugewiesen“ Veteranen.
„Kein anderes Land so große Veteranen wie unsere Lieben die Sowjetunion hat“, - Vasil Bykov schrieb. Sie „nicht nur nicht helfen , die Wahrheit und die Gerechtigkeit des Krieges zu identifizieren, sondern im Gegenteil - die meisten über jetzt, als ob die Wahrheit zu verbergen, es mit einer Propaganda Mythologisierung zu ersetzen, wo sie Helden sind, und sonst nichts. Sie wurden auf die pompöse Weise verwendet und wird nicht zulassen , ihn zu zerstören.„ 2
. Es ist bezeichnend, dass der Brief Bykova N. N. Nikulin, Autor von „Memories of War“, in der Mitte der 1970er Jahre geschrieben, im Jahr 2008 veröffentlicht wurde , Sowjetunion für die Bullen bis 1996 zurückgeht - wenn wir über die Haltung gegenüber dem Krieg sprechen - fortbestanden . Nikulin, der den Krieg in Leningrad und schloß sein Studium in Deutschland begonnen, aufgefordert , Erinnerungen an offiziellen Feierlichkeiten zu schreiben den 30. Jahrestag des Sieges zu markieren. Sein Vorwort zu dem Manuskript nicht zur Veröffentlichung bestimmt ist, datiert 1975 „Das ist nur ein Versuch - schrieb Nikulin, - frei von der Vergangenheit: So wie in den westlichen Ländern der Menschen zu einem Schrumpf gehen, breitete er seine Bedenken, ihre Sorgen, ihre Geheimnisse Hoffnung , Frieden zu heilen und zu finden, wandte ich mich an die Papierecken des Speichers zu kratzen tief verwurzelt dort Dreck und widerlichen Schleim, um loszuwerden , des Speichers drückt mich. " Im Nachwort, imJahre 2007 geschrieben, bemerkte Nikulin über seine noch nicht veröffentlichten und steifer als das Manuskript, das von der „soft Bild [darin] militärischen Ereignisse“ getroffen wurde: „Die Schrecken des Krieges in ihrem ausgebügelt die schrecklichsten Episoden einfach nicht erwähnt„ 3.
Natürlich sind die Erinnerungen nach 40 oder sogar 50 Jahren geschrieben , nachdem die beschriebenen Ereignisse sowie auf die mündliche Geschichte (Interviews), mit großer Vorsicht behandelt werden sollten. Es ist nicht nur die Schwäche des menschlichen Gedächtnisses. Schreiben Sie und andere Leute sagen schon, nur nicht das, was sie während des Krieges waren. Lebenserfahrung, Umwelt, lesen die Bücher und die Filme gesehen, propaganda Jahrzehnt - all dies kann den Inhalt nicht beeinflussen oder geschriebene Texte nagovorennyh. Manchmal Veteranen ohne es zu merken, eingefügt in ihre Geschichten einiger Szenen aus den Filmen gesehen, Polemik manchmal mit Lese- oder gesehen. Ohne in die Einzelheiten der Quellenanalyse stellen wir fest, dass die Verwendung dieser ‚neuen Memoiren‚sein kann, aber alles glauben , was‘mit dem Wort„nicht notwendig ist.
Wo zuverlässige Informationen über den Krieg bekommen (wir werden nicht vergeblich höchste Wort „Wahrheit“ verwenden), nicht nur Helden und Heldentaten (die den Löwenanteil der militärischen Literatur gewidmet) und das tägliche Leben der Soldaten und Offiziere? Nach dem Krieg nicht nur töten und sterben. Im Krieg, spielen Karten, trinken, singen, Neid, Liebe, stehlen. In der Regel leben. Mit all der umfangreichen Literatur über den Krieg über sie - über das Leben im Krieg, vor allem das Leben der „gewöhnlichen Ivan“ (oder Abraham) - am allerwenigsten geschrieben.
Die Antwort scheint klar: zu den Quellen der persönlichen Herkunft des Krieges beziehen sollte - Tagebücher und Briefe. Dies ist , wo das Problem beginnt. Briefe zu zensieren, und es war gut für das Militär bekannt. Folglich waren die Buchstaben „doppelte Zensur“ - intern und extern. Krieg ist nicht die beste Zeit , Tagebücher zu führen, aber auch durch die öffentliche Meinung, ihr Verhalten war verboten.
Unternehmen Kommissar befahl Zinovy Chernilovsky sein Notizbuch sieht, nahm es und warf es in dem Ofen, „Denken Sie daran, der Kompaniechef ordnete Stalin alle , die Tagebücher zu halten - um zu schießen.“ „Ich weiß nicht , ob eine solche Ordnung - schrieb Chernilovsky mehr als ein halbes Jahrhundert später - aber die Tagebücher ich nicht mehr gehalten. Wie alle„ 4.
Wie sich herausstellte - nicht alle. Und eine besondere Ordnung Tagebücher verbieten, wurde noch nicht gefunden. Offensichtlich ist es verboten , ein Tagebuch auf der Grundlage der gemeinsamen Sicherheitsgründe zu halten. Jemand führte ein Tagebuch, trotz aller Einschränkungen, jemand gerade nicht wusste , über die Existenz eines solchen Verbots, wie zum Beispiel Sergeant Boris Komsky 5 .
Darüber hinaus gibt es keine solche Aufträge, die in der Sowjetunion wären - in diesem Fall zum Glück für Historiker - nicht verletzt werden . Ingenieur, Privat Mark Shumelishsky machte sich Notizen auf separaten Blatt Papier, manchmal nicht das Datum überprüft wird. Er wusste , dass ihre Eindrücke aufzuschreiben, und vor allem die Aussicht ist gefährlich. „Eine Menge von dem, was Ich mag würde aufzeichnen und dann auf konkrete Beispiele reflektieren, können Sie nicht <...> alle können nicht aufgenommen werden. Aufnahme rangierte Reptil, kann es Schaden anrichten. " Es ist nicht so Shumelishsky Kündigung befürchtet. Er befürchtete , dass der Feind seine kritischen Einträge für eigene Zwecke nutzen. Kritik, dachte er für die Zukunft. „Es ist wie eine mögliche Kritik.“ 6
Mit Irinoy Dunaevskoy präventiven Gesprächen SMERSH Beamten durchgeführt, aber in seinen Aufzeichnungen nicht geheim ist nichts finden (Teilenummern, Namen), Tagebuch nicht gebannt.
Einige Autoren haben führten ihre Tagebücher vor dem Krieg und haben die Gewohnheit und vorne links; für andere ist es der Krieg als Ansporn gedient Aufzeichnungen über das größte Ereignis zu halten in ihrem Leben , in dem sie teilnehmen könnten. Front-Line - Tagebücher, bis vor kurzem ein einzigartiges Phänomen betrachtet, kann in eine andere Kategorie übersetzt werden - das Phänomen ist ziemlich selten 7. Ein Merkmal der Quellen dieser Art ist , dass sie nur selten in den staatlichen Archiven aufgeben. „Privater Memory“ und gespeichert wird , in der Regel in privaten - unter den Familienpapieren. Manchmal jedoch gefunden Tagebücher in den staatlichen Archiven, einschließlich der Archive der Träger , bei dem die überwiegende Mehrheit der sowjetischen Menschen lieber nicht haben. Gefunden als Beweismittel in Fällen 8.
Warum hielt die Rote Armee Tagebücher? Die meisten der „Schreiber“ waren nicht ohne literarischen Ansprüche und möglicherweise für zukünftige Bücher in Vorbereitung zu nutzen Blogs gedacht: Abiturient Sergeant Boris Komsky dichtete und einer literarischen Karriere geträumt. Privater David Kaufman war ein Student am Moskaueren Institut für Philosophie, Literatur und Geschichte (das Institut), die Vorbereitung ein professioneller Schriftsteller zu werden , und hat in der „dicken“ Zeitschrift sein erstes Gedicht veröffentlicht. Kaufman schreiben später eine der berühmtesten Gedichte über den Krieg: „ Die Forties, tödlich ... “ Ich denke , das Pseudonym des Autors dieser Zeilen erinnert nicht brauchen.
Ingenieur Mark Shumelishsky „immer und immer wieder“ , fragte er dir die Frage: „“ Was zum Teufel, ich versuche immer , eine Art von Rekord zu halten? „Während der ganzen Zeit die Idee verfolgt das Material zu sammeln und schließlich ein gutes wahrheitsgemäßes Buch zu schreiben , die die wahren Gefühle der bestimmten Gruppen von Menschen aufgenommen haben würden in der Rückseite ist es eine gute Zeit. Das Buch, natürlich wird es möglich sein , viele Jahre später zu schreiben, wenn alles erfahren wird, seine Meinung geändert und geschätzt. Aber jetzt wollen Sie eine Menge kleiner Dinge notieren.„ 9
Sergeant Paul Elkinson begann für einen ganz bestimmten Grund , ein Tagebuch zu führen. 28. August 1944 schrieb er:
„Endlich die lang erwartete Tag der vollständigen Vertreibung der Deutschen aus unserem Land in unserer Branche von der Front ging. Hier ist er Prut, hier ist es verpflichtet. Nur noch 6 Tage sind seit dieser Zeit vergangen, als wir kommen, und wie viel getan worden. Vollständig geklärt Bessarabien. Frieden mit Rumänien. Morgen passieren wir die Grenze. Ich dachte , dass ich jemals im Ausland hätte gehen. Es stellt sich heraus , dass es notwendig war. Wie wollen Sie alles erinnern , ich sah und kurz aufgezeichnet. Immerhin geschieht dies nur einmal im Leben ...„ 10
Elkinsonu, als Scout in der Artillerie diente, hatte ziemlich zu „reisen“ in ganz Europa von August 1944 bis Mai 1945 besuchte er Rumänien, Bulgarien, Jugoslawien, Ungarn und Österreich.
* * *
Vladimir Gelfand Blog als fit in einer Reihe von anderen Tagebüchern des Krieges. Allerdings nur der Text in chemto ähnlich wie einige andere auf den Motiven des Autors es schriftlich ( „literarische Werk-Studie wird unter keine Umständen stoppen, ist es mein Leben“ - schrieb Gelfand 6. Juni 1942) und in einigen betroffenen Probanden aus einer Gesamtzahl von ablenkend.
Tagebuch ist aus mehreren Gründen einzigartig. Zum eineineeines nach dem zeitlichen Umfang und Volumen der Aufzeichnungen: Es beginnt mit den letzten Monaten vor dem Krieg im Jahr 1941, er seine Rückkehr aus Deutschland abgeschlossen, in dem der Autor tatsächlich in den Besatzungstruppen im Herbst 1946 diente, Vladimir Gelfand, und nach dem Krieg setzte er ein Tagebuch zu führen, aber gehalten es ist nicht so systematisch, und die darin beschriebenen Ereignisse, interessanter für die Geschichte des täglichen Lebens des Sowjet Mannes der zweiten Hälfte des Jahres 1940 - Anfang 1980. Es ist eine andere Geschichte. Wir sagen sofort , dass die Tagebücher als breiten zeitlichen Umfang noch auftreten, wenn auch selten. Zu nennen Tagebücher Nikolaya Inozemtseva und Boris Suris 11, aus nicht veröffentlichten - Blog Vasiliya Tsymbala 12. Allerdings Nicholas Inozemtzev in der Artillerie hohen Leistung, die vor allem bei offensiven Operationen beteiligt ist, und ist weit genug von der Front. Das Ergebnis ist , dass der Autor den größten Teil des Krieges im hinteren verbrachte, im Vorgriff auf die Offensive. Boris Suris war ein Militär Übersetzer in der Zentrale der Division und in seinem Dienst an der Spitze selten gewesen. Gelfand - und das ist die zweite Funktion , die Sie sein Tagebuch einzigartig zu finden - war ein Mörser, während die Kämpfe praktisch auf der „Front End“ war; Im Vorfeld war nur Infanterie. Der Dienst bei der Artillerie mit hohen Leistung impliziert die Existenz eines bestimmten Bildungsniveaus, nicht das Personal der Arbeit zu erwähnen, so unterscheidet sich Gelfand Umgebung deutlich von der Umgebung oder Inozemtseva Suris. Es ist die , dass weder das „gemeine Volk“; Gelfand unter den Kollegen sehr ungebildet, oder einfach Analphabeten, für die er schreibt manchmal Briefe. Drittens, und vielleicht am wichtigsten: Tagebuch noch nie dagewesene Offenheit. Wenn die Tagebücher lesen kann oft feststellen , bestimmte interne Limiter: ihre Autoren einen ausländischen Leser vorschlagen, manchmal mit diesem Hintergrund absichtlich geschrieben, die „externen“ Leser. Gelfand Fall unterscheidet sich grundlegend: manchmal schwierig , den Text des Tagebuchs zu lesen: Der Autor beschreibt die Demütigung ihrer eigenen, manchmal - Indiskretionen. Mit unvergleichlicher Offenheit schreibt er über seine sexuellen Probleme und „Siege“, bis die physiologischen Details.
Einzigartiges Tagebuch und in anderer Hinsicht: es ist vielleicht das einzige im Moment den Text detailliert die „Werke und Tage“ des Offiziers der Roten Armee im besetzten Deutschland in 1945-1946, seine Beziehungen zu den Deutschen (insbesondere - mit den deutschen Frauen) bekannt. beschreiben ohne Auslassungen und rückblickend.
Blog - Autor, gehört zweifellos in die Kategorie der Schreiberlinge. Schreiben Sie nicht, kann er nicht die ganze Zeit schreiben, unter allen Bedingungen. Schrieb Briefe an Verwandte und Freundinnen (meist Schule, aber wenn es irgendwo versehentlich ein Mädchen getroffen, und dann fällt sie in die Liste ihrer Korrespondenten), schreibt Gedichte, Zeitungsartikel (die reale und die Wand). Er schreibt Briefe an seine Kollegen, die im Widerspruch zu einem Schreiben sind, oder wollen sie „schön“ schreiben:
„Seit einigen Tagen Briefe an andere zu schreiben. Hier Peter Sokolov, unser Kompaniechef, schrieb zwei Briefe an seine Freundin, Nina. Kalinin fragte dann seine kleine Tochter aufwachsen zu beantworten, die in der lokalen Wandzeitung für einen Artikel fragt, und er weiß nicht , wie man am besten zu reagieren, ihre Gefühle nicht zu verletzen. Zuvor schrieb Rudneva Lassie. Glyantseva Zhene - zwei Buchstaben Chipak - ein Brief nach Hause, usw. „(1944.01.15) ...
Aber die Hauptsache - Gelfand führte ein Tagebuch, das seinen „Freund“ nennt (1941.11.07). Mehr als ein Jahr später, schreibt er unter Bezugnahme auf das Tagebuch: „Tagebuch, Freund Lieber! Und heute habe ich trank Tee aus den Wurzeln! Süß wie Zucker! Es ist schade , dass Sie nicht verlassen! Aber keine Sorge - Sie genug , um den Geruch von den Wurzeln riechen - , dass sie in meiner Hand sind, so dass Sie überzeugt von der Wahrheit meiner Worte wurden. Warum wollen Sie anders als meine süßen, weil du mit mir alle dem gleichen Niveau durchmachen - und Freuden und Leiden der gleichen „(1942.03.09).
Vielleicht war das Tagebuch in der Tat die einzige andere Serie, der Sergeant, dann Leutnant Gelfand. Für die Menschen ist es äußerst schwierig zu konvergieren und Freunde während des Krieges nicht gefunden. Manchmal , weil Graphomanen Schriftsteller produziert - er hatte geträumt und gehofft Vladimir Gelfand. In der überwiegenden Mehrheit - nicht vorhanden ist . Gelfand gehörte zu der großen Mehrheit. Doch von ihm ein Buch geschrieben, wenn auch nicht vollständig, noch herauskam. Es geschah leider (mehr darüber weiter unten beschrieben) nach dem Tod des Urhebers. Dieses Buch war ein Tagebuch, das wahrscheinlich Gelfand außer als Literatur betrachtet wird „leer.“ Bevor wir über den Inhalt von Tagebuch, ein paar Worte über seinen Autor zu sprechen. Vladimir Natanovich Gelfand am 1. März geboren 1923 im Dorf Novo-Arkhangelsk Gebiet Kirowograd in einer Arbeiterfamilie Glasmacher. Vater - Nathan Solomonovich Gelfand (1896 p.) - in verschiedenen Jahren arbeitete als Vorarbeiter in einem Zementwerk, ein High - School - Assistenten warden, eine Lagerhalter und Bank Produktionsgenossenschaft in Dneprodzerzhinsk und Dnepropetrovsk. Mutter - Nadezhda Vladimirovna Gorodynskaya (. 1902 p), Vor der Revolution gab Privatunterricht in russischer Sprache in den Familien der reichen Dorfbewohner mit. Pokotilov. Während des Bürgerkrieges diente er seit einiger Zeit in der Roten Armee, wo er die bolschewistische Partei beigetreten. In ihren Geschichten, dank diesem Umstand sowie die Fähigkeit , sich auf ihre Maschine zu drucken nahm einen Job als Sekretärin im Kreml. Anschließend jedoch kehrte sie in der Ukraine, war verheiratet und hatte einen Sohn; soziale Aktivitäten, wurde offenbar nicht beteiligt und wurde von der Partei für „Passivität“ vertrieben. Er arbeitete als Erzieher in einem Waisenhaus, in verschiedenen Kindergärten, dann bis zum Beginn des Krieges - der Sekretär des Pflanze HR sie. V. I. Lenina in Dnepropetrovsk. Aufder Suche nach einer besseren Familie geändert mehr Wohnort, ist noch nicht im Jahr 1933 angesiedelt, in Dnipropetrovsk, die Vladimir Gelfand, hielt es für seine Heimatstadt. Vladimir Eltern ließen sich scheiden drei Jahre vor dem Ausbruch des Krieges. Während des Krieges wurde Nathan Gelfand in die Roten Armee eingezogen, aber bald aus gesundheitlichen Gründen auf „Arbeitsfront“ gerichtet, und dann - in Minen für Kohlegruben, wo er als Hausmeister arbeitete. Mutter Wladimir Gelfand wurde nach Zentralasien evakuiert, auf der Farm arbeiten.
Vladimir Gelfand fertig 8 Klassen der Sekundarschulen und dritten Lauf der Dnipropetrovsk Industriearbeiterschule, dh etwa 9 Klassen. Zu Beginn des Krieges, zusammen mit der Komsomol Organisation der Schule Arbeiter ging ich in Apostolowo Bezirk Dnipropetrowsk Region auf der Ernte. 18. August 1941, wurde so bald klar, eine Woche vor der Einnahme der Stadt durch die von Dnepropetrovsk nach Essentuki evakuierten Deutschen. In Essentuki Komsomol - Organisation wurde sie zu einer Erholung Reparatur Verbindungszeichenfolge und arbeitete dort als Fließbandarbeiter bis zu seiner Wehrpflicht geschickt. Die Armee genannt Gelfand 6. Mai 1942 Nach drei Wochen Training, die Spezialmörtel, wurde er in die Armee geschickt.
Die Armee war in der 52. befestigte Fläche in der 427 th Unabhängige Artillerie und Maschinengewehr - Bataillon, gerade in einer Zeit des Rückzugs nach der Katastrophe Kharkov. Gelfand wurde in den Rang eines Sergeant vergeben, und er wurde zum Kommandeur des Mörtels Mannschaft ernannt. Die ersten eineinhalb Monate haben viel an der Vorderseite aufgenommen: der Teil , in dem er Gelfand diente, wurde eingekreist und geschlagen wurde. Mit den Resten Teil davon kam aus der Einkreisung bei Stalingrad; nach einem kurzen Aufenthalt im Transitpunkt wurde in der 50. Garde - Schützenregiment, wo er als Kommandant des Mörtels Crew serviert und diente auch als Politoffizier und stellvertretender Kompaniechef für politische Angelegenheiten der 15. Gardeschützendivision geschickt.
13. Dezember 1942 wurde in den Finger geschossen und wurde im Krankenhaus Nummer 4519 leicht verletzt, die von Dezember 1942 bis März 1943 Auf den ersten Blick behandelt wurde, nicht zu schreckliche Wunde zu sehr ernsten Folgen führen könnte: Verletzung Schwerverbrecher verursacht - eine akute eitrige Entzündung voller Gangrän. hoch Chirurg in einer chirurgischen Abteilung nach modernen medizinischen Literatur sollte die Behandlung des Patienten Verbrechers führen. Da Antibiotika während in medizinischen Einrichtungen der Roten Armee nicht war, der Heilungsprozess langsam und schmerzhaft gewesen. Nach der Entlassung aus dem Krankenhausam 28. Februar wurde 1943 Gelfand zu einem Transitland geschickt und von dort an das 197. Reserve - Infanterie - Regiment, wo wiederum, die 30. April 1943 - auf militärische Kurse für Junior-Leutnants der 28.en Armee.
Nach Abschluss des Kurses, 28. August 1943 Gelfand, jetzt ein Leutnant, wurde die Armeereserve in Kryukovo gesendet. 7. September traf er die 248-ten Division, am nächsten Tag bezeichnet wurde Reserve 899 th Infantry Regiment. 23. September aus der Reserve Regiment Gelfand zum 2. Bataillon übertragen wurde, den 1. Oktober - wurde zum Kommandeur des Mörtels Zug 3. Mörtel Gesellschaft des 3. Bataillons ernannt. 27. Januar 1944 Gelfand wurde den Rang eines Leutnants ausgezeichnet. Am Ende des Jahres 1944 wurde er in die 301-ten Infanteriedivision auf der 1. Belorussischen Front geschickt; Er diente in der gleichen Rolle als Kommandant des Mörser - Zuges; von Ende März 1945 - am Sitz der Division, führte er das Kriegstagebuch.
Er nahm an den Kämpfen für die Befreiung der Ukraine, dann in den Kämpfen auf dem Territorium von Polen und Deutschland. Nach dem Krieg war er in verschiedenen Positionen im besetzten Deutschland, in Berlin und Umgebung. Die meiste Zeit - als Assistentin Leiter der Transportabteilung der 2. Panzerarmee. die „Red Star“ Medaillen wurde „Für die Befreiung von Warschau“ wurde im September 1946 entlassen ausgezeichnet : „Für die Einnahme von Berlin“, „für den Sieg über Deutschland“ (eine Medaille „Für die Verteidigung von Stalingrad“ „gefangen“ er im Jahr 1966) 13 .
Und die ganze Zeit gehalten Vladimir Gelfand ein Tagebuch. Tagebuch hatte ständig geschrieben, unabhängig von der Zeit und den Umständen. Zum Beispiel unter Beschuss oder Beschuss. 22. Juni 1942 Gelfand schreibt:
„Heute Jahr des Krieges zwischen unserem Land und den faschistischen deutschen Reptilien. Dieses bedeutende Datum fiel heute mit dem ersten Hauch von bitter (für meinen Aufenthalt hier) auf diesen Seiten. Ich schreibe in den ausgehobenen Graben. Die Angriffe auch heute. Chaustow, meine Kämpfer, völlig verwirrt und sogar Angst krank. Er war Erbrechen. Seine Hände zittern , und sein Gesicht verzog. Er versuchte zunächst , seine Angst zu verbergen, den Feind zu bombardieren, aber jetzt nicht verstecken, offen mir gegenüber zugegeben , dass seine Nerven nicht ausstehen können. So verhält es sich gestern Held, der gestern Abend matyugalsya mich an und sagte , ich „Sirun“ war und beim ersten Kampf in seiner Hose getan, und sein Abschied von der Form „(1942.06.22).
„Die Schalen sind verrückt - verwundet Gorelenko, Ivashchenko, Mörtel Solovyov, Älteste und andere. Dug nutzlos. Es ist kalt. Begriffe hässlich. Sad. Aber ich kann nicht schreiben, aber ich schreibe dunkel und tastend. Rudnev, füllt mich. Und die Schalen auf beiden Seiten fallen, und ich bin ihnen geistig losreißen „(1944.04.02).
Tagebuch eines Sergeant, dann Leutnant Vladimir Gelfand durchgeführt offen und manchmal lesen Passagen daraus zu seinen Gefährten. Seine Vorgesetzten riet ihm sogar einen Bleistift für Datensätze zu verwenden, anstatt einer chemischen - für eine bessere Sicherheit (Eintrag von 1942.06.28). Ein anderes Mal Gelfand erhielt Anweisungen von politischer Instrukteur:
„Der politische Führer erzählte mir , wie ein Tagebuch zu führen. Nach der Veranstaltung, wenn er versehentlich durch Einträge dumme Dinge gesehen entdeckt, schreibe ich jetzt so als politischer Instrukteur mir gesagt. Er sagte , dass das Tagebuch sollte nur über das Unternehmen, über den Verlauf der Kämpfe, über das geschickte Führung Breite Team über Gespräche mit den Soldaten gehalten über seine Roten Gespräche und so weiter. D. einen politischen Instrukteur von Reden geschrieben werden , so dass ich in der Zukunft schreiben werde „(1942.10.09).
Nach zwei Tagen im Tagebuch erscheint noch erstaunlichen Rekord:
„In der Nacht schlief ich auf politischer Instrukteur. An diesem Nachmittag, auch. Ich habe jetzt auf der Website für den Mörtel seines Graben bekam. Dies ist vielleicht noch bequemer für mich. Ich bin begeistert! Nach allem, wenn kein politischer Instrukteur, wer würde meine Handlungen regieren? „(1942.09.12).
Man würde denken , dass Gelfand etwas falsch mit dem Kopf, aber die Ursache für die plötzliche Änderung des Inhalts und den Ton des Tagebuch macht deutlich Rekord sie zwei Wochen später gemacht:
„Zum ersten Mal hier, ich offen , da die Beseitigung des politischen Führers bekam aufgezeichnet, zeigte mir einmal, wie ein Tagebuch zu schreiben und was in ihm zu schreiben!“ (27/09/1942).
Es versteht sich, dass Gelfand wieder begann Aufnahme „Torheit“ (manchmal - ohne die Anführungszeichen), die den Hauptwert dieser umfangreichen Text in der Tat bilden.
Diary - eine Art „Bildungsroman“. Es beginnt fast Teenager, einen jungen Mann mit fast Kinderpsychologie und Wahrnehmung der Welt zu führen. Und über den Krieg.Eine der ersten Aufzeichnungen des Krieges: „Der Krieg änderte alle meine Pläne für die Sommerferien der“ (1941.07.02). Nur etwas! Sie ging in dem Dienst zu arbeiten, die Befreiung von der Mobilisierung der Armee gab, ist Gelfand verärgert: „Frightened Tränen Mutter auf ihr Verlangen nachgegeben und beschlossen , aus dem Militärdienst in den Ruhestand. Diese Rüstung? Ist es nicht besser Spaß Graben Leben für das Wohl meiner Heimat? Hot Militärdienst, verbunden mit der Gefahr, voll von blutigen Kampfszenen „(1941.11.07). Er hatte immer noch herauszufinden , was „Homosexuell Leben Graben.“
Der Krieg endet in etwas ganz anderes, etwas den gleichen Mann: er viel erfahrener, ponatorel in praktischen Dingen ist, überwinden Schüchternheit vor Frauen und mehr als im Bereich der „Herz gewinnt“ in Deutschland (für Letzteres gelingt jedoch genügen es wurde eine gewisse Menge an Nahrung) platziert. Zur gleichen Zeit ist es so einsam wie es schwierig ist , mit den Menschen zu konvergieren, oft gelingt , in die Falle zu fallen „der blauen.“ Und will nur ein Schriftsteller sein, obwohl in dieser Hinsicht zunehmend beginnt , Zweifel zu überwinden.
Gelfand gehörte zur Generation von Menschen unter dem sowjetischen Regime, aufrichtig ergeben zu ihnen, und ernst nehmen , die Partei-sowjetischer Rhetorik geboren und aufgewachsen. Nicht nur wahrgenommen - ihre Meinung und sagte Klischees und gezogen Worte von Zeitungskolumnen und Reden der Parteiführer:
„Ich werde die Partei zu übernehmen. Ich will gehen Kommunisten zu kämpfen. Ich werde die politische Arbeit durchzuführen, die zu einem gewissen Grad vertraut, und die mir nahe ist. Im Kampf gebe ich mir ein Gelübde vorangetrieben wird und erreichte den Rang eines Leutnants, die ich zufällig nicht in College passiert zu bekommen. Vieles bleibt mir unbekannt, viele nicht verstehen, aber ich werde lernen , mehr zu wissen. Literarische Werk-Studie wird unter keinen Umständen nicht aufhören, denn das ist mein Brot ist, mein Essen, mein Leben liebt. Ich werde nicht sterben, sondern leben und des Triumphes, schlagen die Feinde ihrer Heimat! Ich werde sie aus dem Mörtel, Gewehr, sowie Literatur und Politik schlagen - das sind meine Gedanken und Wünsche des Augenblicks sind. Nach dem Tod glaube ich nicht , weil ich in ihrem eigenen Schicksal glauben, so dass mich von feindlichen Kugeln zu retten. Basierend auf diesem Glauben, wird im Kampf furchtlos sein, ich in der Spitze der Verteidiger der Heimat "sein wird (1942.06.06).
„Ich muss ausziehen. Mein Slogan - gewagt oder Tod. Tod statt gefangen. Das Leben ist für mich vom Schicksal gerettet werden. Sie kümmert sich um mich, mein Job ist Unsterblichkeit zu gewinnen. Ich verliere das Bewusstsein von einem Schnitt in dem Finger, mit dem Auftreten von nennenswerten Rinnsal Blut. Tote Erscheinung war mir immer unangenehm. In den Kämpfen war der Gewinn ich immer. Und jetzt träume ich von Heldentum - Warten und sogar mehr als das - ich es anstreben .. Ich bin , dass ... Bis jetzt habe ich nicht erschrecken oder Muscheln oder Bombardierungen explodiert - vielleicht , weil es weit weg war von mir, ich weiß nicht. Aber ich denke, ich hoffe , nicht enttäuscht zu sein , fördern, zu übertreffen, Kommissar zu werden und militärische Korrespondenz von der Vorderseite der Zeitung durch. Ich werde sie, auch auf Kosten des Lebens bekommen, sonst Ich bin kein Mensch, sondern ein Feigling und Angeber. Durch das gleiche zu dir, mein Tagebuch, nicht gräulich, ein gewöhnlicher Soldaten, ist nicht von der Gesamtmasse der Roten Armee isoliert und berühmt, illustre, oder zumindest bekannte Helden des Vaterländischen [ety] Krieges "zu sein (28/06/1942).
Ein auffallender Unterschied zu den Realitäten des Lebens, die sich von den ersten Tagen in der Armee steht vor Gelfand: Feigheit der Kommandanten, der seine Untergebenen in einer schwierigen Zeit zu werfen, Plünderungen, Diebstahl, Antisemitismus, die scheinbare Unzufriedenheit mit einigen der ländlichen Bewohner des Sowjetregimes - haben wenig Einfluss auf seine Haltung gegen diese Regierung und ihre Führer. Neben der Wahrnehmung der Worte, die sie verwendet. Gelfand gewährt wahrnimmt, einen Widerspruch zwischen Leben und Worten, dass dieses Leben auf den Seiten der Zeitungen beschrieben. Genauer gesagt, er dies ein Widerspruch nicht der Auffassung ist, sieht es nicht, ist es die Norm für ihn selbstverständlich „Regeln des Spiels.“ Sind inhärentes Doppel Bewusstsein eigen Volk der Stalin-Ära, und die Sowjetzeit als Ganze. Text Zeitschriftenartikel und Texte, die er in die Armee Presse schrieb, sind ein klares Beispiel für die Verwendung unterschiedlicher Sprache der gleichen Ereignisse zu beschreiben. Gelfand weiß, was kann und „für alle“ nicht schreiben, er sagt, es ist die Norm und nicht denkt, diesen Widerspruch.
Vielleicht ist die einzige Zeit, in der Panik Rückzug nach Stalingrad nach der Katastrophe Charkow, schreibt er über die Unbeständigkeit des Lebens und seine Reflexion in den Zeitungen:
„Farm Belém. So ist der Name dieser Siedlung. Heute sind wir hier für den zweiten Tag. Die Truppen halten kommen und gehen. Single, kleine Gruppe und große Einheiten. Alle sind müde und abgespannte Look. Viele popereodevalis in Zivil, die meisten warfen ihre Arme nach unten, posryvali einige Kommandanten seine Insignien ab. Was für eine Schande! Was für eine unerwartete und unglückliche mangelnde Übereinstimmung mit den Zeitungsdaten. Weh mir - Soldaten, Kommandeure, Komsomolez, ein Patriot seines Landes. Herz schrumpft mit Scham und Ohnmacht zu helfen , diese peinliche Flucht zu beseitigen. Jeden Tag bin ich mehr und mehr davon überzeugt , dass wir stark sind, werden wir konsequent gewinnen, aber ungern zu uns gezwungen , zuzugeben , dass wir schlecht organisiert sind, haben wir nicht die richtige Disziplin, und dass aus diesem Krieg verzögert, so dass wir nicht vorübergehend. Oberkommando in Autos floh, hat die Rote Armee die Massen verraten, trotz der Entfernung von dieser Front. Dinge erreichten den Punkt , dass deutsche Flugzeuge lassen sich dicht über den Boden fliegen, genau wie zu Hause, wir nicht frei erlaubt an dem Kopf der ganzen Weg Rückzug zu erhöhen. Alle Fähren und Brücken zerstörten Eigentum und Vieh, gebrochen und verstümmelt, auf der Straße liegen. Rund blühende höchste Feigheit Plünderungen. Militär Eid und Stalins Befehl bei jedem Schritt "verletzt (20/07/1942).
Es überrascht nicht, die Gelfand trifft begeistert Stalins Auftragsnummer 227 vom 28. Juli 1942 ( „Kein Schritt zurück!“). Er schreibt am Anfang August 1942.:
„Ich erinnerte meine Gedanken während der anstrengenden Pilgerfahrt und beschämend unserer Armeen. Oh, wenn ich wüsste , t. Stalin über alles! Er würde Schritte unternommen , - dachte ich. Es schien mir , dass er nicht bewusst war alles , das vor sich geht, oder falsch informiert das Kommando über die Armeen des Abfalls. Was ist mir eine Freude , jetzt, wo ich die Aufträge unserer Führer gehört. Stalin weiß alles. Er scheint gegenwärtig in der Nähe der Soldaten zu sein, meine Gedanken waren ähnlich wie seine brillante Idee. Wie erfreulich , sie zu verwirklichen " (1942.02.08).
Stalin - sein Idol. „Madly in der Liebe, als Stalin wirkt. Alle Veranstaltungen während des so deutlich geworden , Krieg und logisch gerechtfertigt " , - schreibt er am Anfang November 1943
Drei Jahre später, Gelfand ist ebenso begeisterter Verehrer des Führers:
„Wieder einmal ich wieder lesen es t. Stalin am Vorabend der Wahl der Kandidaten für die Abgeordneten des Obersten Rates und erstaunt, noch einmal, geistige Klarheit und Einfachheit von Stalins Gedanken. Und doch gibt es keine einzige Äußerung t. Stalin, die ragte hätte Weisheit, Wahrheit und Glaubwürdigkeit prepodnosimye Zuhörer von Fakten und Zahlen. So auch dieses Mal. Wer wagt es , über die Wahrhaftigkeit der brillanten Geschichte der Führer unserer Partei und unser Volk über die Ursachen und Bedingungen unseres Sieges oder ausdrücklich Zweifel Herausforderung, die Wurzeln der Entstehung der imperialistischen Kriege, ein signifikanter Unterschied ist nur , dass der letzten Krieges gegen alle anderen , die es vor voraus, wegen der Beteiligung an der es der Sowjetunion " (14/02/1946).
In dieser Rede, Stalin, unter anderem gesagt, dass Kollektivierung „die Entwicklung der Landwirtschaft geholfen hat, erlaubt die uralte Rückständigkeit zu beenden“ .
- „Ihr Unternehmen , ob die Partei (Applaus) zu beurteilen ist, und ob es besser (Gelächter, Applaus) arbeiten kann richtig arbeiten und arbeiten“ umreißt Gelfand, - -, „fordert ein Ende an die Wähler, Genosse Stalin .. Und sie ihn mit einer solchen warmen Applaus belohnen und Liebe , die nur sie zu berühren das Teil wird. Ja, er hat es verdient, mein Stalin, unsterblich und einfach, bescheiden und großartig, mein Führer, mein Lehrer, mein Ruhm, Genie, meine große Sonne " (14/02/1946).
Weder ihre eigenen Erfahrungen mit den Bauern, keine persönliche Bekanntschaft mit den Ergebnissen der Kollektivierung und nicht gesät zweifeln Treue zum Führer der Worte. Allerdings könnte Gelfand minderjährigen nicht den sowjetischen Dorf passen vor und nach der Kollektivierung. Doch unfreiwillige Bekanntschaft mit der Ebene der landwirtschaftlichen Entwicklung in Deutschland und im Allgemeinen mit dem Lebensstandard der Besiegten führte ihn auch keine Gedanken haben.
. A. Ya Vyshinsky, der Staatsanwalt auf die Schauprozesse der Ära des „großen Terror“ turned-Diplomaten Gelfand Freude genannt:
„Vyshinsky clever. Ich lese alle seine Rede auf der Internationalen Versammlung und konnte nicht an seine grenzenlose Sympathie eindringen. Ich verstehe seinen Erfolg in der Vergangenheit und jetzt. Ich erinnere mich nicht Litvinova, Wyszynski aber jetzt scheint es mir eher wie ein Diplomat und intelligenter als Theoretiker. Was es teuer ist, wie schön, wie zum Teufel ist er die richtige Person! Nein, er pohlesche Litvinova! " (21/02/1946)
Die gleiche Nummer wie der Eintrag im Tagebuch Brief an seine Mutter Gelfand datiert, in dem er über Wyszynski schreibt:
„Wyszynski für seinen Witz und Mut zu lieben, als Mutter, oder noch stärker, weil man denke nur , was er dort tat, in der Generalversammlung, er stark Virtuose ihre Köpfe drehen - was für Geister! - und seine Argumente sind unwiderlegbar! Nein, er pohlesche Litvinova! " (Brief VI. Gelfand Mutter am 21. Februar 1946)
Im Allgemeinen Vladimir Gelfand und begann und beendete den Krieg absolut sowjetische Menschen. Er schloß ich die Partei an der Vorderseite der Überzeugung, wollte ein politischer Arbeiter sein, die Schule Wandzeitung lassen, und er schrieb darin, alle Artikel von Namen verschiedenen Studenten abonnieren möchte. Mit freundlichen Grüßen versuchten, seine Kameraden in den Service-Informationen aus Zeitungen und Partyeinstellung, was zu Irritationen, es sei denn, ihre Ausdauer zu vermitteln.
Rote Armee in den Tagebüchern oft Gelfand schlecht organisiert und diszipliniert erscheint; Raub ist nicht selten in seinem Gebiet; in Deutschland ist es insgesamt wird, nimmt der Autor des Tagebuchs auf der Suche nach „Beute“ aktivste Teil. Es ist nicht klar Haltung Roter Armee des Sowjetvolkes: manchmal sind sie gut angenommen wird und die neuesten teilen, und manchmal - cool, wenn nicht feindlich. Eigentlich können ein „sowjetischen“ Menschen tragen oft aus formalen Gründen des Aufenthalts auf dem Gebiet der UdSSR; nicht jeder denkt, die Sowjetmacht seiner. Menschen in ihren eigenen Sorgen gefangen, sie überleben, und nicht zu viel, dass sie über das Schicksal des Landes kümmern.
1. April 1943 Gelfand schreibt Zernograd:
„Die Menschen - alle Bauernhöfen. Diese Geschichten nicht hören , das „russische“ [Wort unverständlich] in Bezug auf die sowjetischen und Nazi-deutsche Truppen wie überall, hörte ich von den Menschen aller vorherigen Städte und Dörfern, da Kotelnikovo und Mechetka enden, und „unsere“, „Deutsche “. In dieser Ausdrücken sieht eine scharfe Trennung von selbst, auch Russisch, von Menschen, die Gesellschaft und die Armee nicht " .
Region zwischen Kotelnikovo und Dörfer Mechetinsky war nicht der einzige, wo die Menschen mögen sich von der Sowjetregierung trennen und die Rote Armee. Ein Mann ganz andere Art als Gelfand, Kapitän (später Allgemeine) Hilarion Tolkonyuk, im Oktober 1941 von Wjasma „Topf“ raus, war unangenehm überrascht von der Tatsache , dass die Rote Armee der Bauern genannt wurde ... ‚Ihre‘ und die Deutschen - „sie "" Und in der Regel die Landbevölkerung von Smolensk und Moskau gedreht unwirsch und schon gar nicht erinnert an „das sowjetische Volk begrüßen“ 14 .
Gelfand viel empört, aber das Leben hat eine naive Idealistin in vielen Fällen gelehrt, ihre Gedanken und Gefühle zu verbergen. Es ist jedoch möglich, es nicht immer, und wenn Sie nicht können, ist es fast garantiert zu Schwierigkeiten führen.
Einer der Querschnittsthemen Tagebuch ist Antisemitismus, Manifestationen, von denen in der Gesellschaft und in der Armee ständig konfrontiert und litt von Gelfand. Genauere nicht über die antisemitischen Äußerungen zu sprechen, und seinen Massencharakter. Gelfand schreibt 23. Oktober 1941 in Yessentuki, wo er aus Dnepropetrovsk evakuiert wurde:
„In den Straßen und in dem Park, in einem Brotladen und Schlange steht für Kerosin - überall hörte Flüstern, ruhig, schrecklich, lustig, aber gehaßt. Es wird gesagt , über die Juden. Sie sagen , immer noch zaghaft und sah sich um. Juden - Diebe. Ein Jude hat etwas und dann einige gestohlen. Juden haben Geld. Man stellte sich heraus , 50.000 zu sein, aber sie klagte über das Schicksal und sagte , dass sie der Chef und Ziele war. Ein Jude mehr Geld, aber er fühlt sich elend. Die Juden nicht gerne arbeiten. Die Juden wollten nicht in der Roten Armee dienen. Juden leben ohne Aufenthaltsgenehmigung. Die Juden haben ihre Köpfe. Kurz gesagt, die Juden - die Ursache aller Katastrophen. Die ganze Zeit höre ich nicht - es sieht aus und geben Sie nicht mir ein Jude " .
Einträge Gelfand - sowie die Tagebücher und Memoiren von anderen Zeitgenossen, Juden und Nichtjuden - zeigen , dass der Antisemitismus im Land Internationalist war keineswegs obsolet. Die sowjetische Regierung kämpfte hart gegen den Antisemitismus, vor allem in den späten 1920er Jahren - Anfang der 1930er Jahre. Während des Krieges hatte es nichts zu denken: in einem offenen Kampf gegen den Antisemitismus würde bedeuten , in der Tat, wie die Macht der jüdischen einen der wichtigsten Thesen der NS - Propaganda über die Sowjetmacht zu bestätigen. Macht in einer ziemlich weiten Verbreitung von Antisemitismus konnte kaum leisten. Selbst wenn ich wollte 15 .
Bereits in der Armee zu sein, im Juni 1942, fand Gelfand zwei deutsche Flugblätter für die Rote Armee Aufruf zu geben:
„Welche Art von dumm und ignorant Autoren arbeiten an ihrer Zeichnung! Was engstirnige Gedanken in diesen „Broschüren“ zum Ausdruck gebracht, sozusagen. Ich glaube nicht , dass diese Flugblätter wurden erstellt , um den Übergang unserer Leute auf der Seite der deutschen Halunken zu fördern. Wer würde glauben , dass ihre Argumente nicht überzeugend und ihnen vertrauen? Das einzige Argument richtig eingelegt ist - ist die Frage der Juden. Der Antisemitismus ist gut entwickelt, und die Worte : „Wir kämpfen nur gegen die Juden, setzte sich auf den Hals nach unten und sind die Urheber des Krieges“, kann auf jemand Hölle handeln " (1942.06.12).
Gelfand, in Fällen , in denen nicht zu den Menschen, die ihn kannten, die zeigen , ob Feigheit, oder die gesunde Menschenverstand, ihr Jüdischsein verstecken. Ein Tag zum Beispiel, wie es scheint "russkogruzinom": "Vater, sagt sie, Russisch, Mutter - Georgian" (1942.07.28).
Gelfand hatte im Krankenhaus sehr fest, wo die Verwundeten wurden unter entsetzlichen Bedingungen gehalten: Frühstück um sechs oder sieben Uhr abends serviert wurde, „aber das“ Abendessen um fünf Uhr morgens; vor dem Abendessen nicht erreicht wird. Lebensmittelqualität (.. Wasser mit Grieß Löffeln Kartoffel, 600 Gramm Brot pro Tag, etc.), mit ihm zu konkurrieren regelmäßig:
„Es gibt viele andere schreckliche Problem unter uns existiert, aber die Leute (nicht alle, aber) die Schuld Juden rief uns offen alle von Juden. Ich mehr als alle anderen geht, obwohl ich natürlich, hier nichts ist nicht verantwortlich zu machen. Auf mich sie ihre Wut auslassen und mich verletzt „Jude“ schreien, fluchen und gib mir nie ein Wort sagen oder eine Notiz zu jemandem machen , wenn sie Müll und scheißen auf meinem Bett " (1942.12.29).
„Warum bin ich ein Jude? - er schreibt man in Verzweiflung Gelfand. - Warum gibt es Nationen in der Welt? Die Zugehörigkeit zum jüdischen Volk ist die gleiche Peitsche meine ständige Qual , von dem Sie nicht das Heil finden. Denn sie mögen keine Juden? Warum muss ich, wie viele andere, ist es manchmal notwendig ist , ihre Herkunft zu verbergen? " (1943.04.09)
Im Frühjahr des Jahres 1943 ständig hört Gelfand Geschichten der Bewohner Bereiche der Vernichtung der Juden durch die Nazis geräumt. Er macht sich Sorgen über das Schicksal von Verwandten, die es nicht geschafft hatte, Essentuki zu verlassen und gefangen in der Besetzung auf. Angst war nicht umsonst: alle seine Verwandten in Essentuki wurden von den Nazis getötet.
„Was die Deutschen , die ich jemals beschlossen - schreibt er in seinem Tagebuch - keine Feinde für mich wütender die Deutschen und ihre tödlich. Um das Grab, bis zum letzten Atemzug im Heck und an der Front, werde ich ihre Heimat, ihre Regierungen dient Gleichheit mich als Jude zu gewährleisten. Nie habe ich auf jene Ukrainer verglichen , die , indem Sie auf das feindliche Lager Verrat und ist jetzt in seinen Dienst. Saubere Stiefel, sie dienen und die ihre Schläge auf Juda Hund haryam "(13/03/1943).
Es wird gesagt, dass der Charakter - es ist Schicksal. Es besteht kein Zweifel, dass die Bildung des Charakters eines Teenagers, und wir finden den Autor nur im Moment des Übergangs von Teenagern zu jugendlichem Alter, beeinflusst hat seine plumpe und kann es nicht ertragen seine Mutter Einwände. Nadezhda Gorodynskaya, nach den Aufzeichnungen Vladimira Gelfanda, war eine liebevolle Mutter, aber nicht stoppen vor der schwersten Maßnahmen „Erziehung“ seinen einzigen Sohns. Wie sein Kopf gegen die Wand zu schlagen.
Vladimir Gelfand Eltern ließen sich scheiden drei Jahre vor dem Ausbruch des Krieges, als er in einem sehr verletzlich Teenager war. Er versuchte, sie irgendwie gehofft, in Einklang zu bringen, dass die Eltern sein können, kommen wieder zusammen: das er während des Krieges Briefe gelegentlich erwähnt.
Gelfand hat im September 1941 während der Evakuierung mit seiner Mutter nach links aus Dnepropetrovsk sie während der Bombardierung verloren 16 . Zwei Monate später kam die Mutter zu Essentuki, wo Vladimir bei Verwandten lebte. Er kam unerwartet, und nur einen Tag. Annäherung an die Wohnung Tante, Gelfand „ , hörte eine vertraute, einheimische und vertraute Stimme. Wer könnte es sein? - Ich blitzte mich raten. Ist „es“? ... Ich drückte ihre arme Mutter, um sein Herz für eine lange Zeit und getröstet , bis sie aufhörte zu weinen. Sie waren Tränen der Freude, Tränen der Trauer, Tränen der Angst und Verzweiflung von der Vergangenheit in die Zukunft. Aber das ist die ersten paar Minuten dieser unvergesslichen Begegnung mit seiner Mutter, und unser Gespräch [erhielt] , um die alltägliche Form. Zu seiner Mutter kehrte wieder seinen früheren Zustand, in dem es bis zu meiner Ankunft geblieben ... " (31/10/1941)
Dann folgte ein Gespräch voller Beschuldigungen (vielleicht etwas fair), sondern versucht , seinen Sohn auf die Tatsache , dass nur das Gesicht seiner Mutter führte zu erklären „verdrehten, einen brutalen Ausdruck nahm. Vor mir war die eine alte, Mutter, alte Gemälde und Bilder unseres Lebens zusammen. Und ich wurde in ein Fieber mit diesem Speicher geworfen. Mutter Gesicht war fremd und unangenehm , wie es in den Momenten unserer Streitigkeiten war, als es begann, und gegen mich, und Stühle und ein Poker und einen Hammer und alles, was kam Hand " (31/10/1941).
Die Familie streitet selten eine „richtige“ Seite ist jedoch nicht der Fall; zweifellos, Methoden der Erziehung, angewendet Mutter von Vladimir, waren sehr eigenartig und trug kaum dazu, dass das Kind wuchs zuversichtlich. Empfangene in Kindheitstrauma, haben offenbar noch nicht Vladimir eliminiert. Fast fünf Jahre nach der oben beschriebenen schweren Szene in Yessentuki, nach dem Krieg, Gelfand schreibt:
„Mama nervös und schwer. Gelegentlich konnte sie liebkosen mich so viel wie ich den ersten Auftrag geliebt, aber fast immer fluchte und war kalt. Herz, fühlte ich , dass sie mich sehr geliebt und zärtlich, aber der Geist ist eine solche Liebe nicht mit ihr eine Haltung mir gegenüber passte. Als Kind auch versuchte ich keine Seele dieser Hitze war, aber ich habe nie eine kalte Wildheit auf Seiten der Mutter, Gefühle der Liebe hingen den anderes über, und daher bald vergessen und wilde Schläge (manchmal gegen die Wand Kopf) und bösartige Anschuldigungen und Boykott all ways " (1946.01.07).
Was auch immer es war, aber Vladimir Gelfand nicht Charakterstärke unterscheiden. Es ist sehr schnell seine Kollegen zu sehen und, wie in jeder geschlossenen männlichen Gemeinschaft, in der die Schwachen sind oft das Ziel von Spott und Mobbing, „Opfer“, ist es fast immer mit ihm passiert ist. Die Soldaten hörten nicht, und wenn er als Privatperson, ernannten Ältesten, und als er sich bereits rechtmäßig ein Leutnant in Befehl von ihnen. Im ersten Teil war dies aufgrund seines jungen Alters und Unerfahrenheit: weniger als kompetent, aber durch das Alter und das Verständnis für das Leben der Soldaten wollten nicht, ihm gehorchen, teilweise „seltsame“ Verhalten: ständig etwas gebiete schreiben, natürlich, es schien, exzentrisch. Wenn wir zu diesem Idealismus Gelfand und sein Kampf für den Triumph der Gerechtigkeit, ausgedrückt unter anderem in Schreiben von Berichten Vorgesetzten hinzufügen, ist es nicht verwunderlich, dass er sich oft in der Rolle eines ausgestoßener gefunden.
Fighters, das Gefühl schlaff, es genossen. So beschreibt Gelfand die Folge , wenn der Sergeant-Kommunikator vom nächsten Teil trieb ihn nur von ihrem Frei gleichen Graben. Der Sergeant erklärte , dass unter anderem der Tatsache , dass Gelfand obwohl der Kommandant, aber von der anderen Seite, und er ist nicht , ihn zu gehorchen verpflichtet (1943.10.11). Es gäbe viele Offiziere sein, würde einfach der Sergeant auf der Stelle erschossen haben (und wahrscheinlich hätte es jede Strafe nicht gelitten), der Autor des Tagebuchs verlassen wählte. Sicherlich Sergeant (wie auch andere Kämpfer, lassen Sie sich über die Satzung in Bezug auf den Kommandanten gehen) fühlte ich , dass eine Kugel nicht negativ beeinflusst wird 17 .
Gelfand war seine Charaktereigenschaften voll und ganz bewusst. Sobald er eine Geschichte über einen Kollegen, dass sein sieben Mal von der Schule verwiesen schrieb. Und er sagte:
„Als ich bedauere jetzt , dass nur ein einziges Mal, und dann auch nur für ein paar Tage, war ich von der Schule verwiesen. Ich wünschte , ich war in der Kindheit und Jugend barfuß und schikaniert, anstatt diese halbherzige Liebe und das Leben , wie es ist jetzt " (1944.07.17).
Gelfand für die Wahrheit, sein Wunsch, ein Leben im Einklang mit Zeitungsartikeln und Party-Haltung zu führen, ist auf eine gute Haltung gegenüber es nicht förderlich. Und er ist sich bewusst:
„Regiment Partei Veranstalter gab mir einen Fragebogen für die Partei beizutreten. Es bleibt für mich eine Erklärung und einen Lebenslauf zu schreiben (Form I ausgefüllt, und der Rest ist nicht meine Sache). Ich bin ein Kandidat für etwa 10 Monate. Es ist Zeit , an die Mitglieder weiter zu ziehen. Ich will eilen, während ich weiß nicht , immer noch hier, und dann mit jemandem von seinen Vorgesetzten später zu streiten oder zu argumentieren, und die Partei kann mich nicht sieht dann, wie ihre Ohren ohne Spiegel " (1943.10.11).
Kurz vor dem Ende des Krieges, sagt er:
„Ja, das Schicksal hat mich nicht weh, was gutes Aussehen und Intelligenz. Aber die Art meiner verdirbt den Eindruck auf den ersten Blick, und wendet sich von meinen Mitarbeitern entfernt. Deshalb habe ich so hart bin in der Welt zu leben, weshalb ich oft von seinen Kameraden beleidigt bin vergeblich und ungerecht " (22/03/1945).
Es scheint , dass Gelfand relativ komfortabel (moralisch) gefühlt, wenn sie durch die Gewalt der Umstände allein, zum Beispiel erscheint, auf dem Weg aus dem Krankenhaus zu Teil. Oder am besten, vor allem in der Zeit des Krieges. Die letzte Aussage scheint zumindest seltsam, aber es ist zu diesem Schluss kommt durch seine Aufzeichnungen Schlachten zu lesen, oft unter Feuer oder während einer kurzen Pause in den Schlachten. Hier ist ein solcher Datensätze:
„Gestern den ganzen Tag schießen. Ausgestellt 700 Minuten , um nicht zu liegen. Wie einige shooting „Gurken“ , wie sie es nennen hier von uns ist nicht fragen, aber wie viel ist min links - ... Für mich jede Minute fragen sie gefallen und wirtschaftlichen (Versorgung min Wodka Produkte) und zu bekämpfen (Ausbildung Minuten, Reiben Reinigung Mörtel Gangsschlitze, die Ausrichtung von Menschen und um eine Batterie selbst Einbrennen) und politische (Verteilung und Lesen von Zeitungen) Arbeit. Ich freue mich , befahl mit lauter Stimme (Wind trägt mein Team und ich hatte zu schreien), Erfassen der Augen auf ihrem Tod durch unsere Kämpfer und Häuptlinge, Gleichzeitigkeit Schüsse bewundern und Schießen Schönheit „(1943.11.10).
Gelfand scheint der Angst vor dem Tod beraubt worden, und er war sicher , dass er nichts passieren würde. „Die deutsche erzielte von Vanya (deutsch MLRs -. OB). Das ist es! Die Erde bebte. Kreis bricht, aber hier hat bekommt nicht. Ja, gut es! Das ist dazu bestimmt, sein wird! Ich will nicht, ich , weil es den Stift zu werfen, leben die Deutschen krank und er war nervös, Schießen, Durchführung hier und dort Feuer Angriffe auf uns „(18. und 19. November 1943).
Der Tod war oft sehr nahe, aber wenn es in ihm die Emotionen geweckt, die mehr Überraschung als die Angst. Hier einer von denen ist , die stattfand, offenbar, 18. Oktober 1943 Sam Gelfand, der im Laufe der anhaltenden Kämpfe von Tag verloren, bezeichnet es als «n Nummer":
„Als ich in den Graben ging zur Ruhe - begann die Granaten explodieren. Ich habe in einem Graben mit einem Kohlkopf, und begann , es zu reinigen. Plötzlich explodierte eine Granate. So nah , dass mich betäubt. Graben gefüllt, ich war mit Erde bedeckt und schließlich etwas schmerzlich schlug meinen Arm, Kinn, an der Lippe der Augenbrauen. Ich habe sofort beschlossen , dass schwer verletzt, weil er seinen Arm nicht bewegen kann, und lief drei Ströme von Blut über sein Gesicht. Ein paar Minuten konnte nicht aufstehen. Sein Kopf war viel los, und der Eindruck des ganzen Vorfalls würde nicht fliegen aus meinem Kopf. Schließlich entschied ich mich , einen Verband zu machen. Als ich herauskommen, alle riefen: „Er lebt!“, Und dann: „Wounded“ I am Trichter sah und war erstaunt - Shell landete nur am Rande des Grabens zu meinen Füßen. Mauer fiel, aber die Beine sind jedes Fragment von nicht gefangen, und im Angesicht des Landes. Nicht geschockt ich durch die Tatsache war , dass eine Schale , die den Flug getroffen, und seine ganze Kraft war auf mich gerichtet. Mein Gesicht war in einem Abstand von dem Bruch meiner Höhe, sowie eine Wand des Grabens. Dann sah ich die Kisten von Minen, die vor dem Graben legen (wenn wir von unserer Seite übernehmen, von der Rückseite unserer) - sie alle zerrissen Fragmente wurden. Ich bin ein Wunder - ein Wunder wieder - überlebt. Und wenn ich in den Spiegel schaute, dann zur großen Freude überzeugt ich , dass nur eine kleine oskolochkom zerkratzt. Er flog, offensichtlich eine Hakenfläche an drei Stellen und links, wie es scheint, in den letzten - in den Augenbrauen. Aber es stört mich nicht. Eine Hand nur schwer flach Scherbe mehr getroffen, denn selbst die Wunde zu öffnen war nicht, obwohl das Blut immer noch verschwunden. Also habe ich diese Zeit. "
Mindestens zweimal feindliche Geschosse zu „get“ die andere: ein Schuss Treffer in seinem Graben, aus dem Gelfand für sich selbst Stunde Wacht Kommunikator, zu anderen Zeiten Gelfand im Zusammenhang mit den Bemühungen des Feuers galant einem tieferen Graben Mädchen-medizinische gibt Lehrer in einem bösen fuhr und geht der Nachbar:
„Trench war etwas kleiner, in dem es Maria und war ein Meter rechts von ihm. Just moved in den Graben - ein neues Geschoss rumpelte und zischte wütend, und wütend auf den Boden geschlagen. Ich fiel rückwärts in die Graben und spürte einen schrecklichen Schlag plötzlich in den Ohren, in dem Kopf. Einen Moment lang konnte ich nicht alles bekommen , was über das passiert ist , und , wenn es um seine Sinne kam, erkannte er , dass dies alles das Projektil gemacht hat.
Caps ich nicht auf die Nase spritzte Blut Kopf hatte, und Schmerzen in den Schläfen Stupor. Werfen aus dem Boden, bedeckt mich, stand ich auf und begann Maria zu nennen. Aber sie antwortete nicht. Es war dunkel, und ich beschlossen , dass es in einem Graben bedeckt war. Als mein Anruf Krankenschwestern ankamen, fanden sie ein Chaos an der Stelle der Maria und ihr Graben. Projektil fliegen auf den Boden sechs Meter in den Boden und macht einen langen Graben, er fiel und explodierte in einem Graben Maroussi. Es ist klar , dass von einer Speicher Kappe gelassen ... Ich habe nicht gefunden. Erst am Morgen entdeckte ich es etwa drei Meter von der Einsparung des Grabens, in dem ich war. Mary ausgegraben am Morgen, nahm geöffnet. Gefunden ein Bein, Niere und nichts mehr ... wurde Mary begraben und ohne jede Spur und Speicher im Boden bleiben. Ich bestellte seine Männer ein „T“ Zeichen zu machen und auf ihrem kleinen Nachruf in Erinnerung an Mary zu schreiben, stellen Sie sich auf ihrem Grab. So beendete sie ihre Karriere Maria Fedorova, 1919 geboren, Astrakhanka, medalenosets und Kandidaten für die KPdSU (b), Sergeant der Sanitätsdienst „(Aufnahme gemacht wurde Mitte November 1943).
Nach Angaben des Ministerium für Verteidigung, 21-jährigen Mariya Arhipovna Fedorova, Sergeant Sanitätsdienst, gestorben 26. Oktober 1943 Vladimir Gelfand war die letzte Person , die Maria zu sprechen, und in seinem Tagebuch ist offensichtlich der einzige Augenzeugenbericht von ihrem Tod. Beachten Sie, dass die Tagebucheinträge Gelfand, seltsam auf die Interpretation bestimmter Ereignisse beziehen, unterschiedliche Genauigkeit, Detailtreue und Offenheit. Wieder einmal in dieser Hinsicht ist es eine wertvolle Quelle zur Geschichte des täglichen Lebens in dem Krieg.
Genauer gesagt, Leben und Tod.
* * *
Vladimir Gelfand kehrte in seine Heimat Dnepropetrovsk am Anfang Oktober 1946 gab es bereits seine Eltern , seine Mutter nach Kiew zurückgekehrt in 1944 und schrieb sich an der früheren Arbeitsplatz - Werk. Lenin als Sekretär der Abteilung Arbeitsorganisation. Sein Vater arbeitete als Kommandant der Berufsschulen. Die Eltern haben nicht wieder vereinbart, sondern waren gezwungen, - nicht zu seltener Situation für die Nachkriegsjahre und für die gesamten Sowjet Leben - in der gleichen Wohnung zu leben. Pater Vladimir Gelfand starb 1974, seine Mutter - im Jahr 1982, trat Vladimir Gelfand die Vorbereitungsabteilung des Transport - Instituts in Dnepropetrovsk, wonach eine Immatrikulationsbescheinigung erhalten. Im Jahr 1947 wurde er an der Philologischen Fakultät der Dnepropetrovsk State University angenommen. Im Jahr 1949 heiratete Vladimir Highschool - Liebe Bertha Koifman, die gleiche Bebe, mit Bezug auf die sein Tagebuch beginnt. Das junge Paar zog nach Molotow (Perm), wo die Eltern Bertha lebte. Bert studierte an der medizinischen Fakultät; Vladimir wurde in den zweiten Laufe der Geschichte und Philologie der Molotow State University übertragen, die er im Jahr 1952 absolvierte Nach dem Diplom ein Absolvent der University Forscher arbeiten kann, Universitätsprofessor oderdie High School.
Das Familienleben Gelfand in der ersten Ehe hat sich erfolgreich entwickelt. Im Jahr 1955 verließ er Bertha und ihren 5-jährigen Sohn, Alexander, und kehrte nach Kiew.Scheidung wurde drei Jahre später ausgestellt, und im Jahr 1959, Vladimir heiratete die 26-jährige Bella Shulman, die Ausbildung der Lehrer der russischen Sprache und Literatur. Sie hatten zwei Söhne - (. 1963 p) Gennady (. 1959 p) und Vitali. Im Laufe seines Berufslebens, lehrte Wladimir Gelfand: in Molotov Geschichte, Russische Sprache und Literatur an der Eisenbahnschule in Dnepropetrovsk Staatsbürgerkunde, Geschichte und politische Ökonomie an der Berufsschule. Seine Frau lehrte erste russische Sprache und Literatur in der Schule, arbeitete dann als Kindergärtnerin.
Sie waren nicht sehr angesehen und hoch Beruf bezahlt. Lebte im Allgemeinen ist nicht einfach: die vier von uns in einem Zimmer 10 Quadratmeter. Erst in den späten 1960er Jahren. Gelfand verwalten eine separate Wohnung in einem Neubau zu bekommen, und in den frühen 1970er Jahren. bewegen zu 3-Zimmer, die auch die Mutter von Vladimir ist mit ihnen gelebt.
Vladimir Gelfand war so unruhig wie zuvor: die Schule ein kleines Museum des Großen Vaterländischen Krieges, der historische Kreis organisiert hat. Es wurde in den lokalen Partei und Komsomol Zeitungen und der Zeitungsindustrie für Bauherren in russischer und ukrainischer Sprache veröffentlicht: Das waren die Anmerkungen auf das Schulleben, Erinnerungen an den Krieg. Im Jahr 1976 wurde er 20, veröffentlicht in 1978-1930 seine Artikeln und Essays. Natürlich gehen die Kriegs Texte über nicht, was erlaubt ist. Eine Probe der Selbstzensur ist ein kleiner Text Memoiren, in einer Sammlung von Erinnerungen an den Veteranen des Großen Vaterländischen Krieges veröffentlicht, auf der Grundlage der Briefe zusammengestellt , die an der Hauptzeitung der Kommunistischen Partei der Ukraine kamen - „Die Wahrheit der Ukraine“.Offenbar war dies der einzige Fall , wenn Gelfand in die nationale Presse Seite zu durchbrechen. Es ist nicht klar , aus welchen Gründen er nicht darüber zu reden , bevorzugt , was er war oder dass er von Hörensagen gesehen und gehört hatte - die Geschichte des Bataillons deutschen Frauen gefangen Rote Armee 18. Die Geschichte wurde klar erfunden Soldat sagte ihr , Gelfand, weil kein weibliches Bataillon der Wehrmacht nicht. Und im allgemeinen Frauen in den deutschen Kampfeinheiten werden nicht bedient. Merkwürdigerweise jedoch , wie der Mechanismus der internen und externen Einschränkungen: Blog, mit den Worten eines der Soldaten angeblich bei der Einnahme des Bataillons teilgenommen, berichtete über die Vergewaltigung deutscher Frauen Gefangenen. bemerke nur Elke Wolle, diese Geschichte spiegelt wahrscheinlich die sexuellen Phantasien der Roten Armee als die Realität. Was immer es war, schickte der Zeitung Text unansehnliche Teile verschwunden sind, und nach der zusätzlichen Arbeit von Redakteuren, diese Folge verwandelte sich in einem weiteren Beweis des Humanismus Rotarmisten.
Vladimir Gelfand gestorben 25. November 1983 im Alter von 60 Jahren. Er entsprach nicht zu einer ziemlich viel Zeit „Zensur Vorhang“ aus der sowjetischen Vergangenheit, erste Rose und tat dann war frustriert. Und vielleicht in unseren kühnsten Träumen träumte er seit seiner Kindheit von literarischen Ruhm, konnte sich nicht vorstellen , dass sein Kriegstagebuch (oder besser gesagt, seine deutschen Einheit) wird in fremde Sprachen übersetzt werden, werden zu einem Bestseller in Deutschland wird in Dutzenden von Werken über Geschichte zitiert werden zweiter Weltkrieg.
Dies, kein Zweifel, vor allem das Verdienst des jüngsten Sohn Vladimira Gelfanda - Vitali, der 1995, sowie seine Mutter und sein älterer Bruder, die in Deutschland leben, und seit 1996 - in Berlin. Vitaly Gelfand hat viel von seinem Leben Verwaltung, Veröffentlichung und Förderung des literarischen Erbes seines Vaters gewidmet.Verstreuten Teile von ihnen wurden in chronologischer Reihenfolge angeordnet sind (was nicht einfach war, weil nicht immer klar, welche Art von Datum / Tagebuch - Eintrag gilt für die eine oder andere Blatt), „entschlüsselt“, in ein elektronisches Format übersetzt. Dies wird mit dem während des Krieges Brief seines Vaters, verschiedener Arten von Zertifikaten, Berichten und anderen Dokumenten erfolgt über die Dienstzeit V. N. Gelfanda in der Roten Armee.
Nach Vitaly Gelfand, er „wurde das Gesetz von Boyle nicht entdeckt - Mariotte und hat noch keine Perpetuum Mobile erfunden. Aber er hat eine Menge: Papst - Tagebücher. Sie hatten nicht gelöscht werden , wird niemand vergessen und wird nicht tun. Sie kamen bereits in deutscher Sprache aus. Nun gehen Sie ganz in Russisch: 70 Jahre nach dem Ende des Zweiten Weltkrieges und 28 Jahre nach dem Beginn der Arbeit mit ihnen - seit 1987 Ich habe so viel und so lange schlagen in diesem einen Punkt ...
Diaries wie dies in der Welt, noch am selben Tag geschrieben, ein Ereignis in einer Veranstaltung - an einer Hand abzählen. Die Geschichte des letzten Krieges - die andere, nicht in Kriegsfilmen wie die nach dem Krieg und gefilmt und heute veröffentlicht wurden; nicht das gleiche wie in den Memoiren Marshala Zhukova und Bücher des Marschalls Breschnew und nicht das gleiche wie in den Erinnerungen vieler anderer Teilnehmer. Es ist nicht das, was es zu wissen , verwendet: bearbeitet, gebügelt und in sieben Jahrzehnten spülen.
Die Tatsache , dass dieses Blog , das Sie heute lesen können, das Verdienst meines Vaters, der seinen ganzen Krieg schrieb, Tag für Tag; teilweise du, der es nach dem Tod seines Vaters gefunden und ... für die Hilfe in dem c diaries meine Frau Olga Gelfand, Kuratorin der deutschen Ausgabe von Dr. Dank entschlüsseln Elke Scherstjanoi» 19.
Tagebuch V. N. Gelfanda für die 1945-1946 Biennium. Es kam im Jahr 2005 heraus, in deutscher Übersetzung veröffentlicht und wurde eine echte Sensation. Zum ersten Mal sind die deutschen Leser die Möglichkeit gegeben , die Niederlage des Dritten Reiches, die Besetzung von Deutschland, die Beziehungen zwischen den sowjetischen Truppen und den Deutschen zu sehen (vor allem - Deutschen Frauen, vielleicht die schmerzhafteste und in Deutschland am Ende des XX diskutiert -. Anfang des XXI Jahrhunderts im Subjekt) - durch die Augen eines sowjetischen Offiziers. Natürlich bereits Memoiren 21 Lva Kopeleva geschrieben und veröffentlicht. Allerdings decken sie einen relativ kurzen Zeitraum geschrieben wurden - wie „sollte“ Erinnerungen - nach der Tatsache, dass das gleiche ist, aber eine andere Person, waren zu einem gewissen Grad ein literarisches Werk. Tagebuch gleicher Gelfand bedeckt fast zwei Jahre, war sehr detailliert und offen. Der Text wurde für die Presse vorbereitet und kommentiert von der deutschen Historiker Elke Wolle. Das Buch wurde unter dem Titel „Deutsch Tagebuch 1945-1946“ veröffentlicht, hat zwei Ausgaben in Hardcover und oblozhke 21 widerstand. „Die deutsche Diary“ wurde auf Schwedisch Übersetzung 22 veröffentlicht.
Unsere Zusammenarbeit mit Vitaliy Wladimirowitsch begann ganz unerwartet. Er rief von Berlin nach „Echo von Moskau“ Radio nach einem der Shows mit meiner Teilnahme, das mit den Soldatentagebücher behandelt, darunter ein Tagebuch seines Vaters. Während Telefongespräche und persönliche Kommunikation der Idee der vollständigen wissenschaftliche Veröffentlichung von militärischem Tagebuch V. N. Gelfanda. Enorme Arbeiten zur Vorbereitung des Journaldruckes wurden Tatyanoy Voroninoy getan: der Druck vorbereitet von V. V. Gelfandom wurde mit den Originalen zusammengestellt, gerichtet, abgebaut einige nicht die vorherige Stelle lesen, und in einigen Fällen festgestellt oder Datum verfeinern. Der Text des Tagebuchs wurde aus den begleitenden Materialien getrennt. Die wichtigsten von ihnen sind vollständig oder auszugsweise im Anhang. Darüber hinaus sind die Noten ganz oder auszugsweise Buchstaben V. N. Gelfanda und seine Korrespondenten, so dass klar oder einige der Tagebücher klären.
Die Veröffentlichung wird von einem ausführlichen Kommentar begleitet. Kommentare zu Blogs für die 1941-1943 Biennium. Von Tatyana Voronina, für die 1944-1946 Biennium. - Tatyana Voronina und Irinoy Mahalovoy.
Tagebuch ist in voller Länge abgedruckt, ohne Befreiungen und Ermäßigungen.
__________________________________________________________________________________________________________________________________________________________
1 Chernilovsky ZM Hinweise Kompaniechef. M., 2002. S. 83.
2 Vasil Bykov - N. N. Nikulinu, Nikulin 25.03.96 // NN Erinnerung an den Krieg. SPb., 2008. S. 236.
3 Nikulin N. Die Erinnerung an den Krieg. C. 9, 236.
4 Chernilovsky ZM Hinweise Kompaniechef. C. 16.
5 Interview BG Komskogo Leonidu Reines 27. Juli 2009, Lviv (Blavatnik Archive, New York).
6 Shumelishsky MG Soldat Tagebuch. M., 2000. S. 37.
7 Inozemtsev NN Frontline Tagebuch. 2 nd ed., Ext. und rev. . M: Nauka 2005 (1. Auflage 1995); Kovalevsky AA Heute haben wir eine Pause ... (Frontline Tagebuch) / Publ. E. Kovalevskaya und O. Mikhailova // Newa. 1995 № 5; Jermolenko VI Kriegstagebuch Senior Sergeant. Belgorod: Vaterland, 2000; Lyadsky TS Notes Flug der Tablette. Kriegstagebücher. . Mn: Asobny dah, 2001; D. Samoilov für Tageseinträge. M: Zeit, 2002. Band 1;. Tartakovsky BG Aus den Tagebüchern der Kriegsjahre. M: AIRO- XX, 2005;. B. Suris Frontline Tagebuch. M:. Tsentrpoligraf 2010; Komskiy B. G. Tagebuch 1943-1945 gg. / Beigetreten. Artikel publ., ca. O. V. Budnitskogo // Archiv der jüdischen Geschichte. 2011. 6. T. C. 11-70;Dunaevskaya I. Von Leningrad nach Königsberg: Tagebuch eines Militär Übersetzer (1942-1945). M:. ROSSPEN 2010; Fialkovsky LI Stalingrad Apokalypse. Panzerbrigade in der Hölle. M:. Yauza, Eksmo 2011 (das Tagebuch, obwohl es nicht weder der Autor noch der Verlag ist, meiner Meinung nach angegeben wird, markiert eine spätere literarische Behandlung).
8 Siehe, zum Beispiel:. Fibich zwei Leiter D. Russland :. Tagebücher und Memoiren. M:. Verlag "Zunächst September" 2010.
9 Shumelishsky MG Soldat Tagebuch. S. 19. März 1942 Recorded
10 Elkinson P. Tagebuch (eine Kopie ist in den Blavatnik Archiven, New York).
11 Vgl. Ca. 7.
12 V. Tsymbal ausführliches Tagebuch besteht aus 12 uboristo scribbled Notebooks und gilt für den Zeitraum von 1942 bis 1945. Er gewährt uns einen Sohn V. Tsymbal - Filmemacher Eugene Tsymbalov.
13 Autobiography V. N. Gelfanda auf 1943.11.05, 1948.08.28 und 1952.11.26 (persönliches Archiv V. V. Gelfanda, Berlin).
14 Op. von: Smirnov Offensive für die Offensive. Über Allgemeine Hinweise Hilarion Tolkonyuka // Heimat. Nummer 2008. 5. C. 31.
15 über die „jüdische Krankheit“ sowjetische Propaganda cm. Kostyrchenko GV Stalins Geheimpolitik: Die Behörden und Antisemitismus. M:. Internationale Beziehungen, 2001, S. 222-229; über Antisemitismus in der Sowjetunion während des Krieges, die Armee einschließlich finden Sie unter :. Budnitskii O. Juden im Krieg: Tagebücher aus den Front - // sowjetischen Juden im Zweiten Weltkrieg: Kämpfen, Witnessing, Remembering / ED. von Harriet Murav und Gennady Estraikh. Boston: Academic Studies Press, 2014. S. 76-79; idem. Der Große Vaterländische Krieg und sowjetische Gesellschaft: Defätismus, 1941-1942 // Kritika: Explorations in russischer und eurasischen Geschichte. 2014 Vol. 15. No. 4. P. 782-783.
. 16 Siehe Seine Mutter ein Schreiben vom 2. März 1942:. „... wir haben während der Bombardierung unseres Tieres verloren ...“ (Archiv V. V. Gelfanda, Berlin).
17 sehen. Auch die Aufnahme von 1942.06.16, 1942.06.22, 1945.03.04 und anderen.
18 B. Gelfand In diesem Frühjahr // Wir können nicht vergessen , die Straße: Erinnerungen an die Veteranen des Großen Vaterländischen Krieges. Kiew: Ukraine Politizdat, 1980, S. 365-366.
19 Brief V. V. Gelfanda Autor am 23. Juni 2014
20 Kopelev L. immer behalten. Ann Arbor, 1975 (das Buch wurde mehrmals neu aufgelegt).
21 Gelfand Wladimir. Deutschland-Tagebuch 1945-1946: Aufzeichnungen Ein Rotarmisten Gebundene Ausgabe. [Berlin]: Aufbau-Verlag, 2005; Aufbau Taschenbuch 2008.
22 Gelfand Vladimir. Tysk Dagbok 1945-46: en sovjetisk Offiziere anteckningar . [Stockholm]: Erzatz 2006. Im Jahr 2012 veröffentlichte er die elektronische Version der schwedischen Ausgabe.
